— Нма керек? (Что надо?).
— Узбечка билясаме? (Узбекский знаешь?) — удивился басмач.
— Ха, биляман. (Знаю.).
Басмач в цветистых выражениях начал восхвалять храбрость и мужество красных бойцов, потом долго говорил о том, что хан Кара-Палван предан новой власти, но его незаслуженно обидели. Поэтому он жаждет встречи с самим Железным командиром (так басмачи звали комбрига Шелеста) и в дружеской беседе расскажет ему о незаслуженных обидах. Железного командира хан Кара- Палван обещает встретить со всеми почестями. За цветистыми фразами звучала открытая издевка.
Савчун ответил, что он передаст Железному командиру любезное приглашение Кара-Палвана.
Басмач нервно дернул коня. Конь затанцевал на месте. Басмач с льстивой улыбкой сказал, что храбрым красным солдатам не стоит таким пустяком беспокоить Железного командира. Красные солдаты должны сами решать. Кара-Палван в обмен на их любезность обещает всем сохранить жизнь и немедленно уйти в пустыню.
Савчун ответил, что такое предложение ему необходимо обсудить с товарищами, нужно подумать.
Басмач самодовольно усмехнулся:
— Зачем много думать храбрым красным солдатам? Если через полчаса Железный командир не будет доставлен к юрте Кара-Палвана, то их головы станут пищей бродячих собак. Как голова этого ублюдка.
Басмач отстегнул кожаный мешок, тряхнул. Из него выпала и покатилась по земле человеческая голова. Мы узнали ее. Это была голова Махсума.
Бандит круто повернул коня и помчался прочь.
Я отчаянно стиснул руками винтовку. Бедный Махсум. Он не проскочил. Значит, помощи ждать нечего…
— Что приуныли, товарищи? — в голосе комбрига не было и тени отчаяния. — Может быть, стоит принять предложение? Зачем из-за одного человека погибать всем? Кто меня поведет?
Ему никто не ответил.
Савчун вскочил и ударил фуражкой об пол.
— Да за кого вы нас принимаете, товарищ комбриг? Да как мы в глаза своим товарищам смотреть будем? Контра мы, что ли?
Все заговорили разом, перебивая друг друга. Каждый клялся в своей верности, преданности делу революции.
Комбриг поднял руку.
— Спасибо, товарищи! — сказал он. — Спасибо! Будем драться до конца. Сосчитайте патроны.
Патронов было мало. Каждому досталось по тридцать штук. Савчун вытащил из своего мешка две гранаты.
— Вот, товарищ комбриг, больше года возил с собой. Все берег. Так сказать, на черный день.
— Добро, — ответил Шелест.
Басмачи снова пошли на приступ. На этот раз они лезли особенно яростно. С криками «алла», дико размахивая саблями, басмачи упрямо стремились добраться до маленькой крепости. Никакие потери их не останавливали.
Им удалось подкатить две арбы, груженные хворостом саксаула, прямо к дверям.
— Я им сейчас подожгу! — Савчун выругался и схватил гранату.
— Назад! — крикнул комбриг.
Но Савчун уже высунулся из окна и широко размахнулся. За стеной раздался взрыв. Басмачи с воплями кинулись бежать.
У Савчуна как-то странно подкосились ноги, и он медленно сполз вниз.
— Савчун!
Он не отозвался.
— Наповал, товарищ комбриг, — глухо сказал боец, возле которого упал Савчун.
Нас осталось семеро, вместе со мной. Отступая, басмачи успели поджечь хворост. Сквозь щели в дверях было видно, как заплясали желтые языки пламени. Огонь охватил дверь, перекинулся на стропила. Кто-то произнес:
— Теперича они долго не полезут, будут ждать, пока тово… обвалится крыша.
За стеной стояла тишина. Напряженная тишина. Только слышно, как потрескивают хворост да сухие стропила. Кибитка наполнилась белым едким дымом.
— Выбивай окна!
Приток воздуха поглощался огнем. Дышать было нечем. Комбриг вытащил носовой платок, смочил его в воде и протянул мне:
— Закрой нос. Так будет легче.
Становилось нестерпимо жарко.
Вдруг где-то вдали раздался выстрел. Потом еще. Мы насторожились. Со стороны басмачей никакого движения. Что они там затеяли?
— К бою, — хрипло сказал комбриг.
Одиночные выстрелы сменились беспорядочной стрельбой. Мы напряженно вслушивались. В наших сердцах вспыхнула надежда. В стане басмачей что-то произошло. Беспорядочная стрельба, отчаянные крики. На гребень бархана выскочила группа всадников. Нет, они не размахивали саблями, а трусливо жались к шеям своих коней, отчаянно стегали их плетками. Они скакали не к нам, а в сторону, мимо. Это была не атака, а бегство. Тут застрочил пулемет. Несколько басмачей попадали с коней.
— Наши!
И как бы в подтверждение издалека донеслось родное красноармейское «ура-а-а!».
Банда не ожидала такого стремительного и внезапного удара. Басмачи были застигнуты врасплох, они уже готовились торжествовать победу. Началась паника. Кара- Палван с приближенными нукерами вскочили на коней и попытались прорваться в глубь пустыни. Но их встретили пулеметным огнем.
Шайка была разгромлена. Ни одному басмачу не удалось скрыться. Оставшиеся в живых, побросав оружие, трусливо жались друг к другу. Среди пленных находился и Кара-Палван.
Красноармейцы быстро раскидали горящий хворост, сломали пылающую дверь и стали выносить раненых. Едва успели вынести последнего, как с треском рухнула крыша.
Мы почти не верили в свое спасение.
— Как вы догадались вернуться? — спросил комбриг.
— Мы не сами, — ответил командир эскадрона, — к нам этот хлопец прискакал. А я не поверил ему.
И командир эскадрона показал на Джаббара, Тот смущенно опустил голову.
— Не поверил я ему, товарищ комбриг. Но когда он показал нож Степки, когда показал, как упала отрубленная голова Махсума, и когда из глаз мальчишки покатились слезы, я поверил. Мы протрубили сигнал тревоги и на полном скаку повернули к вам.
Комбриг крепко пожал худенькую руку Джаббара:
— Спасибо, друг! Спасибо! Ты молодец! — Комбриг обнял Джаббара и крепко поцеловал. — Что ж, проси что хочешь. Мы у тебя в долгу.
Мальчишка осторожно высвободился и сказал:
— Не нада, что хочешь. Нада сын бригада. Как Степка. — Он быстро протянул руку и показал на меня.
Бойцы заулыбались.
— Хорошо. Будет по-твоему, — охотно согласился комбриг.
Джаббар засиял от радости. И я тоже.
Потом к комбригу подвели пленного Кара-Палвана. Главарь шайки, понуро опустив голову, скрежетал зубами.
— Вы, кажется, хотели со мной встретиться? — сурово спросил Григорий Васильевич.
Кара-Палван не ответил.
— Куда его, товарищ комбриг? — спросил командир эскадрона. — В штаб?
— Нет. Сначала в кишлак Сарыг-чол. Пусть котлы вернет дехканам.
Весь кишлак сбежался на площадь смотреть на пленного Кара-Палвана. Еще вчера этот басмач наводил ужас и перед ним трепетали все дехкане, а сегодня он, в одном нижнем белье, посиневший от холода, под крики и ругань женщин, нырял в холодную воду, по которой плавали льдины, и со дна доставал котлы.
— И все котлы достал? — спросил Петро Мощенко.
— Все, до единого, — ответил Афонин.
— А потом?
— Как положено по закону. Судил революционный трибунал.
Вечерняя заря потухла давно, только бледно-лиловая полоса светлела над темным горизонтом.
— Скажите, товарищ подполковник, а с парнишкой что стало? Он жив?
— Джаббар Юлдашевич жив. Он стал большим человеком, ученым. Возглавляет научно-исследовательский институт хлопководства. Недавно защитил докторскую диссертацию.
Глава восьмая
1
Сергей сел на жесткий топчан, зябко повел плечами. От стен веяло сыростью. Одинокая лампочка тускло освещала камеру. Сергей взял шинель, накинул на плечи. Зевнул.
Спать не хотелось. Как ни ложился, как ни ворочался на топчане, сон не приходил. Одолевали мысли. Жуткие, невеселые.
— Эх, жизнь, куда забросила?
Вопрос остался без ответа. Да и кто может дать ответ? Рядовой Нагорный встал, нервно прошелся по камере. Кто может дать ответ? Кто может? Кто?
Серый полумрак. Серая шинель. Серая жизнь.
Сергей остановился у окна.
Ночь смотрела в упор синими глазами стекол. Смотрела холодно и безучастно.
Нагорный грустно вздохнул.
Никогда раньше он не носил такого простого нательного белья. Он привык к самому лучшему. Шелковый трикотаж, тонкая шерсть, силон, капрон, дедерон.
С раннего детства он всегда был в центре внимания. Ведь он натура необыкновенная, будущий гений и гордость человечества! Так уверяла мама. Но не все, к сожалению, соглашались с ней. Например, директор детской музыкальной школы. Он даже дошел до такой наглости, что заявил как-то при посторонних:
— Не мучьте ребенка. У него нет музыкального слуха.
Мама только пожала плечами. Она знала, что в музыкальном мире никогда не было недостатка в завистниках. Она была тверда в своих намерениях. Одного пианино ей показалось мало. Купили еще рояль. Папа никогда не жалел денег. Наняли домашнего учителя — студента консерватории. За каких-нибудь полтора года Сережа вызубрил «Танец маленьких лебедей» из балета Чайковского «Лебединое озеро» и своей деревянной игрой раздражал слух терпеливых гостей.
Потом мама вела многолетнюю войну со школой. Там тоже не признавали одаренности Сережи. Война эта стоила нервов и денег. Каждый год нанимали репетиторов, и те общими усилиями перетаскивали будущего гения в следующий класс.
Дома была большая библиотека. Но читать было некому. Папа сутками торчал на своей оптовой базе, которой заведовал, или пропадал в длительных командировках. Мама большую часть времени проводила в косметических кабинетах или лежала в платной лечебнице института красоты, исправляя ошибки природы. Ей тоже некогда было читать. А что касается Сережи, то будущий гений предпочитал обширный буфет, где была собрана обильная «библиотека» для желудка.
После окончания школы началась новая полоса неудач. В институт он не поступил. Сначала не прошел по конкурсу. Потом, по иронии судьбы, человек, которому дали взятку, попался. Денежки, как сказала мама, плакали.
Год он наслаждался бездельем. Ни уроков, ни школы.
Свобода! Потом безделье стало тяготить. Работать, конечно, не хотел. Пусть работает предок. Серж попытал счастья в ансамбле песни и пляски. Но и там долго не засиделся: не сошелся характером.
Его несколько раз вызывали в комитет комсомола школы (он там состоял на учете). Читали длинные нотации, советовали взяться за ум. Он каялся, давал слово начать жить по-новому, заверял, что готовится к вступительным экзаменам в институт, и просил дать возможность проявить себя.
Ему верили.
Выйдя из школы, он облегченно вздыхал: «Пронесло!»
Потом увлекся спортом. Маме очень хотелось, чтоб ее Серж стал чемпионом, ездил за границу, выступал на Олимпийских играх. Ее прельщала не только слава, но и возможности. Возможности привозить из-за рубежа всякие модные штучки, от которых понимающие женщины лопаются от зависти.
Но Серж и тут не проявил таланта. К нему, как утверждала мама, не нашли подхода тренеры. Младший Нагорный побывал в различных секциях и ни в одной не зацепился. Главной причиной было то, что везде требовалась напряженная, длительная тренировочная работа. Надо, как говорили тренеры, потеть. А потеть Серж не любил. Он вообще не любил черновую работу. Он привык к легким успехам.
Успехи у него были. Он первым освоил сногсшибательный твист. Каскад конвульсивных движений пьянил его. Когда он танцевал, вокруг образовывалась толпа зевак. Но дружинники не давали развернуться. Они вежливо предлагали покинуть танцевальный зал.
Серж удалялся с поднятой головой. Вместе с ним уходили его дружки. Остаток вечера проводил в ресторане или на даче. Папина машина всегда была в его распоряжении. Рядом с папиной дачей находились дачи писателей и научных работников. На соседних дачах всегда было уныло, тихо. Представьте, эти отсталые люди приезжали на свои дачи работать! Смешно! С виду как будто передовые и культурные, они никак не могут понять элементарную истину: работать можно везде, а отдыхать только в определенном месте! И Серж пытался перевоспитывать их личным примером. Он показывал им, как надо отдыхать. Когда Серж включал магнитофон, то на километр вокруг была слышна какофония ультрамодной музыки. Спасаясь от визга, скрежета и завывания, зверьки и птицы прятались в чаще леса. Соседи закрывали ставни. А пес Джек остервенело бросался на магнитофон, как на своего лютого врага, и громким лаем дополнял джаз.
Все были в восторге от его лая:
— Молодец, Джек! Здорово сбацал!
На даче шпарили твист до одурения. Пили марочный коньяк. Домой возвращались утром.
Отец делал вид, что ничего не замечает. Мама только просила:
— Береги себя. Не путайся с уличными.
Жизнь катилась, как машина по асфальту. Все было прекрасно. И вдруг произошла осечка.
Сергея вызвали в райком комсомола. Беседа была долгой.
— На чьи деньги кутишь в ресторанах?
— Папа дает.
— Сколько?
— Рублей сто… — Сергей замялся и поспешно добавил: — Сто в месяц.
— А ты разве не знаешь, что у твоего отца заработная плата сто семьдесят рублей?
Нагорный пожал плечами:
— Не интересовался.
— Врешь!
Из райкома Нагорный ушел без комсомольского билета.
Мама сказала:
— Не беда! Можно и так жить.
Папа сказал:
— Это хуже. Завтра подумаем. Безвыходных положений не бывает.
Но подумать не удалось. Назавтра папу вызвали в органы милиции. Его деятельность осветили лучи «Комсомольского прожектора».
Мама прятала ценности и носила передачи.
Дачу конфисковали. Машину тоже.
Жизнь стала скучной. Денег, этих презренных бумажек, не было. Дружки не проявили чуткости, они, как Сергей печально констатировал, откололись.
Нужно было заниматься трудоустройством.
В эти невеселые дни повестка из военкомата показалась билетом в спасительное будущее. Он с радостью шел служить. Армия выводит в люди!
Первые же дни службы его разочаровали. Особенно угнетал режим дня, жесткий распорядок. Его натура не привыкла к дисциплине. В солдатской карточке Нагорного в графе «Поощрения» было уныло пусто. Зато в соседней графе росло число внеочередных нарядов и других наказаний. Гауптвахта стала его вторым домом. Нагорный даже шутил:
— Солдат на губе, а служба идет!
Это были невеселые шутки. Они никого не веселили. За короткий срок службы Нагорный свыкся с положением нерадивого солдата, привык, что его переводили из подразделения в подразделение. Повсюду от него спешили избавиться.
Он все это видел и понимал. Однако совесть его не мучила. Он даже гордился собой. Его авантюристическая натура стремилась прославиться любым способом. И он прославлялся дурными поступками. Нагорный довольствовался сознанием, что запросто может сделать то, на что ни один из сослуживцев не решится. А наказание он воспринимал как должное, как бесплатное приложение к «подвигу».
Так было и на этот раз. На гауптвахту он попал за самовольную отлучку. Мама прислала «страдальцу» двадцать рублей. Неделю Нагорный носил деньги в кармане, не зная, на что их истратить. Тратить было решительно не на что. Кормят отлично. Одевают и обувают. Развлечение — бесплатное: кино, танцы, правда, в своем, солдатском клубе. Что еще надо?
Ему захотелось пива.
После вечерней поверки махнул через глиняный двухметровый забор.
В ближайшей закусочной небрежно бросил на мокрый прилавок пятерку:
— Пару кружек и сто пятьдесят.
Пил медленно. Вспоминал столицу, пивной бар на Добрынинской площади. Там пиво пьют с вареными раками, копченой воблой. А тут подают какие-то соленые зернышки от абрикосов.
— Служивый!
— Браток!
Подвыпившая компания завсегдатаев окружила солдата.
— Не побрезгуй выпить с фронтовиками!
Нагорного усадили за стол, сунули в руки стакан.
— Пей!
После второго стакана зашумело в голове и все окружающие предметы поплыли в каком-то радужном тумане. Нагорный с кем-то обнимался, с кем-то спорил, кому-то жаловался на сержантов, которые «зажали», «не дают развернуться», «не признают талантов». Кто-то яро возражал. Нагорный схватил его за лацканы пиджака и потянул на себя. Тот изловчился и ударил в ухо. Опрокидывая стол, Нагорный кинулся на обидчика.