Пришлось перекрасить машину, сменить номерные знаки и выправить документы, а главное — сократить число поездок. Теперь мы ездили на мотоциклах, на поездах и даже совершали длительные пешие переходы.
После вознесения участились различные ЧП. Как-то в пылу спора профессор Кордова заявил, что в знак протеста объявляет голодовку. Затем поблизости от нашего дома был замечен «бьюик» серого цвета с двумя штатскими, которые мало походили на туристов, выехавших отдохнуть на природе. А однажды с чердака раздались такие громкие стоны Дона Фернандо, что мы не на шутку встревожились. Пришлось подняться к нему и выслушать его жалобы.
Урбино лежал на спине, скрестив руки на груди, словно собрался умирать. Вид у него был действительно неважный. Слабым голосом он попросил оказать ему медицинскую помощь и пригласить священника. Выполнить его просьбу мы, конечно, не смогли, так как поблизости не было ни врача, ни священника. Да и как узнать, симулирует Дон Фернандо или вправду болен?
Пришлось пичкать его таблетками на свой страх и риск, а Микаэла даже сделала ему успокаивающий укол. Дон Фернандо потребовал бумаги, чтобы записывать температуру, число ударов пульса в минуту и прочее.
* * *
К этому времени мы решили отказаться от содержания Сандоваля за железной решеткой, считая, что вполне достаточно, если за ним будет присматривать дежурный. Сначала председатель парламента вел себя тихо и почти не разговаривал, но постепенно здоровый организм начал брать свое, и Сандоваль занялся гимнастикой. Спустя два дня он проявил интерес к классической музыке, и нам ничего не оставалось, как предоставить в его распоряжение портативный магнитофон с записями Баха и Шопена, а чуть позже и шахматы, которыми он, как выяснилось, увлекался.
О политике он говорил меньше всего. Как все правые, он презирал идеологию, которую использовал лишь для маскировки своих истинных целей. Позднее он стал заговаривать о женщинах, но не о супруге и не о своих любовницах, а о женщинах вообще.
Как-то утром на дежурство заступила Рената, не самая красивая из наших девушек, но в полутемном подвале и она вполне могла сойти за красотку.
— Ваши глаза я никогда не забуду, — сказал ей наш заложник.
Во время игры в шахматы он незаметно вытащил у Ренаты пистолет, торчавший из заднего кармана, и, направив на нее ствол, приказал:
— Ну, моя птичка, мы поменялись ролями; теперь ты станешь моей заложницей. Прояви благоразумие, и все будет хорошо… Разденься, и я верну тебе твой пугач… — Он преградил Ренате путь к двери и начал так срывать с нее платье, что отлетели все пуговицы.
Рената громко закричала и с силой ударила нахала, На ее крик прибежал Руперто, и все закончилось благополучно. Однако этот случай послужил нам хорошим уроком: ведь председатель парламента мог спокойно уложить из пистолета охрану и бежать.
Когда же в подвал спустился я, он заявил, что убивать никого не собирался, ибо это противоречит его убеждениям, и потребовал хотя бы два раза в неделю женщину. Пришлось вернуть заложника за решетку, отделив его таким образом от охраны.
Под вечер того же дня нас ждал еще один неприятный сюрприз — к нашему дому приближались какие-то люди, судя по всему, с вполне мирными намерениями.
Очевидно, наше пребывание в доме не осталось незамеченным для любопытных соседей. Сначала подходили к забору детишки, чтобы получить от нас по пакетику жевательной резинки и перекинуться несколькими словами с нашими девушками. Однако на этот раз пожаловали их родители, которых знал Руперто.
Пришлось пригласить их присесть в плетеные кресла возле бассейна и выпить по банке пива. Довольно молодой мужчина по имени Омар поблагодарил нас за то, что мы так хорошо отнеслись к его детям, и попросил, если это нас не затруднит, ежедневно заниматься с ними по часу письмом и чтением, поскольку в этой глуши учиться негде и не у кого.
Руперто объяснил соседям, что мы составляем небольшую группу молодых ученых, которые интересуются вопросами мелиорации, а я попросил их зайти завтра утром: к тому времени мы посоветуемся и решим, как поступить.
Как только соседи ушли, на меня напали все, кроме Руперто, убеждая, что просьбу соседей нужно уважить, тем более что контакт с простыми людьми нам не повредит. Более того, мы даже обязаны поддерживать с ними контакт, просвещать их, сплачивать, так как наш лозунг гласил: «Жить среди народа во имя народа!»
— Вечером, когда они свободны от работы, их нужно пригласить в дом, — предложил кто-то из девушек.
— В дом? — удивился я. — А если они услышат стоны Дона Фернандо или выкрики председателя? Что тогда? Если они слушают радио и знают о заложниках? Если Омар подослан к нам? — не сдавался я.
— Я его знаю, он не может быть шпионом, — возразил Руперто.
— Придется выбирать.
— Что выбирать?
— Одно из двух: контакты с соседями либо заложники. Одно исключает другое.
И тут меня вдруг осенило, что все это не обошлось без вмешательства Руперто.
— Это ты подговорил их зайти сюда, не так ли? — набросился я на него.
— Ну я, — сразу признался он, — Мне кажется, будет гораздо лучше, если в этот дом время от времени начнут заходить крестьяне, то есть наши союзники.
— Мы не можем отказаться от своих правил…
Между нами разгорелась настоящая словесная дуэль.
— Если ты не прислушиваешься к критике руководства, то послушай хотя бы нас… Давай проголосуем, Рене.
— Чего ты командуешь? Голосовать в такой обстановке!
— Обстановка нормальная. Ты хочешь нами командовать, хочешь, чтобы мы беспрекословно исполняли твои неумные приказы?
Чтобы сохранить единство группы, мне ничего не оставалось, как подчиниться воле большинства.
— Ты сам привел нас к изоляции, сам и исправляй положение, — сказал мне Руперто.
— Согласен, — проговорил я, стиснув зубы. — Мы переведем заложников в другое место, а здесь развернем пропагандистскую работу среди крестьян.
8
Однако найти новое место для заложников оказалось делом непростым. Правда, в городе у нас имелись две конспиративные квартиры, но обе они для этой цели не подходили.
Шли дни. Мы проводили политико-воспитательную работу среди местных крестьян, которые оказались на удивление понятливыми. Особым усердием отличались Омар и четверо его друзей, которых в скором времени можно было использовать как пропагандистов.
30 мая мне наконец удалось связаться с товарищами из соседнего района и договориться о том, чтобы они забрали наших заложников, если мы передадим их группе оружие. Пришлось согласиться, так как иного выхода у нас не было.
Вот когда я по-настоящему понял, как трудно действовать в одиночку, без поддержки местного населения, вернее, широких народных масс. Мы же поддерживали контакты всего с тремя десятками крестьян, среди которых мог отыскаться предатель, поставивший бы под удар нашу группу.
Я крутился как белка в колесе, чувствуя себя ответственным за группу. Я доставал оружие, договаривался о транспорте, а когда возвращался домой, то боялся, как бы там не оказалось засады.
* * *
Утро 1 июня началось с привычных жалоб профессора, который вот уже целую неделю ничего не ел, выпивал только несколько чашечек кофе с сахаром. Он сильно исхудал, однако не прекратил работы над проектом конституции третьей республики, который должен был представить в конгресс ровно через месяц. Мы, как могли, помогали ему, доставая книги в библиотеках.
Однажды утром Рената встревоженно сообщила:
— На опушке леса появился «бьюик» серого цвета. Я рассказал об этом Хорхе, который спросил меня:
— Ты боишься?
Отправившись на разведку, мы выяснили, что машина была действительно серого цвета, но совсем другой марки, а прикатила в ней на отдых супружеская пара с детьми. Паника улеглась, но неприятное ощущение незримо надвигающейся опасности осталось.
Однажды под вечер нас насторожила тишина, которая воцарилась на чердаке, где мы держали Дона Фернандо. Когда мы вошли к нему, то увидели, что он пьян. Оказалось, он отыскал на чердаке запас спиртного, припрятанный Хорхе на черный день.
Алкоголь придал Урбино смелости.
— Когда вы меня освободите?! — кричал он. — Или вы решили меня медленно убивать? Сколько времени я должен торчать на этом темном чердаке?
— Мы вас сразу отпустим, как только власти освободят двадцать восемь наших товарищей, — попыталась успокоить его Бланка.
— Это значит, никогда?
— Это значит, в любой момент, — холодно заметила Бланка. — Почему вы в письме не попросили начальника службы безопасности помочь вам? Он ведь ко всему прочему ваш родственник, не так ли?
— Что нужно, он сделает… не беспокойтесь… А вот что потом сделают с вами, вы даже не представляете. Я многое о вас знаю… Я все знаю! Вы уже мертвецы! Все до одного!..
— Мертвецы, мы?! — вскричал Хорхе.
— Да, все, все…
— Да он, никак, тронулся?
— Я-то в своем уме…
Бланка предложила покинуть дом, не дожидаясь, пока нас схватят. В ходе жаркой дискуссии вдруг выяснилось, что председатель парламента сбежал, проделав дыру в решетке.
Хорхе вскочил на мотоцикл и помчался догонять его, полагая, что далеко уйти он не мог. Но преследование не дало никаких результатов — очевидно, беглеца подобрала попутная машина.
Положение создалось критическое. Как только Сандоваль доберется до полицейского участка, всем нам крышка.
Согласно плану эвакуации мы должны были разделиться на две группы. Первая группа, прихватив заложников и все необходимое, включая множительную технику, на двух машинах кружным путем направлялась в горы, а оттуда в соседнюю провинцию. Вторая группа, то есть группа прикрытия, в которую входили Хорхе, Бланка и один из шахтеров, занимала позицию на опушке леса с задачей обеспечить благополучный отход первой группы.
Едва группы успели рассредоточиться, как в небе появился вертолет. Он завис над нашим домом и обстрелял его из пулеметов. Хорошо, что дом к тому времени был пуст.
А спустя четверть часа на шоссе показалась колонна полицейских машин, сопровождаемая репортерами. Полицейские окружили и атаковали брошенный нами дом.
9
Под вечер я, грязный и уставший, не имея ни малейшего представления о случившемся, подъезжал к нашему загородному дому, где, как выяснилось позже, полицейские оставили с десяток своих агентов, в лапы которых я чуть было не угодил.
Затормозив на повороте, я машинально бросил взгляд на небольшую сосенку — она была сломана. Это товарищи сигнализировали мне о провале. Сигнал этот, несмотря на грозившую опасность, подала Бланка и тем самым спасла мне жизнь. Быстро развернувшись, терзаемый неизвестностью, я помчался в город на запасную нелегальную квартиру.
Почти все наши ребята находились уже там. На радостях я обнял Руперто и Хорхе, которые кратко рассказали мне о том, как им удалось передать заложников в соседнюю провинцию. Но каково было мое разочарование, когда я услышал, что двадцать восемь наших товарищей давно расстреляны! Получалось, что все проделанное нами ради их спасения, оказалось напрасным.
Это известие явилось для меня первым тяжелым ударом, а вторым ударом стал пробел в нашем плане, разработанном на случай возможного провала. Согласно этому плану Микаэла должна была остаться с нами, а она вернулась в город и в понедельник как ни в чем не бывало отправилась на лекции. Полиция, разумеется, уже установила, кому принадлежал загородный дом, и теперь родители Микаэлы и она сама находились под наблюдением.
Поскольку позвонить Микаэле было нельзя, Бланка пошла к ней домой и не вернулась, что заставляло думать о самом худшем.
Хорхе включил радиоприемник: диктор, читавший последние известия, рассказывал о нашем провале. По программе государственного телевидения передавали сообщение «об уничтожении банды левых экстремистов» и о бегстве председателя парламента из плена. Затем на экране появилось изображение загородного дома Микаэлы, бассейна и сада. Показали даже кучу матрацев, наши книги, несколько номерных знаков для автомобиля, но ни об оружии, ни о взрывчатке не упоминалось.
Через минуту на экране появился председатель парламента, но не в студии, а на месте происшествия. Он показал дыру в проволочной решетке и коротко объяснил, как ему удалось бежать, упомянув вскользь о двух других заложниках, которых, после того как был помещен в подвал, ни разу не видел, но слышал их жалобы и стоны.
Он говорил не столько о себе, сколько о других. Нас, своих похитителей, он особо не клеймил, упомянув лишь о женщине, которая дурно обошлась с ним после того, как он обыграл ее в шахматы. Далее он сказал, что лиц своих похитителей не видел и потому опознать их не сможет. Он просил полицейских довести это дело до конца и получше охранять его.
И тут я вспомнил, что в день похищения он видел Бланку в профиль и, следовательно, мог опознать ее. Боязнь за обеих девушек заставила меня пойти в ближайшую телефонную будку и позвонить родителям Микаэлы.
Трубку снял мужчина, но был ли то отец Микаэлы, я утверждать не берусь, так как ни разу не слышал его голоса.
— Кто говорит? — спросил мужчина.
— Карлос Пелес, студент, товарищ вашей дочери, — ответил я.
— Моей дочери нездоровится. Что вам угодно?
— Она обещала мне учебник…
— Ей сейчас не до этого…
— Она больна? Ее госпитализировали?
— Нет, она дома, но…
— Может, к ней кто-то пришел? Тогда я не стану мешать.
— Нет, но она уже легла. А вам очень нужна эта книга?
— Да, утром у меня экзамен.
— Тогда заходите, мы ее найдем.
Я поблагодарил и положил трубку, будучи твердо уверен, что он был у телефона не один и понял мой намек. Но это понял и полицейский, присутствовавший при разговоре.
Я вернулся на квартиру. Бланки все еще не было.
— Почему вы не помешали ей? — почти выкрикнул я. — Вы сами толкнули ее в пропасть!
— Мы не знали, что дело примет такой оборот, — оправдывался Руперто. — Она хотела только позвонить…
— Она вела себя так спокойно, — заметил Хорхе.
Я молчал, понимая, что большая часть вины лежит на мне, поскольку план спасения разработал я сам.
Ночь мы провели без сна. Всех мучил вопрос! что же теперь делать? Предлагали потребовать обмена двух заложников на наших девушек, но от кого потребовать? И потом, соглашаться на обмен — это значит признать вину девушек, а у Микаэлы было алиби, да и Бланка, Может, как-нибудь вывернется.
Двое суток я жил словно в угаре, чувствуя себя не в своей тарелке. Первую новость принес Хорхе, он видел Микаэлу в окошке родительского дома, на балконе и даже в саду. В пятницу она выходила на улицу, но за ней шел «хвост» и приблизиться к ней не представлялось возможным. Выходит, полиция арестовала Бланку, а Микаэлу использовала в качестве приманки. Я запретил Хорхе вступать в контакт о Микаэлой и тем более похищать ее, за что он обозвал меня трусом…
* * *
Среди бумаг, которые Руперто вывез из загородного дома, мы обнаружили дневник Бланки, который она вела вопреки инструкциям о безопасности. К счастью, события, происшедшие в среду, она записать не успела.
Зато, к своему огромному удивлению, я узнал, что она была влюблена в меня. Я ни о чем не догадывался, а она молчала из гордости и самолюбия…
В июне состоялся пленум Центрального Комитета, на который я явился как побитая собака. Однако ко мне отнеслись более мягко, чем я ожидал, мне даже не пришлось оправдываться. Первый секретарь держал себя так, будто все уже уладилось.
Бернардо выступил с оценкой положения в стране.
— Некоторые наши товарищи, — заявил он, — считают, что настало время направлять в столицу комиссия для подготовки вооруженного восстания. Они уже устроили не одну перестрелку и сожгли не один дом. Мы полагаем, что противник намеренно терпит это, чтобы уточнить, откуда наносятся эти булавочные уколы. Товарищи, если что-то предпринимать сейчас, то только в целях облегчения собственного положения. В противном случае это будет лишь на руку врагу. Нанесение безответственных ударов, лишенных политического содержания, не понятно народу. Это только поможет нашим противникам и развяжет реакции руки в рамках конституции…