Посвящается Луизе и Вальтеру Сан Пайо
Интеллигентов часто упрекают, что они наивны, ну и слава богу, поскольку с наивными дьяволу управиться не так-то просто.
Макс Фриш
1
В последнее время жизнь в Сейшале протекала столь однообразно, что Луиш Бранку радовался каждому телефонному звонку. Во дворе под осенним солнцем толпились рабочие: курили, болтали, лишь некоторые делали вид, что обивают ржавчину с труб. Время от времени Бранку выходил из конторы и слушал, как они обменивались остротами и шутками, но это его не волновало.
Только когда раздавался телефонный звонок, Луиш оживал, хотя понимал, что слишком преувеличивает значение того, что узнает. Новости меняли его настроение на весь остаток дня, а в сорок восемь лет пора быть выше этого… И все же, когда он садился в свою автомашину, покрытый пылью «пежо», он знал, что только две новости будут занимать его по дороге домой, вытесняя из памяти одна другую, пока одна из них не одержит верх. Он даже предугадывал, какая именно: та, которая более радостная и многообещающая, поскольку человек всегда тянется к лучшему.
«На сей раз я действительно не знаю, откуда взять денег, чтобы выплатить зарплату, — заявил ему Шуберт сегодня по телефону: в конторе фирмы он появлялся крайне редко. — Правда, у вас, Луиш, получка через десять дней, а до того времени я подыщу какого-нибудь клиента…»
Луиш уловил в его словах фальшь, ему даже показалось, что Шуберт ищет человека, который взял бы на себя все заботы, а он бы упаковал свои чемоданы и вернулся в Германию. «Каптагуа» с буровой установкой, земельным участком, мастерской и конторой все еще стоила около трех миллионов — лишь бы нашелся покупатель. Три миллиона эскудо — это сто тысяч долларов, а кто по нынешним временам вложит такие деньги в неприбыльное дело? Ни покупателей, ни клиентов, на горизонте банкротство со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И все же, когда Луиш проскочил мост через Тежу не заплатив пошлины, поскольку казначейство опять бастовало, его подавленное настроение немного улучшилось. Покинув контору, он оставил позади все проблемы. Глубоко внизу текла широкая река, при вечернем освещении она казалась совсем желтой — такой он представлял в детстве Янцзы. А впереди лежал на холмах город, словно сотканный из сверкающего стекла и неона, подсвеченный на фоне светлого неба хвалеными типично португальскими фонарями. Луишу всегда нравилось возвращаться домой, нравилось предчувствие чего-то хорошего, хотя чего он мог ожидать от вечера? Но сегодня все складывалось как-то по-особенному.
Вторник, 21 октября 1975 года… Там, внизу, стоял у причала белый корабль. Луиш посмотрел направо, однако высоко взметнувшиеся пролеты моста загородили панораму порта. На набережной лежали громадные ящики с имуществом беженцев из Анголы. Естественно, напрашивался вопрос, почему Карлуш в день приезда решил навестить сначала его, а не Изабел. То, что он не захотел жить в гостинице, объяснений не требовало. Но разве Пашеку не надеются, что сначала он зайдет к ним? Вот почему звонок Карлуша незадолго до конца работы вызвал у Луиша повышенный интерес к предстоящей встрече.
Что касается Шуберта, то у Луиша с недавних пор сложилось впечатление, что он недоволен им. Такие вещи чувствуешь интуитивно, хотя это трудно объяснить после стольких лет совместной работы. Может, причина недовольства шефа в том, что он, Луиш, мешал ему прикрыть лавочку? Да, он препятствовал этому не только долевым участием в фирме, ничтожными пятью процентами, но и своим присутствием, доверительными отношениями, постепенно установившимися между ними. Трудно объяснить, что связывало их, кроме дела. Друг к другу они обращались на «вы», хотя по имени — Мартин и Луиш. Тем самым их отношения выходили за рамки обычных. Во всяком случае, для Шуберта легче было уволить тридцать рабочих, чем распрощаться с компаньоном, который отлично справлялся со своими обязанностями вот уже в течение пятнадцати лет.
Кроме того, их отцы хорошо знали друг друга, соответственно дружили их жены и дети. Несмотря на это, по некоторым причинам они так и не сблизились. Правда, иногда, например после ухода Изабел, Шуберт вел себя так, как это принято у близких друзей.
Сам Шуберт женился через каждые пять-шесть лет, но Луиш ни разу не высказал своего отношения к этому. Между прочим, когда Шуберту исполнилось сорок, все заметили: он начал поговаривать о том, что стареет, как будто могло быть по-иному. При этом он охотно добавлял, что для мужчины это не страшно, если он сохранил здоровье и занимается спортом. Он даже уверял, что такие мужчины повышаются в цене (выражение глупое, но выдающее истинного коммерсанта). Однако он не был ни выскочкой, ни наивным простаком, как многие иностранцы, алчущие иллюзорного счастья под жарким солнцем на берегу моря. Трудиться всю жизнь не разгибая спины, чтобы воспользоваться плодами своего труда в старости, — нет, такая перспектива Шуберта не устраивала. Его отец играл при Гитлере не последнюю роль и довольно быстро разбогател. После войны он укрылся от нескромных взглядов под Кашкайшем, на вилле, окруженной живой изгородью из тиса, и любил слушать, как бьются о берег волны Атлантики… Ныне его там уже конечно нет. В марте старый господин, тощий и нуждающийся в покое, перебрался на юг Испании.
Последний луч вечернего солнца скрылся за горой Монсанту, когда Луиш свернул на авениду Калоште Гулбенкьян. Он вспомнил, что для званого ужина нужно что-то купить — в доме, кроме него, некому было об этом позаботиться, а ему покупка сладостей давала возможность заново почувствовать обретенную свободу. Немного горькое, но в то же время необычное удовольствие. Когда его брак с Изабел был расторгнут, в душе не осталось ни мира, ни покоя, а только боль. Но затем появилась надежда — так на месте, откуда откатили тяжелый камень, вдруг начинают пробиваться первые свежие ростки. До чего же удивительное существо человек — способен выпрямиться после любого удара судьбы! Да, уход Изабел его больно ранил, но он выстоял, и теперь жизнь его текла своим чередом — фирма, дом… Достаточно ли этого — он не знал.
Луиш проскочил мимо здания испанского посольства, выкрашенного охрой. Двери посольства были разбиты, оконные проемы почернели от дыма — это ультралевые подвергли его штурму три недели назад в ответ на последние смертные приговоры, вынесенные Франко, который теперь сам лежал на смертном одре. Металлическая решетка в стене была взорвана, автомашины сожжены. Революционный совет не смог воспрепятствовать акции и должен будет возместить миллионные убытки.
Лушпа начали одолевать сомнения. Да, он приветствовал революцию и поддерживал ее, так как она несла справедливость, лучшую жизнь народу, с нищетой и бедствиями которого он постоянно сталкивался, производя буровые работы в выжженной солнцем провинции Алентежу. По его мнению, она была так же необходима, как вода. Марью, иронизируя, объяснял это желанием опоэтизировать социализм. В действительности же это, наверное, объяснялось желанием почувствовать себя человеком, получать каждый день удовлетворение от работы — словом, жить полнокровной жизнью, а не существовать. И вот революция замедлила свой ход, со всех сторон ей угрожали враги. Значит, они угрожали и ему, той атмосфере, которой он так дорожил.
* * *
Дома Луиш застал настоящий хаос, который царил там постоянно после ухода Изабел. Казалось, по квартире промчался ураган, против которого человек просто бессилен. Только комната Грасы была в этом плане исключением. Сама Граса мыла посуду. Вовсю работал телевизор, а на баре лежал ворох вещей. За столом, низко над ним склонившись, сидел Марью. Он что-то писал. За спиной у него торчал вверх колесами велосипед Жоржи. Рядом был разложен инструмент и стоял таз, в котором плавала камера. Но Жоржи ремонтом не занимался. Он играл под роялем, на котором со вчерашнего дня валялись его наброски и эскизы.
Как всегда, приход Луиша остался незамеченным. Он распаковал покупки и сказал:
— Сегодня у нас будет гость — Карлуш!
— Какой Карлуш? — спросила Граса.
— Да твой дядя. Приготовь для нас что-нибудь повкуснее. Жареная форель с чесноком, пожалуй, ему понравится…
— Мамин брат? — удивилась Граса. — Я думала, он в Африке.
Луиш забыл, что Карлуш существовал в их сознании как легенда. Шурин всегда был черной овцой в клане Пашеку. Из поля зрения семьи он исчез двенадцать лет назад, когда Жоржи только появился на свет. Марью было тогда шесть, а Грасе не исполнилось и пяти. Нет, они слышали лишь рассказы о дяде, в которых он представал то грозой учителей, то лучшим учеником, то возмутителем спокойствия и чемпионом по дзюдо в университетах Коимбры и Лиссабона, то автогонщиком и покорителем женских сердец, то анархистом и противником режима. За что бы Карлуш ни брался, он отдавал этому все силы без остатка. Эта исключительная целеустремленность, желание быть во всем первым и заставляли его частенько рисковать головой. А может, таким образом он хотел доказать родственникам, что вполне обойдется без них…
Известие о приходе гостя произвело впечатление. Даже Жоржи вылез из-под рояля. Он был изящный, бледное лицо оттеняли черные локоны и длинные ресницы — недаром он слыл всеобщим любимцем. И как только Изабел могла жить без него? Луиш попросил сына принести бутылку мадеры разлива 1795 года.
— Карлуш, это который захватил тюрьму штурмом? — уточнил Жоржи. — Для такого героя ничего не жаль.
— Он ограбил банк, — напомнила Граса.
Марью поднял голову. Глаза у него были широко посаженные, а во взгляде сквозило что-то мечтательное.
— Он освободил арестованных! Граса, ты как мама, она всегда говорила о нем только плохое.
— Ну да, Трансатлантический банк в Порту!
— Помолчи, что ты в этом понимаешь!
— Мое дело молча готовить для вас еду, да?
— Ни слова против Карлуша, — строго сказал Жоржи и, обойдя бар, направился на кухню. — Когда все сгибали спины, он боролся против диктатуры. Так ты пожаришь ему рыбу, да?
Луиш стал накрывать на стол, при этом он чувствовал себя так, будто пытался поставить в бурю парус в одиночку. Для Грасы гость был экзотическим бандитом, для братьев — участником Сопротивления и, следовательно, их единомышленником. Через час они все узнают.
Жоржи притащил свою новую картину: немецкая школа, в которую они все ходили, закрыла своим фасадом бетонные громады фирм «Сименс» и «Байер». Выдуманный фасад классического стиля, портик которого поддерживали Гете и Шиллер. В действительности школьное здание было современным и слишком низким, чтобы закрыть собой административные здания, однако идея картины была всем понятна.
— Опять начнете язвить, а потом заявите, что это никуда не годится? — с вызовом спросил Жоржи. — Но это не так. Завтра же картина будет висеть на стене.
Луиш отложил картину:
— У меня сегодня голова идет кругом.
— Какие-нибудь проблемы?
— А у кого их нет? Мир полон проблем.
— Неприятности по работе? — спросил Марью. — Могу я тебе чем-нибудь помочь?
— Да, убери все со стола.
— Осталось написать одну строфу, па. Это для стенной газеты. Послушай-ка: «Псалом мотоциклиста. Благодарю тебя, господь всемогущий, за то, что расстилаешь передо мной ковром дорогу…»
— Почта была? — спросил Луиш.
— Одно письмо. А еще был звонок. Мамины квартиросъемщики в старом городе пожаловались, и какой-то комитет пригрозил конфисковать дом, если она не произведет там ремонта… Я им объяснил, что ты теперь к маминым домам никакого отношения не имеешь.
Конверт оказался вскрыт. Письмо пришло из Немецкого института. Сеньора Бранку приглашали на курсы в Западный Берлин. Администрация курсов оплачивала дорогу и двухнедельный пансион, а помимо этого выдавала 300 марок на карманные расходы. Довольно заманчивое предложение. Далее администрация в несколько суховатом тоне сообщала, что слушатели не только прослушают доклады и лекции по вопросам культурного и социально-экономического положения Федеративной Республики, но и примут участие в широких дискуссиях.
— С каких это пор вы начали вскрывать мою почту?
— Да это только реклама, па. Как ты вообще попал в их списки?
— Скорее всего, через школу. Знаете, поехать туда желание у меня, пожалуй, появится, тем более что на работе я теперь просто отсиживаю время.
— Если у тебя есть свободное время, вступай в партию и занимайся политикой.
— Ты — и вдруг в Западный Берлин! — фыркнул Жоржи.
Граса поставила на стол торт и фрукты:
— Кончайте опекать отца, он без вас знает, что ему делать. Между прочим, в вашей партии членов сейчас в десять раз больше, чем до 26 апреля. И у всех вдруг сердце стало болеть за народ.
— Возьми свои слова обратно!
Ее манера защищать его обычно огорчала Луиша.
— Все выступают за прогресс, — сказал он, чтобы примирить спорящих. — Вопрос только в том, каким путем к нему идти.
— Тебе его покажут в Германии, — съязвил Марью.
— А где это — Германия? — спросил Жоржи. — Есть ГДР, есть ФРГ, а Германии вообще нет.
С тех пор как он побывал в Советском Союзе, он любил поучать других. Примечательно, что из молодых коммунистов для поездки в пионерский лагерь выбрали именно его. Должно быть, обаяние открывало перед ним все двери.
— Кончайте спорить, Михаэль едет! — Граса привела в порядок волосы — она всегда первой слышала звук приближающегося мотоцикла. — И пожалуйста, оставьте его в покое с вашей революцией.
Луишу было немного досадно, что Граса с таким волнением ждала встречи с Михаэлем Шубертом, в прошлом приятелем Марью, который, похоже, стал для нее самым дорогим человеком. Изабел противилась их встречам, ссылаясь на возраст Грасы. Но в прошлом году ей было шестнадцать лет, а сейчас уже семнадцать. Луиш знал дочь лучше и давно заметил, как изменился у нее характер. Она стала более самостоятельной и похорошела, но это в какой-то степени было Луишу даже неприятно. Наверное, виной всему отцовская ревность, хотя он пытался быть справедливым по отношению к ее гостю… На взгляд Луиша, в Михаэле не было ничего выдающегося, кроме внешности. Он обожал скоростные мотоциклы, парусный спорт и водные лыжи, а больше о нем сказать было нечего. Разговаривать с ним было трудно: то и дело возникали мучительные паузы. Михаэль никогда не задавал вопросов, ведь то немногое, что его интересовало, он знал досконально. Что же, кроме банальных нежностей, говорил он Грасе? Они не ходили в театр и не читали книг. А жаль! Скучные люди всегда раздражали Луиша. Он мечтал о другой партии для дочери, но ничего не поделаешь…
* * *
Михаэль привез хорошие вести: фирма выстояла, его отец нашел клиента по имени Пату, этакого жирного пашу из Алентежу с большой мошной. Клиент просил начать работы как можно скорее и обещал прибыть лично для выяснения некоторых технических вопросов.
— Еще гость?! — воскликнула Граса. — Так сколько же нас будет — шестеро или семеро?
— Спокойно! — Михаэль прошел к ней на кухню: — Пату кормить не обязательно.
— Значит, шесть. Видишь ли, приехал мой дядя из Анголы, так что у нас званый ужин.
— Бедная Граса! Мы своих гостей водим в индийский ресторан на авениде Мадрид. Кухня там отличная, на стенах фрески, а освещение такое, что счет можно разглядеть с трудом. Просто дух захватывает.
— А у меня дух захватывает еще раньше. И не важно, что подают — рыбу или мясо, все равно ощущаешь лишь вкус приправы.
— На десерт там подают блюдо с орехами и ментолом. Такое впечатление, будто целуешься с красоткой, только что побывавшей у зубного врача…
Вот такие вели они разговоры. Михаэль изображал из себя человека с большим жизненным опытом, словно ему не девятнадцать, а все тридцать. Луиша взяла досада, и как это Граса ничего не замечает? Тем не менее настроение у него заметно улучшилось: наконец-то есть работа!
Да, Шуберт умел выкручиваться. Во всяком случае, каким-то образом это ему удавалось. И сын его, должно быть, не такая уж плохая партия, тем более что Граса влюблена в него до беспамятства.