Я оглядел монахов: заметил ли кто-нибудь, что в наших запасах мародерствует шерстяная тварь, — но все пребывали в глубочайшем трансе. Дядя тем временем снова хлюпнул трубкой, постучал по ее боку, словно растряхивая содержимое, и глянул на меня, очевидно прося подмоги. Весь мой ужас моментально растаял, едва я посмотрел ему в глаза: ни намека на агрессию, ни проблеска угрозы или насилия. Я подобрал трубку чаю, разогретую на голове Семерки, потелепал ее — нет, не замерз, пока я спал, — и протянул дяде. Тот взял трубку через голову Джоша, выковырял пробку и залпом выпил.
Я воспользовался моментом и пнул своего друга в почки:
— Джош, вылезай. Такое нельзя пропускать. Ответа я опять не получил, а потому обхватил ему голову рукой и зажал ноздри. Чтобы овладеть искусством медитации, послушник сначала должен овладеть дыханием. Спаситель фыркнул и вышел из транса, задыхаясь и выворачиваясь у меня из рук. Когда я его отпустил, он уже полностью повернулся ко мне.
— Чего? — спросил он.
Я показал ему за спину, Джошуа повернулся и узрел белого мохнатого громилу во всем его великолепии.
— Етти-мати! — вырвалось у него.
Мохнатый Громила отскочил, прижимая к себе чай, словно защищая ребенка, и издал какой-то звук на некоем не вполне еще языке. (Однако, если б язык был уже вполне, переводилось бы восклицание, вне всякого сомнения, точно так же, как Джошево.)
Было очень славно наблюдать, как мастерский самоконтроль Джоша соскользнул, обнажив уязвимое подбрюшье смятения.
— Что… то есть кто… то есть что это такое?
— Явно не еврей, — услужливо подсказал я, показывая на примерно ярд крайней плоти.
— Да вижу я, что не еврей, но это слишком широкое определение, правда?
Как ни странно, я наслаждался этой ситуацией гораздо больше двух моих перепуганных до полусмерти собеседников.
— Помнишь, когда Гаспар читал нам правила пребывания в монастыре и мы не поняли то место, где запрещалось лишать жизни человека или как бы человека?
— Ну?
— Ну и вот. Это, наверное, и есть «как бы человек».
— Ладно. — Джошуа поднялся на ноги и оглядел Мохнатого Громилу.
Мохнатый Громила выпрямился и осмотрел Джошуа, наклоняя голову то вправо, то влево.
Джош улыбнулся.
Мохнатый Громила в ответ улыбнулся тоже. Черные губы, очень длинные острые резцы.
— Большие зубки, — сказал я. — Очень большие зубки.
Джошуа протянул существу руку. Существо вытянуло свою, а потом весьма бережно утопило ручонку Мессии в своей огромной лапе… и дернуло Джоша с места, сграбастало его в медвежьих объятиях и прижало к себе так, что блаженные глаза моего друга полезли из орбит.
— На пом… — пискнул Джошуа.
Длинным синим языком существо лизнуло его в макушку.
— Ты ему нравишься, — сказал я.
— Он меня пробует, — ответил Джош.
Я вспомнил, как бесстрашно друг мой дергал за хвост демона Цапа, как сталкивался со множеством опасностей и не терял ни капли самообладания. Вспомнил обо всех случаях, когда он меня спасал — как от врагов, так и от меня самого, — подумал о доброте в глазах его, что глубже моря, и сказал:
— Не-а. Ты ему нравишься. — Тут я решил поговорить на другом языке: может, так существо меня лучше поймет. — Нам же Джошуа нравится, правда? Нра-авится, нравится. Мы любим насево масеньково Дзё-сюя. Ой как он нам нла-авится… — Сюсюканье — язык универсальный. Слова везде разные, а звук и значение — одинаковые.
Существо ткнуло Джоша носом себе в шею, а потом опять лизнуло в голову, оставив на скальпе моего друга жаркий след зеленой от чая слюны.
— Бе-ээ, — поморщился Джош. — Что это вообще такое?
— Это йети, — раздался у меня за спиной голос Гас-пара, которого наш гомон, видимо, тоже вывел из транса. — Омерзительный снежный человек.
— Так вот что бывает, если еть овец! — воскликнул я.
— Это не мерзость, — поправил Джош. — Это омерзение. — Йети лизнул его в щеку, и Джош попытался его оттолкнуть, а у Гаспара спросил: — Я в опасности?
Гаспар пожал плечами:
— Обладает ли пес природой Будды?
— Гаспар, я тебя умоляю. Это вопрос практического применения, а не духовного роста.
Йети вздохнул и снова лизнул Джоша в щеку. Язык у существа наверняка был шершавым, точно у кошки, поскольку щека моего друга сразу порозовела.
— Подставь ему другую, Джош, — посоветовал я. — Пускай и ту натрет.
— Надо будет запомнить. Гаспар, он меня покалечит?
— Не знаю. До сих пор никто к нему так близко не подбирался. Обычно он приходит, когда мы в трансе, и уволакивает всю еду. Хорошо, если мы вообще его углядеть успеваем.
— Поставь меня, пожалуйста, на место, — попросил Джош. — Опусти меня на землю.
Йети поставил Джоша на ноги. К этому времени монахи один за другим уже начали выходить из транса. Номер Семнадцать, увидев йети так близко, завизжал, словно белочка на сковородке. Йети пригнулся и оскалился.
— Хватит! — рявкнул Джошуа. — Ты его пугаешь.
— Дайте ему рису, — сказал Гаспар.
Я взял разогретую трубку и протянул ее йети. Тот отколупнул крышку и принялся выгребать рис длинным пальцем, слизывая рисинки, как разбегающихся термитов. Джошуа тем временем отступил поближе к Гаспару.
— Вы за этим сюда и ходите? И носите такую прорву еды?
Гаспар кивнул.
— Он — последний в своем роде. Ему никто не поможет собирать пищу. Не с кем поговорить.
— Но что он такое? Что такое йети?
— Нам нравится считать его даром. Он — видение одной из многих жизней, что мог бы прожить человек до того, как достигнет нирваны. Мы верим, что он настолько близок к совершенному существу, насколько это вообще на нашем плане бытия возможно.
— Откуда ты знаешь, что он единственный?
— Он мне сказал.
— Он разговаривает?
— Нет, поет. Подожди.
Мы смотрели, как йети ест; каждый монах подходил по очереди и ставил перед существом свои трубки риса и чая. Йети лишь время от времени отрывался от еды и поглядывал так, словно вся его вселенная собиралась в этих бамбуковых вместилищах риса. Однако я видел, что его льдисто-голубые глаза подсчитывают, прикидывают, делят на порции запасы, что мы принесли.
— Где он живет? — спросил я Гаспара.
— Мы не знаем. Наверное, где-то в пещере. Он никогда нас туда не водил, и мы ее не ищем.
Как только всю еду выставили перед существом, Гаспар дал монахам сигнал, и те начали отступать из-под карниза на снег, на ходу кланяясь йети.
— Нам пора идти, — сказал Гаспар. — Ему не хочется нашего общества.
Мы с Джошем последовали за остальными по тропе, которую они вновь протаптывали домой. Йети смотрел, как мы уходим, — я несколько раз оглядывался, а он продолжал смотреть нам вслед, пока мы не удалились настолько, что он превратился в силуэт на белом заднике горы. Когда мы наконец вышли из ущелья и даже огромный скальный козырек скрылся из виду, до нас донеслась песня йети. Ничто — ни дудение в бараний рог на родине, ни боевые кличи разбойников, ни пение плакальщиков, — ничто слышанное прежде не пронзало столь глубоко. Высокий вой, он замирал и пульсировал, будто приглушенное биение сердца, и разносился по всему ущелью. Йети мог держать эти резкие ноты намного дольше, чем дыхание позволяло обычному человеку. Впечатление было такое, словно мне в глотку опорожняют огромный бочонок печали. Я уже думал, что рухну или лопну от горя. То был плач тысяч голодных детей, десяти тысяч вдов, выдирающих себе волосы над могилами мужей, хор ангелов, поющий последнюю панихиду в день смерти Бога. Я закрыл руками уши и пал на колени в снег. Потом взглянул на Джошуа — у того тоже по щекам текли слезы. Остальные монахи съежились, будто стараясь уберечься от града. Гаспар морщился, глядя на нас, и я видел теперь, что он и впрямь — глубокий старик. Может, и не такой старый, как Валтасар, но тень страданий пала и на его лицо.
— Вот видите, — сказал настоятель. — Он один такой. Совсем один.
Можно было и не понимать языка йети, если у него все же имелся язык, — но знать, что Гаспар прав.
— Нет, не один, — сказал Джош. — Я пойду к нему. Гаспар взял моего друга за руку.
— Всё так, как должно быть.
— Нет, — ответил Джошуа. — Не так.
Гаспар отдернул руку резко, будто сунул ее в огонь, — реакция странная, поскольку я вообще-то видел, как монах сует руку в огонь на тренировке по кунг-фу и реагирует далеко не так остро.
— Пусть его, — сказал я Гаспару, совершенно не уверенный, зачем я это делаю.
И Джошуа направился вверх по ущелью, не сказав нам более ни единого слова.
— Он вернется, когда придет время, — сказал я.
— Что ты понимаешь, а? — рявкнул Гаспар решительно непросветленным голосом. — Ты будешь тысячу лет отрабатывать свою карму навозным жуком, чтобы только достичь подлинного единения с телом. Я ничего ему не ответил. Просто поклонился, отвернулся и пошел за своими братьями назад в монастырь.
Джошуа вернулся только через неделю, а поговорить нам удалось еще через день. Мы сидели в трапезной, и Джошуа доедал не только свой рис, но и мой. Я же тем временем изо всех сил раздумывал над печальной судьбой «омерзительного снежного человека», но самое главное — над его происхождением.
— Так ты считаешь, их раньше было много, Джош?
— Да. Не так много, как людей, но порядком.
— И что с ними случилось?
— Точно не знаю. Когда йети поет, у себя в голове я вижу картинки. Я видел, как в горы пришли люди и убили всех йети. У тех просто не было инстинкта — сражаться. Большинство стояли и смотрели, как убивают их собратьев. Их озадачивало зло человека. Другие бежали все выше и выше в горы. Мне кажется, у этого была спутница и семья. Они голодали, а потом умерли от какой-то медленной болезни. Не могу сказать какой.
— Он — человек?
— Не думаю, — ответил Джошуа.
— Он — животное?
— Нет, наверное. Но сам он знает, кто он. Знает, что он — единственный.
— А мне кажется, я знаю, кто он.
Джошуа оторвался от риса и взглянул на меня:
— Ну?
— Помнишь мартышечьи лапки, которые Валтасар покупал у старухи в Антиохии? Они еще походили на человеческие ноги?
— Да.
— Ты же не можешь не признать, что йети очень похож на человека. Он больше похож на человека, чем на какое-то другое существо, правильно? Так вот: что, если он — существо, которое человеком только становится? Что, если на самом деле он — не последний в своем роде, а первый в нашем? Я подумал об этом, потому что Гаспар нам твердит: мы отрабатываем свою карму в различных инкарнациях, в облике различных существ. В каждой жизни мы учимся чему-то больше и больше и по дороге можем стать высшим существом. Может, и у животных так же. Может, йети просто нужно пожить там, где теплее, и тогда он сбросит шерсть. Или мартышки: если им нужно… не знаю, ухаживать за скотом, они станут размерами побольше. Не сразу, а через множество перевоплощений. Может, существа развиваются так же, как, по мнению Гаспара, развивается душа. Что скажешь?
Почесывая подбородок, Джошуа смотрел на меня как бы в глубоком раздумье, а я опасался, что он в любую секунду захохочет. После нашего паломничества в ущелье йети я всю неделю над этим размышлял. Теория не давала мне покоя на тренировках и в медитациях. И мне хотелось от Джоша признания. Как минимум.
— Шмяк, — сказал он. — Наверное, это самая тупая мысль, что когда-либо приходила тебе в голову.
— Так ты считаешь, это невозможно?
— Ну зачем Господу творить тварь лишь для того, чтобы она вымерла? Чего ради Господь такое позволит?
— А потоп? Там же всех поубивало, кроме Ноя и его семейства.
— Но случилось так потому, что люди нечестивы. А йети честив. Если уж на то пошло, порода его вымерла лишь потому, что у них нет дара нечестивости.
— Тогда ты, Сын Божий, мне растолкуй.
— Такова воля Божья, — вздохнул Джошуа. — Йети должны исчезнуть.
— Потому что в них ни грана нечестивости нет, да? — саркастично заметил я. — Если йети не человек, то и не грешник. Он — младенец невинный.
Джошуа кивнул, не отрывая глаз от опустевшей миски.
— Да. Он невинен. — Затем друг мой встал и поклонился мне — так он не поступал никогда, только на тренировках. — Я устал, Шмяк. Мне нужно поспать и помолиться.
— Прости, Джош, я не хотел тебя печалить. Просто мне показалось, что это интересная теория.
Он слабо улыбнулся в ответ, склонил голову и зашаркал в свою келью.
Следующие несколько лет Джошуа проводил с йети по крайней мере неделю в месяц: поднимался в ущелье не только с монахами, собиравшими подаяние, но и один. Пропадал в горах по несколько дней, а летом — и по несколько недель. Он никогда не рассказывал, чем там занимается, только однажды обронил, что йети привел его в свою пещеру и показал кости близких. Мой друг обрел что-то в йети, и хотя мне недоставало мужества спросить его прямо, подозреваю, дружба со снежным человеком покоилась на знании, что они оба — существа уникальные: никто подобный им никогда не ступал по земле, как бы ни отличались их отношения с Богом и вселенной в то время и в том месте. Друг для друга они были абсолютно одиноки. Настоятель не запрещал Джошу паломничества и вообще старательно делал вид, что не замечает отлучек монаха Двадцать Два, а это совсем не похоже на Гаспара. Однако я чувствовал, что в такие дни у него на душе кошки скребут.
Мы продолжали тренироваться на кольях, и после двух лет перескоков и балансирования к тренировкам добавились танцы и оружие. Джошуа брать в руки оружие отказался наотрез. На самом деле он вообще отказывался учиться какому-либо искусству, если оно могло нанести вред другому существу. Даже не отрабатывал боевых выпадов с бамбуковой палкой вместо меча или копья. Поначалу Гаспар щетинился и даже грозил изгнать его из монастыря, но когда я отвел настоятеля в сторонку и рассказал, как Джошуа ослепил лучника по пути в крепость Валтасара, Гаспар смягчился. Они с двумя старшими монахами, солдатами в прежней жизни, разработали для Джоша специальные тренировки без оружия. Там не нужно было драться или нападать — скорее отражать энергию нападающего. Поскольку новое искусство практиковал исключительно Джошуа (и я, но изредка), монахи назвали его «жи-до», что означает «путь еврея».
Помимо овладения кунг-фу и жи-до, Гаспар принялся обучать нас говорить и писать на санскрите.
Большинство священных буддистских книг написано на этом языке, а их следовало перевести на китайский, в котором мы с Джошем стали настоящими доками.
— Это язык моего детства, — объяснил Гаспар перед началом занятий. — Вам нужно выучить его, чтобы понимать слова Гаутамы Будды, но он пригодится и когда вы направитесь за своей дхармой к следующему пункту назначения.
Мы с Джошем переглянулись. Давно уже не заходило речи о том, чтобы покинуть монастырь, и теперь мы занервничали. Рутина порождает иллюзию безопасности, а в монастыре рутина установилась такая, что это еще мягко сказано.
— Когда же мы уйдем отсюда, учитель? — спросил я.
— Когда настанет время, — ответил Гаспар.
— А как мы узнаем, когда настанет время, учитель?
— Когда подойдет к концу время вашего пребывания здесь.
— И мы поймем это, когда ты наконец дашь нам прямой и конкретный ответ на вопрос, а не будешь темнить и запугивать, да? — упорствовал я.
— Знает ли не вылупившийся головастик вселенную взрослой лягушки?
— Очевидно, нет, — ответил Джошуа.
— Правильно, — сказал учитель. — Поразмыслите над этим.
Когда мы с Джошем вступили в храм, чтобы поме-дитировать, я сказал:
— Придет время уходить, и мы поймем, что пришло время уходить, — вот когда я отлуплю его боевой дубинкой по сверкающей лысой башке.
— Поразмысли над этим, — сказал Джошуа.
— Я не шучу. Он пожалеет, что научил меня драться.
— Не сомневаюсь. Я уже, например, жалею.
— Знаешь, а ведь не обязательно чистить рыло ему одному, когда подкатит час рылочистки, — сказал я.
Джошуа посмотрел на меня так, словно я его только что разбудил.