— Не-е, деньги твои годятся. — Молодой солдат в припадке игривости ткнул меня кулаком в плечо. Я еле поборол соблазн избавить его от зубов.
Я взял губку и сделал вид, что пью. Якобы выжимая ее себе в рот, опрокинул на нее яд и сразу передал Иоанне, чтобы самому не отравиться. Не окуная губку в воду, женщина привязала ее к концу палки и подняла к Джошуа. Голова его мотнулась, язык свесился и ощутил влагу.
— Пей, — сказала Иоанна. Джош, похоже, не услышал. Она сильнее вдавила губку ему в рот, и несколько капель попали на солдата. — Пей.
— Отойди оттуда, Маркус, — велел старый солдат. — Он напьется, а потом из него потечет. Лучше близко не сидеть. — И римлянин хрипло расхохотался.
— Пей, Джошуа, — сказала Сусанна.
Джош наконец открыл глаза и прижался лицом к губке. Слыша, как он высасывает воду, я затаил дыхание.
— Хватит! — скомандовал молодой солдат и вышиб палку из рук Иоанны. Губка упала в пыль. — Все равно скоро подохнет.
— Не очень, раз он стоит на этой деревяшке, — заметил старый.
Время потащилось еще медленнее. Так медленно, что я даже не помню. Когда меня травила Радость, паралич наступил через несколько секунд, а когда я уморил индийца, тот свалился почти моментально. Я пробовал сосредоточиться на игре, но все время следил, когда же подействует отрава.
Женщины отошли подальше, но тоже наблюдали. Вдруг я услышал, как одна ахнула, и поднял голову. Джошуа весь обмяк, а из полуоткрытого рта потекла слюна.
— А как вы поймете, что он умер? — спросил я.
— А вот так. — И Маркус ткнул Джошуа копьем в бедро. Джош застонал и открыл глаза, а все нутро у меня ухнуло куда-то вниз. Иоанна и Сусанна всхлипнули.
Я кидал кости и ждал. Прошел час, но Джошуа стонал по-прежнему. Время от времени он тихо молился. Солдаты ржали. Еще час. Меня затрясло. Каждый звук с креста раскаленным железным костылем вонзался мне в позвоночник. Я не мог себя заставить взглянуть на Джошуа. Апостолы переместились поближе — наплевать, увидят их или нет; однако римляне ничего не замечали. Увлеклись игрой. В отличие от меня, к сожалению.
— Ну все, тебе каюк, — сказал старый солдат. — Если, конечно, плащ не хочешь поставить. Твой кошель пуст.
— Эта сволочь подохнет когда-нибудь или нет? — сказал молодой.
— Ему нужно помочь, — отозвался Маркус.
Он стоял над нами, опираясь на копье. Не успел я и на ноги вскочить, как он с размаху всадил его Джошуа в бок. Наконечник вошел под ребра, и кровь из сердца тремя толчками хлынула по железу, а затем иссякла до тоненькой струйки. Маркус выдернул древко. Склон холма отозвался эхом вопля — я тоже, кажется, кричал. Как зачарованный, стоял я, трясясь, и смотрел на кровь, хлеставшую из Джошуа. Чьи-то руки схватили меня, поволокли назад, подальше от креста. Римляне стали собирать пожитки — можно возвращаться в преторию.
— Во полоумный, — глядя на меня, произнес старый солдат.
Джошуа посмотрел на меня в последний раз, закрыл глаза и умер.
— Уходим, Шмяк, — раздался женский голос у меня над ухом. — Уходим.
Меня развернули и повели к городу. Поднялся ветер, я чувствовал, как меня колотит озноб. Небо потемнело: надвигалась буря. А вопль все звучал, не смолкая, и лишь когда Иоанна зажала мне рот ладонью, я понял, что все это время кричал я один. Я сморгнул слезы, потом еще и еще раз, чтобы хоть видеть, куда ведут, но едва зрение возвращалось, все тело мое сотрясали рыдания и вода снова текла из глаз.
Меня вели к воротам Генаф — это, по крайней мере, ясно. А со стены, над самыми воротами, за нашим приближением наблюдала темная фигура. Я сморгнул и за секунду ясности различил, кто стоял там.
— Иуда! — взвыл я. Голос у меня сорвался.
Я оттолкнул женщин, кинулся в ворота, забросил себя на высоченную створку и прыгнул на стену. Иуда побежал по гребню на юг, озираясь, где бы спрыгнуть.
В голове — ни единой мысли о том, что я делаю, ничего, кроме горя, обратившегося в ярость, кроме любви, ставшей ненавистью. Я мчался за Иудой по крышам Иерусалима, расшвыривая всех, кто попадался на пути, давя горшки, круша клетки с птицей, срывая веревки с развешанной стиркой. Добежав до последней крыши, которая не вела никуда, Иуда спрыгнул с высоты второго этажа, поднялся на ноги и захромал по улице к Ессейским воротам в долину Еннома. Я на полном ходу слетел с крыши и приземлился, не сбившись с шага. В лодыжке что-то хрустнуло, но я ничего не почувствовал.
У ворот стояла очередь желавших попасть в город. Наверное, хотели укрыться от надвигавшейся бури. Небо с треском расчерчивали молнии, на улицы уже падали огромные капли дождя, каждая размером с жабу. Они оставляли в пыли кратеры, и весь город постепенно окрашивался жидкой грязью. Иуда пробивался сквозь толпу, точно плыл в дегте, — люди не желали расступаться, он увлекал их за собой. С каждым шагом вперед его отбрасывало на шаг назад.
Я заметил у городской стены лестницу и взбежал наверх. По стене бродил римский патруль, и я просквозил мимо, уворачиваясь от копий и мечей, достиг ворот, перескочил их и оказался на противоположной стороне. Иуда был теперь прямо подо мной. Он вырвался из толкучки и быстро продвигался по гребню, бежавшему параллельно стене. Прыгать слишком высоко, и я следовал за ним по стене до угла с зубцами и бойницами — здесь стена полого опускалась к массивному основанию, как того для поддержки углов требует наука фортификации. На животе я соскользнул по влажному известняку и приземлился в десяти шагах за спиной у зилота.
Он еще не знал, что я рядом. Дождь хлестал сплошняком, а гром гремел так часто и оглушительно, что я не слышал ничего, кроме ярости, ревевшей у меня в голове. Иуда добежал до высокого кипариса на самом краю утеса. Между деревом и стеной с сотнями выдолбленных гробниц вилась узкая тропа. А сразу за деревом — откос, ярдов пятьдесят другой отвесной стены. Из-за пояса Искариот выхватил кошель, отвалил небольшой камень от входа в одну из гробниц и сунул кошель внутрь. Я схватил Иуду за шиворот, и он завизжал.
— Давай-давай, положи камешек, — сказал я.
Он попробовал извернуться и ударить меня. Я спокойно забрал у него камень и аккуратно положил на место. А потом единственным ударом сбил Иуду с ног и подтащил к обрыву. Одной рукой я держался за кипарис, другой сжимал ему глотку и перегибал зилота над пропастью.
— Не стоит сопротивляться, — предупредил я. — Вырвешься — просто упадешь.
— Я не мог оставить его, — хрипел Иуда. — Нельзя таких в живых оставлять.
Я втянул зилота на тропу и сорвал с его туники кушак.
— Он знал, что должен умереть, — бормотал Иуда. — Ты думаешь, откуда я узнал, что он пойдет в Гефсиманию, а не к Симону? Он же мне сам сказал!
— Но ты мог его и не предавать! — заорал я и одним концом кушака охватил ему горло, а другой перекинул в излучину кипарисовой ветви.
— Не надо. Не делай этого. Мне пришлось. Кто-нибудь все равно бы… Он бы нам напоминал, кем мы никогда не станем.
— Ну да, — ответил я.
И столкнул его спиной вперед, а сам поймал свободный конец кушака. Ткань на ветке натянулась до звона. Иудина шея хрустнула, точно щелкнул сустав. Я отпустил кушак, и труп рухнул во тьму. Я не услышал падения — все заглушил раскат грома.
И тут ярость вытекла из меня — будто скелет растаял и поплыл. Я посмотрел вперед, через всю долину Еннома, вгляделся в сплошной полог обесцвеченного молниями ливня.
— Прости меня, — сказал я и шагнул с утеса. Один раскат боли — и ничего.
Вот все, что я запомнил.
Эпилог
Ангел взял книгу, открыл дверь, вышел в коридор и постучался в номер напротив.
— Закончил, — сообщил он кому-то внутри.
— Ты что — уходишь? А мне можно? — спросил левит по прозванью Шмяк.
Дверь напротив отворилась. В проеме стоял другой ангел — вроде как более женской наружности, чем Разиил. У ангелицы в руках тоже была книга. Ангелица шагнула в коридор, и за нею возникла женщина — в джинсах и зеленой блузке. Волосы длинные и прямые, темные с рыжеватым отливом, хрустально-синие глаза. Они как-то даже светились на смуглом лице.
— Мэгги, — сказал левит.
— Привет, Шмяк.
— Мэгги закончила свое евангелие несколько недель назад, — сообщил Разиил.
— Правда? Магдалина улыбнулась.
— Ну мне же не пришлось так много писать. Я вас семнадцать лет не видела.
— А, ну да.
— Такова была воля Сына — чтобы вы вместе вышли в этот новый мир, — сказала ангелица.
Левит пересек коридор и обхватил женщину руками. Они целовались так увлеченно, что ангелы принялись топтаться, откашливаться и вполголоса бормотать: «Сняли бы себе комнату, что ли».
Потом, чуть отстранившись, мужчина и женщина долго рассматривали друг друга. Левит сказал:
— Мэгги, сейчас все будет, как всегда? Ты со мной, ты меня любишь, но лишь потому, что тебе не достался Джош?
— Конечно.
— Какая жалость.
— Ты не хочешь со мной быть?
— Нет-нет, хочу. Но все равно жалко.
— У меня есть деньги, — сказала она. — Они мне денег дали.
— Это мило.
— Идите, — сказал Разиил, теряя терпение. — Идите, идите, идите. Ступайте прочь. — И он махнул дланью вдоль коридора.
Они пошли — рука об руку, ступая осторожно и робко, через каждые несколько шагов оглядываясь. А потом обернулись еще раз, и ангелов уже не было.
— Зря ты не остался, — сказала Мэгги.
— Я не мог. Слишком больно.
— Он вернулся.
— Я знаю. Читал.
— Огорчился, когда узнал, что ты сделал.
— Ага. Я тоже огорчился.
— И остальные на тебя разозлились. Сказали, у тебя оснований верить было больше всего.
— Они поэтому меня из своей писанины вычеркнули?
— Догадливый, — усмехнулась Магдалина.
Они вошли в лифт, и Мэгги нажала кнопку. Зажглась надпись «Вестибюль».
— Кстати, это «Свят».
— Где — свет? — недослышал левит.
Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг.
Аминь. Иоанн, 21:25
А что, слониху правда можно йоге обучить? Нет. У вас не получится, но мы же об Иисусе говорим. Кто знает, что он мог?
Эта книга — сказка. Я ее сочинил. Она не призвана менять ничью веру или мировоззрение. Ну разве что, закрыв ее, вы решите быть добрее к братьям по разуму, что само по себе — нормально. Или вдруг приметесь учить слониху йоге. В таком случае запаситесь, пожалуйста, видеокассетами.
Честное слово, перед тем как приняться за «Агнца», я изучал вопрос. Но нет сомнений: я мог потратить на изыскания десятки лет, и все равно не избежал бы неточностей. (Талант, что тут сказать?) Хоть я и старался достоверно обрисовать мир, в котором жил Христос, кое-что мне для собственного удобства все-таки пришлось изменить; как легко догадаться, иногда вообще никакой возможности узнать, что именно происходило между 1 и 33 годами нашей эры.
Я быстро понял, что имеющаяся письменная история крестьянства, общества и обычаев иудаизма в Галилее первого века имеет для меня чисто теоретическое значение. Роль фарисеев в крестьянском обществе, влияние эллинизма и окрестных международных центров торговли — Иоппии, например, — кто ж знает, как все это повлияло на Христа в детстве? Некоторые историки полагают, что Иешуа из Назарета лишь немногим отличался от невежественной деревенщины. Другие считают, что из-за близости Иоппии и Сефориса он с ранних лет попал в сферу влияния греческой и римской культур. Я выбрал последнюю версию — из нее складывалась история поинтереснее.
Жизнь исторического Иисуса, если не считать пары упоминаний у еврейского историка первого века Иосифа Флавия да случайных ссылок римских историков, — преимущественно спекуляция. Все, что мы сегодня знаем о жизни Иисуса из Назарета, входит в четыре тоненькие книжицы: Евангелия Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Кто их читал (потерпите, пожалуйста), знает, что о рождении Христа упоминают двое — Матфей и Лука, а Марк с Иоанном освещают только пастырство. Волхвы упоминаются в одном коротком эпизоде у Матфея, а о пастухах говорит один Лука. Избиение младенцев и бегство в Египет фигурируют лишь у Матфея. Короче говоря, все младенчество Иисуса — сплошная путаница и неразбериха. О хронике его детства и говорить не приходится. Там все гораздо хуже. С рождения до начала пастырства, когда Иисусу уже было за тридцать, Библия предлагает только одну сцену: Лука рассказывает, как Иисус в двенадцать лет учил во Храме Иерусалимском. В остальном в жизни наиважнейшего человека на всей земле — тридцатилетняя дыра. В «Агнце», по-своему бестолково, я попытался заполнить эту дыру, но опять-таки — я и не стараюсь представлять, как было на самом деле, я просто рассказываю истории.
К некоторым историческим элементам «Агнца» современному разуму приспособиться нелегко. Например, скороспелая сексуальность. Судя по тому, что известно о еврейском обществе первого века, Мэгги вполне могла в двенадцать лет быть помолвлена, а к тринадцати выйти замуж. Еврейский мальчик к десяти годам овладевал отцовским ремеслом, в тринадцать случалась помолвка, в четырнадцать — женитьба. В этой части книги я, конечно, старался вызвать сочувствие ко вполне взрослым ролям тех, кого ныне мы считаем детьми, но именно здесь сексуальность персонажей исторически вполне уместна. Среднему галилейскому крестьянину очень везло, если он доживал до сорока, — возможно, детям приходилось созревать раньше, чем в менее суровых условиях.
Хотя в книге, я уверен, множество исторических неточностей и невероятностей, самую вопиющую я намеренно ввел в ту часть, где Шмяк и Джошуа приходят к Гаспару в китайский горный монастырь. Гаутама Будда действительно жил и учил примерно за полтысячелетия до рождения Христа. К тому времени, когда наши герои пришли на Восток, его учение широко распространилось в Индии, однако до Китая буддизм добрался только лет через пятьсот после смерти Христа. Боевые искусства буддистские монахи начали разрабатывать позже, и ради исторической точности мне пришлось бы исключить из книги один очень важный для меня вопрос, а именно: «Что было бы, знай Иисус кунг-фу?»
Жизнь Гаспара, описанная в «Агнце» (девять лет в пещере и т. д.), основана на легендах о жизни буддистского патриарха Бодхидхармы — считается, что этот человек около 500 года нашей эры принес буддизм в Китай. Бодхидхарме (он же Дарума) приписывается создание той школы буддизма, которую мы сегодня называем «дзэн». Буддистские легенды умалчивают, встречался ли Бодхидхарма с йети, однако в них рассказывается, как он отрезал себе веки, чтобы не засыпать, и вырастил из них чайные кусты. Их листья монахи потом заваривали и пили, чтобы во время медитации бодрствовать. Эту историю я в книгу не включил, заменив ее снежным человеком и Шмяковой теорией естественного отбора. По-моему, справедливо. Кроме того, утверждается, что Бодхидхарма изобрел кунг-фу и обучил ему знаменитых монахов Шаолиня, дабы подготовить их к суровому распорядку медитаций, который сам же им и предписал.
Большинство подробностей фестиваля Кали, включая жертвоприношения и расчлененку, я заимствовал из «Восточной мифологии» Джозефа Кэмпбелла, вышедшей в серии «Маски бога». Кэмпбелл приводит свидетельства очевидцев кровавого ритуала — британских солдат XIX века — и утверждает, что на фестивале Кали в Калькутте и по сей день обезглавливают свыше восьмисот коз. (У кого с этим эпизодом проблемы, пишите, пожалуйста, самому Кэмпбеллу в его нынешней инкарнации.)
Цитируемые стихи Упанишад и Бхагавад-гиты — подлинные переводы данных высокочтимых текстов. Стихи Камасутры — целиком и полностью плод моего воображения, но в реальной книге вы найдете и более диковинные советы.
В теологическом смысле я сделал определенные допущения. Самое главное: Иисус, собственно, и был тем, кем его представляют Евангелия. Здесь я опирался на Евангелия и в паре мест — на Деяния Апостолов (особенно что касается дара языков, без которого Шмяк не смог бы рассказать свою историю на современном американском), но старался не пользоваться остальным Новым Заветом, а именно Посланиями Павла, Петра, Иакова и Иоанна, а также Откровением. Все они, как и Евангелия, были написаны через много лет после Распятия. Тексты эти в конечном итоге и определили христианство, но что о них ни думай, ничего не попишешь: Иисус не знал о них, а также о событиях, что в них описаны, и, разумеется, о последствиях своего пастырства. А посему им нет места в моей истории. Вместе с тем еврейским мальчикам Джошуа и Шмяку полагалось хорошо знать книги Ветхого Завета: первые пять — Тора — и составляли основу их вероисповедания, а остальные люди в те времена знали как Пророков и Писание. Поэтому и я на них ссылался, когда уместно. Тем не менее, насколько я понимаю, Талмуд и большая часть Мидрашей (историй, толкующих закон Божий) тогда еще не были сформулированы и приведены к общему виду, поэтому как точкой опоры для «Агнца» я ими не пользовался.