Была глубокая ночь, когда на втором поверхе особняка Грессеров неслышно распахнулось окно. Засядько скорее ощутил, чем увидел, как вниз упала толстая веревка из связанных простыней. В слабом лунном свете, что изредка прорывался сквозь ночные тучи, мелькнуло белое платье.
Когда Оля, бледная и трепещущая, но с решительным лицом, спускалась по этой лестнице, ее обхватили сильные руки, знакомый голос прошептал:
– Я люблю тебя, мой кузнечик.
Она прильнула к его широкой груди. Ночь качнулась и поплыла, за ноги задевали ветви, а он нес ее на руках, не давая замочить ноги о росу. Потом вблизи всхрапнул конь. Те же сильные руки посадили ее на коня, сам Засядько вскочил в седло, ее держал в объятиях, одновременно управляя конем.
Ехали шагом, потом Засядько вздохнул и пустил коня рысью. В церкви уже наверняка ждут Мартынов и Ренат, его доверенные офицеры.
Она прошептала, зарывшись лицом в его грудь:
– Я сумасшедшая, верно?
– Это весь мир сумасшедший, – ответил он нежно. – Они все живут в тесной клетке, которую соорудили для себя сами.
– Я тебя люблю… Вот уже семнадцать лет люблю.
Конь, чувствуя свежесть ночи, сам перешел в галоп, помчался сквозь ночь, что отозвалась гулким стуком копыт. Засядько ощутил, как по спине пополз холодок:
– Гадалка…
– Что? – встревожилась Оля.
– Да нет, мой мотылек, ничего… Когда-то мне предсказали, что… словом, будем жить долго и счастливо и умрем в один день, все как в сказке, потому я и не поверил, смеялись с друзьями, но гадалка еще сказала, что ты будешь любить меня намного дольше… Этого сама гадалка понять не могла, но клялась, что карты говорят именно так…
Она тихо смеялась:
– Что тебе нагадала еще?
Ветер развевал прядь ее волос, щекотал его по лицу. Он поцеловал ее в макушку:
– Не скажу.
– Почему?
– Упадешь с коня.
– Противный! Скажи немедленно.
Он прислушался, показалось или в самом деле слышится далекий стук копыт? Ночь тиха, справа тянется поле, слева темнеет стена леса, заслоняя беззвездное небо.
– Она сказала… Только держись крепче!
Оля послушно прижалась всем телом, крепко обхватила и так сжала, что он охнул:
– Ого! У нас должны родиться великаны.
– Это сказала гадалка?
– Гм… Она сообщила, что у нас их будет восьмеро.
Оля ахнула и в самом деле едва не упала с коня. Он прижал ее к груди, ее плечи тряслись. Он с тревогой заглянул в ее лицо, увидел блестящие глаза и прикушенную губу. Понял, что Оля вздрагивает от попыток удержать хохот.
– Что с тобой? – спросил он.
– Во…сьме…ро? – переспросила она, давясь смехом.
– Все мальчики, – подтвердил он убитым голосом. – Зададут тебе хлопот! Восемь здоровых жеребят вообще дом разнесут…
Она хохотала так, что всхлипывала и хваталась за него, чтобы не сползти с коня. Теперь Засядько уже ясно слышал стук множества копыт. Их то ли увидели, то ли поняли, куда скачут, и грохот подков по твердой земле становился все громче.
Он прижал ее крепче, а конь, словно ощутив опасность, понесся стрелой. Холодный ветер свистел в ушах. Под ним был огромный могучий жеребец, свирепый и быстрый, такой сам бросается на противника, бьет копытами и рвет зубами, но при всей своей мощи не сможет долго нестись галопом с двумя всадниками на спине.
Оля насторожилась:
– За нами погоня?
– Похоже. Но не тревожься… особенно.
– Отец? – ахнула она в ужасе.
– Вряд ли.
– Кто? Неужто Серж? Или же отвратительный Маратин?
Он пробормотал:
– Еще и какой-то Маратин? Нет, за руку твоей матери бойцов было вроде бы поменьше…
Он впервые пришпорил коня. В ночной тишине она наконец расслышала, что, судя по топоту, по их следу несется целый отряд.
– Господи, – взмолилась она, – помоги нам!
Александр лишь пришпоривал коня. В лунном свете его лицо казалось темным как сама ночь, в глазах поблескивали звезды. Холодный ночной воздух не успевал остужать разгоряченные лица.
Внезапно, заслоняя редкие звезды, впереди показалась церквушка. Конь хрипел, бока ходили ходуном, с удил падали клочья пены. Он доскакал до высоких дверей, упалбы, но Александр уже соскочил на землю, снял Олю.
Рука об руку они вбежали в церковь. Темное помещение было освещено лампадками перед иконами. На алтаре горели свечи. Старенький седой священник ожидал их уже в полном облачении. Сзади мелькнула тень, блеснули золотые эполеты. Капитан Мартынов бросился закрывать двери.
Из-за алтаря появился возбужденный Ренат, офицер его полка. Он смотрел на Александра восторженными влюбленными глазами. Тот решился на лихой поступок, достойный разве что безусого прапорщика, такое случалось в кои-то веки и долго служило темой разговоров. А тут – генерал!
– Все уплачено, – сказал он преданно, – обо всем договорено.
– Начинайте! – велел Александр. – За нами погоня.
Ренат мгновенно выхватил саблю и метнулся к воротам. Священник, трясясь как осиновый лист на ветру, торопливо начал обряд венчания. Александр заметил, что он от страха и спешки пропускает половину слов, но кто будет против, спешат все, и он только напряженно усмехнулся, видя понимающие глаза Оли. Она тоже заметила, но смолчала.
Они обменивались кольцами, когда за воротами послышался стук копыт, громкие голоса. Затем возникла перебранка, крик, наконец дверь в церковь заскрипела, в спины ударила волна свежего ночного воздуха. Послышались тяжелые шаги.
Александр неторопливо обернулся. Мартынов пятился, уперев острие шпаги в грудь надвигающегося Сержа. Лицо молодого князя было бледным как смерть, лунный свет обрисовывал его фигуру, как некий призрак. В его руке была обнаженная сабля. За ним двигалось около дюжины крепких парней, вооруженных до зубов.
Ренат выхватил саблю и загородил собой новобрачных. Александр опустил ладонь на эфес сабли. Священник вскричал жалобно, как придушенный колесом заяц:
– Только не в церкви!… Только не в церкви!
Серж дышал тяжело, ноздри хищного носа раздувались часто. Глаза его пробежали по лицам Александра и Оли, остановились на обручальных кольцах на их пальцах. Он сделал глубокий вдох, плечи поднялись и опустились.
Острие сабли Мартынова пропороло ему мундир на груди, но Серж даже не заметил. Он медленно, но со стуком вложил саблю в ножны, его губы растянулись в кривую улыбку.
– Я только хотел… хотел удостовериться…
Мартынов, поколебавшись, убрал саблю. На груди князя в месте разреза появилось красное пятно. Ренат сказал недобро, но в злом голосе был оттенок сочувствия:
– В чем?
– Удостовериться… что доедете благополучно. Говорят, в округе много разбойников.
Он коротко поклонился, не Александру или Оле, а так, посредине, круто повернулся и пошел прочь. Его люди, недоуменно переглядываясь и переговариваясь, пошли за хозяином. Ренат шумно выдохнул воздух, вложил саблю в ножны:
– Фу… Честно говоря, я уж думал…
– Хорошо обошлось, – согласился Мартынов. Его глаза счастливо блестели. Они одержали победу над князем Конецким, чьи связи и могущество простирались далеко. – По этому поводу надо будет устроить пирушку!
Александр обнял Олю, засмеялся, поцеловал:
– Без нас! Для нас хлопоты еще не кончились.
Александру казалось, что минуло несколько дней с того момента, как он снял с невесты подвенечную фату, но на туалетном столике росла стопка писем от великого князя, который напоминал, что прошло уже несколько месяцев. Наконец и Александр I прислал рескрипт с просьбой поторопиться.
– Езжай, – сказала Оля тихо. – Уже ноябрь. Я приеду, как только…
Она не договорила, посмотрела в зеркало на свой пополневший живот.
– Как ты будешь здесь без меня, мой жалобный кузнечик?..
– Езжай, милый. Женам великих людей всегда труднее прочих.
– Так то великих, – пробормотал он, – а за что ты мучаешься?
– Ты велик, хоть и отрицаешь. А я самая счастливая из всех женщин на свете, потому что встретила тебя… Я счастлива так, что ты не можешь и представить… Лети, мой сокол!
ГЛАВА 34
Подобрать кадры преподавателей было непросто. При всей увлеченности ракетным делом Засядько видел, что творится в России. Показной либерализм Александра I сменился эпохой беспощадной реакции. Военным министром был назначен Аракчеев, самый верный и самый грубый последователь деспотичной политики Павла I. Пост министра просвещения получил князь Голицын, который сразу же провел чистку университетов.
Как сообщала в письмах Оля, из Харьковского университета изгнали двух профессоров. Александру был известен и другой случай – с четырьмя профессорами Петербургского университета. Профессор философии Галич был обвинен в том, что преподавал философию Шлецера, несущую идеи «робеспьеризма» и «маратизма», профессор статистики Арсеньев, профессор политических наук Герман и профессор всеобщей истории Раупах – в том, что преподавали теории Шеллинга.
Попечитель Казанского университета Магницкий изгнал из университета одиннадцать профессоров, запретил преподавать геологическое учение Бюффона и астрономическое учение Коперника, Галилея и Ньютона, предписал, чтобы лекции по минералогии и другим наукам перемежались с молитвами и церковными песнопениями. Профессор литературы должен был доказывать литературное превосходство Библии над всеми светскими книгами, профессор истории – предлагать в качестве образца «Всеобщую историю» епископа Босюэ, профессор философии – поучать, что научные истины носят случайный характер и что единственная абсолютная истина основывается на божественном откровении.
Подбирать в таких условиях преподавателей было нелегко. Первым Засядько принял поручика Которовича, преподавателя латинского языка. Он произвел благоприятное впечатление, представил хорошие рекомендации, но главное было в том, что Засядько не считал латинский язык хоть в какой-то мере нужным будущим артиллеристам и ввел преподавание латыни лишь для того, чтобы с первых же дней не восстанавливать против себя царя и его приближенных.
Знакомый преподаватель политической экономии, которому Засядько предложил перейти в его училище, сказал удивленно:
– Александр Дмитриевич, разве вы не знаете последних новостей? Наш государь император буквально на днях вычеркнул из программы все политические науки.
– Почему же? – удивился Засядько.
– В качестве излишних. А в Харькове и Дерпте студентам запрещено посещать театры, так как «это противно морали и отвлекает от занятий». Уже нельзя ездить на учебу в германские университеты. Я продержался дольше других преподавателей, ибо в своем курсе политической экономии твердил о добродетели, которая «превращает блага материальные во блага духовные». Но все равно уволили. Помните Никольского? Он еще держится, так как в своем курсе математики трактует треугольник как символ Троицы…
– Бог мой! – сказал потрясенный Засядько. – Я ничего этого не знал…
– Медицине велено стать насквозь христианской, и вскрытия, как святотатство по отношению к умершим, строго запрещены. Средневековье!
– Варварство, – согласился Засядько. – К счастью, медицина меня не касается. А вот что делать с математиками, где искать хорошего баллиста?
Преподаватель развел руками. Засядько призадумался. Нужен педагог по самому главному предмету, вокруг которого будут группироваться остальные. Уже отсеял троих, но появятся ли новые кандидаты?
Однажды в конце дня явился посетитель, которого Засядько меньше всего ожидал увидеть.
Дверь тихо отворилась, и на пороге встал… Кениг! Все такой же: сгорбленный, похожий на сердитую ворону. Только ростом словно бы стал меньше и морщин прибавилось…
Засядько радостно вскочил, выбежал из-за стола:
– Генрих Вениаминович, здравствуйте! Господи, как я рад вас видеть!
– Почему? – недовольно спросил Кениг. – Потому что стал директором? И своего преподавателя принимаешь как школяра? Да, роли поменялись…
Он сел в пододвинутое Александром кресло, пытливо всматриваясь в радостное лицо бывшего питомца. Подумать только: уже генерал! Ведь всего только двадцать лет минуло. А он все еще подполковник…
– Как вы здесь очутились? – спросил Засядько.
– Проездом. Был в Берлине, возвращаюсь в Полтаву. Услышал о создании нового училища, решил заглянуть.
– Генрих Вениаминович! – воскликнул Засядько. – Мне позарез нужен преподаватель баллистики. Не могли бы вы взяться за это дело?
Кениг помедлил с ответом, потом сказал неуверенно:
– Вряд ли меня примут…
Засядько вскрикнул в восторге:
– Мне даны широкие полномочия. Никто меня не контролирует, решения здесь принимаю я.
– Гм, – сказал Кениг, – попытайся, если так. Дело в том, что в настоящее время я преподаю цифирь… в солдатской школе.
Засядько не поверил своим ушам.
– Вы?! Первоклассный специалист? Автор учебника по баллистике? Как же такое могло случиться?
Кениг невесело улыбнулся:
– Александр Дмитриевич, даже в моих высказываниях нашли крамолу. Ведь я не скрывал, что читал «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева.
– Вы займете должность профессора артиллерии, – пообещал Засядько решительно. – Хорошо, что заглянули ко мне!
Однако заполучить Кенига оказалось непросто. Кроме чтения запрещенной литературы, он был замечен в непозволительно мягком отношении к крестьянству. Засядько знал, что скрывается под этой формулировкой. Во время войны с Наполеоном простые крестьяне показали образцы высокого героизма, это благодаря им была разбита французская армия. Однако вскоре после войны помещики, вернувшись в покинутые имения, продолжали обращаться с крепостными как со скотиной. Народных героев, георгиевских кавалеров пороли до смерти за малейший проступок, а то и просто за косой взгляд или недостаточно низкий поклон. Прогрессивно настроенные офицеры из дворян роптали на существующий порядок: было стыдно смотреть крестьянам в глаза…
После нескольких неудачных попыток перевода Кенига Засядько вынужден был обратиться к великому князю, который взял училище под личную опеку. Михаил сначала равнодушно согласился на перевод преподавателя, даже удивленно поднял брови: дескать, что ты, братец, беспокоишь меня такими пустяками? Однако, узнав причину задержки, нахмурился и начал теребить усы.
– Боюсь, что ничего не получится, – сказал он наконец. – Этот человек – опасный вольнодумец. Он не чтит власть, престол, веру. Чему он научит юношество?
– Он прекрасный знаток баллистики, – возразил Засядько. – Законам и чинопочитанию воспитанников научат преподаватели соответствующих дисциплин, а Кениг обучит их артиллерийским наукам. Он будет говорить с кафедры формулы. Какая в них крамола?
– Э-э, Александр Дмитриевич, – заметил Михаил, – часто в формулах и таится самая большая крамола. Вон Коперник одними формулами орудовал, а мир перевернул!
– Но Кениг не Коперник…
– Будем надеяться. Нам только новых Коперников не хватало. Александр Дмитриевич, а почему бы вам самому не занять должность профессора артиллерии, оставаясь одновременно директором?
– Не могу. И так приходится заниматься многими делами. Просто не успею. Поэтому и уступаю ее Кенигу. Может быть, мои знания шире, но его – глубже именно в баллистике.
Князь наконец сдался:
– Хорошо, я посодействую. Но вы все-таки подыскивайте другого кандидата. Крамола нам не нужна. Я соглашусь на перевод Кенига лишь в самом крайнем случае.
Прошла еще неделя борьбы за опального преподавателя. Не добившись в департаменте перевода Кенига, Засядько написал письмо Михаилу, который тем временем уехал за границу:
«С опасением навлечь на себя неудовольствие Вашего Императорского Высочества осмеливаюсь повторить просьбу мою о подполковнике Кениге, важными побуждаясь к тому причинами: прослужив двадцать пять лет в поле и оставаясь в продолжение оных десять лет в войне беспрерывной, могу ли я быть профессором? А между тем по обязанности, которую Ваше Высочество возложить на меня удостоили, я должен быть оным вполне, должен смотреть не только за методой преподавания, которую самому надлежит составить, но должен еще проверять учителей и учащихся. Я не имею суетной гордости мыслить, что ко всему этому мог я быть способен, да и смело могу заверить Ваше Высочество, никто один без посторонней помощи не в силах исполнить этого».