Иван сидел молча.
- Слушай, чем это, бля, от тебя воняет? Обосрался, что ли? - Лейтенант хохотнул. - Не сри, брат. Мы их кровушки еще попьем...
Иван молчал. Он не чувствовал ни обиды, ни раздражения - только невыносимую скуку неосознанного существования, которой так и несло от этого сидящего перед ним пушечного мяса...
- Щас наши подъедут. Пушку мы тебе найдем. Отомстим, бля. За Санька. За тебя.
- Не понось, - ответил Иван. - Я эту войну закончил.
Лейтенантик напрягся.
Иван взглянул на него... И впервые разглядел и отметил про себя в глазах кандидата в покойники тот особенный блеск, который потом часто видел в глазах людей за считанные секунды до их смерти...
- Ты что же, сука... А за Санька?
Глаза лейтенанта побелели. Он поднял свой ПМ и вновь наставил его на Ивана.
Иван уже знал, что будет дальше. Сейчас он ответит лейтенанту. А потом тот будет нажимать на спуск. И это движение его сгибающегося пальца будет длиться долго, бесконечно долго. В течение этих почти остановленных близостью смерти, растянутых мгновений Иван, испытывая восторг от близости своей возлюбленной, сделает три движения и отберет жизнь у этого человека.
- Бросил ты Санька, - сказал Иван. - И дрищешь сейчас своим страхом. Ты мертвый солдат. Падаль.
Произнося эти слова, Иван ждал того момента, когда указательный палец правой руки лейтенанта начнет движение, и время остановится.
Лейтенанту, в его полном неведении ритма смерти, казалось, что он сейчас просто нажмет на спуск и застрелит этого вонючего дезертира. И будет дальше ждать свой взвод, предвкушая, как его автоматчики ворвутся в станицу и искрошат чеченцев в капусту, мстя за Санька, за собственный лейтенантов страх, за его унижение, пусть только перед самим собой...
В отличие от лейтенанта, Ивану ничего не казалось. Он точно знал, что ничего этого не произойдет. Нет уже взвода, хотя его прибытия все еще ждет лейтенант. Иван, как наяву, видел горящий посреди дороги "Урал", трупы солдат, разметанные взрывом вокруг машины, чеченцев, бродящих между ними - собирающих автоматы, выворачивающих карманы, стягивающих сапоги...
Палец лейтенанта слегка сдвинулся, но пока - только палец. Курок еще оставался неподвижным.
В то же мгновение начал свое движение и Иван. Его тело, устремившееся вперед, двигалось быстрее пальца лейтенанта, быстрее курка пистолета... Выстрел прозвучал одновременно с его ударом головой в пах лейтенанту. Это было первое движение.
Иван перевалился через голову и своим крестцом припечатал голову лейтенанта к каменистой осыпи, на которой они сидели. Это было второе движение.
Земля стала наковальней, а тело Ивана - молотом, и все, что попало между ними, должно было превратиться в труху. Но лейтенант случайным движением слегка отклонил голову, и его только контузило ударом Иванова бедра. Он был еще жив.
Настал черед третьему движению. Иван резко дернул локтями назад и взломал с обеих сторон грудную клетку лейтенанта, придавив его сверху спиной, зажав сердце между обломками ребер...
Минуты две Иван лежал неподвижно, ощущая спиной последние толчки лейтенантова сердца и ожидая, когда оно остановится... Наконец он убедился, что под ним лежало абсолютно мертвое тело.
Иван сел. "Я победил в этой войне, - сказал он тому, что лежало у него за спиной и еще недавно было лейтенантом российской армии. - Я никого не беру в плен и не убиваю побежденных".
Он раздел лейтенанта, забрал его форму, содрав с нее все знаки отличия и принадлежности к роду войск, сунул в карман ПМ и пошел по дороге, ведущей на запад, рассчитывая при первой возможности свернуть направо, к северу.
Он понял, что цель его движения лежала на север.
На севере была Россия.
Глава 4
Лещинский уже полчаса жарился на пляже, а Крестного все не было.
"Пижон блатной, - разомлев на немилосердном майском солнце, лениво поругивал он про себя Крестного. - Загнал же, сука, к черту на кулички. Торчу теперь тут как хрен в жопе". Он чувствовал себя идиотом на этом малолюдном пляже. Погода была типично майская: днем жарило на всю катушку, к вечеру холодало, а ночью - так и вообще задубеть можно было. Вода в Москве-реке еще совершенно не прогрелась, и желающих окунуться не наблюдалось. Хотя кое-какой народ по пляжу бродил. Метрах в двухстах от Лещинского, зайдя в воду по самые яйца, стояли трое рыбаков в болотных сапогах. Пару раз прошли мимо какие-то малолетки, бросавшие на Лещинского колючие, цепкие взгляды.
"Ну вот, еще шпана тут меня разденет, - подумал Лещинский. - Где же он, сука?" Его штальмановский костюм действительно смотрелся дико на грязном, неубранном еще после схода снега пляже. Лещинский снял пиджак и держал его в руках, опасаясь положить на песок. В белой рубашке и галстуке за тридцать баксов он почувствовал себя совсем плохо. Он снова надел пиджак и терпел, хотя спина сразу же взмокла. "Вырядился, козел! - ругнул он уже самого себя. Правда, переодеться он мне времени не оставил..."
Крестный позвонил ему полтора часа назад и назначил встречу. Здесь, на этом пляже. Лещинский сначала даже не поверил своим ушам. Обычно они встречались в ресторанах. В том же театральном на Тверской. Лещинский, по старой памяти, называл его рестораном ВТО по имени театральной конторы, которой когда-то принадлежало это заведение. Готовили там отлично, хотя выбор напитков был не очень разнообразным, в основном - коньяки. Лещинский любил встречаться там с Крестным: беседуя с партнером, греть в руке пузатенькую, сужающуюся кверху коньячную рюмку с колышущейся на дне маслянистой, темно-янтарной жидкостью... Со студенческих, не слишком богатых лет он полюбил французский "Корвуазье" - коньяк не слишком дорогой, но через минуту согревания в руках дающий такой густой и приятный аромат, что можно было забыть обо всем. Лещинский в эти минуты ненадолго забывал не только о женщинах, с которыми приходил в ресторан, но даже о своем "банке информации", а о нем он не забывал практически никогда... Пару раз встречались в "Метрополе", где Лещинский любил бывать, но не любил встречаться там с Крестным: слишком много вокруг было "своих", знакомых лиц.
Свои контакты с Крестным и тем миром, который тот представлял, Лещинский предпочитал не афишировать. Он стремился держаться в тени, роль "серого кардинала" казалась ему очень выигрышной и гораздо более безопасной, чем имидж "крутого", но в силу своей "крутизны" очень уязвимого человека. "Закулисность" была у него в крови, а всякого рода бенефисы просто раздражали, поэтому теперь, чувствуя себя на пляже чем-то вроде белой вороны, он злился на Крестного, поставившего его в идиотскую ситуацию...
- Приедешь в Серебряный бор. Через час.
Лещинский решил проверить свой рейтинг - поиграть в занятость.
- Извини, через час не смогу, - уверенно соврал он, зная, что проверять Крестный не будет, - совещание. Давай часа через три.
Крестный не ответил.
Лещинский почувствовал себя неуютно.
- Ладно, через час. Проведут без меня. Далеко только. Поближе нельзя?
- Можно. Тебе где больше нравится - на Ваганьковском или на Калитниковском?
Лещинский заставил себя рассмеяться и ответить шуткой на шутку, словно речь шла не об угрозе:
- У Кремлевской стены.
- Заслужи сначала. В ту компанию ты пока не вхож.
Лещинскому очень не понравился тон Крестного. Обычно он бывал не то чтобы повежливее, но как-то поспокойнее.
- Ну, раз поближе к Кремлю нельзя, давай в Серебряном. Надеюсь, в первом?
- В третьем, - отрезал Крестный. - И не забудь то, о чем не должен забыть.
"Деньги", - понял Лещинский.
- Не забуду, - буркнул Лещинский в пустой эфир, поскольку Крестного на связи уже не было. Достал из сейфа бутылку коньяка, плеснул себе в стакан. Руки дрожали. "Шпана поганая, - думал он. - Гоняет, как мальчика". Коньяк его немного успокоил...
"...Конечно, если рассуждать здраво, без обиды, никакая Крестный не шпана. Ни по своему положению в криминальном мире, ни по своему развитию. В этом я уже давно убедился. Шпане явно не под силу то, что может Крестный. Он многое может. И ссориться с ним было бы очень глупо... - обида Лещинского прошла как-то сама собой. - Ну что с того, что гоняет, как мальчика? Ведь он по сравнению с Крестным и есть мальчик, и потому ничего в этом нет обидного. Кто он? Фактически - дебютант. А Крестный? Как ни смотри - гроссмейстер!.."
По фене Крестный не ботал. По крайней мере, разговаривая с ним, Лещинский ни разу не слыхал от него блатных выражений, никогда не ловил его не то чтобы на жаргонной грубости, но даже на не правильном словоупотреблении. Какая уж тут шпана! Лещинского всегда не покидало ощущение, что он разговаривает с человеком не менее образованным, чем он сам.
В этом была какая-то загадка Крестного, которая Лещинского интересовала, как любая загадка, но не особенно сильно волновала, поскольку никак не затрагивала их общих с Крестным дел.
Но вот сегодня он разговаривал явно как-то необычно. И место для встречи назначил странное. Что-то там у него случилось!.. Лещинский перебрал в памяти все свои разговоры за последнее время, все важные контакты - все чисто. Он ни в чем перед Крестным не был виноват...
"Но ехать в Серебряный бор, да еще в третий! Там же пустырь сейчас, в мае. Да и добираться туда - о, Боже!.. Черт! Еще на вокзал надо успеть заскочить. Лещинский сразу засуетился. - Какого ж хрена я сижу? Не успею..."
Успеть-то он почти успел. Ну, опоздал на четыре минуты. На Белорусском долго провозился у камер хранения. Четыре минуты - херня. Тем более что Лещинский предчувствовал: сегодня, в любом случае, ждать придется ему. Может быть, из-за того, что кобенился в разговоре с Крестным по телефону. Тому ведь тоже имидж надо поддерживать! Поэтому, жарясь на солнце в пиджаке, Лещинский хоть и поругивал Крестного, но особенно-то не усердствовал. Запала не было.
"Куда, на хер, денется? Придет. Деньги-то его", - лениво думал Лещинский, бродя по пляжу и ковыряя носами ботинок слежавшийся за зиму под снегом песок.
После сорокаминутного ожидания он услышал шум моторной лодки. И сразу понял, что это плывут за ним, поскольку направлялась лодка именно к тому месту, где он в одиночестве торчал на пляже. Это ему уже совсем не понравилось.
"Ну пижон! - подумал он о Крестном. - Это вообще херня какая-то..."
В моторке, однако, был вовсе не Крестный, а здоровеннейший верзила в борцовской майке. Предплечья у него были толще, чем ляжки у Лещинского, а шеи не было вообще, так что золотая цепь, на которой висел крест граммов на двести, лежала прямо на плечах. Верзила выпрыгнул из лодки и встал на берегу, молча и нагло уставясь на Лещинского. Тому пришлось подойти.
- Лещ? - спросил верзила.
Лещинский открыл было рот, но снова его захлопнул и только кивнул.
- В лодку. - Крест на груди колыхнулся, когда гора мускулов показала головой на лодку, и из-за отсутствия шеи вслед за головой повернулось и все тело.
Лещинский понял, что из всех степеней свободы у него осталась только одна - та самая пресловутая осознанная необходимость. Он никогда не воспринимал такой формулировки понятия свободы... Только теперь до него дошло. И он молча прыгнул в лодку.
Верзила направил моторку в сторону четвертого участка Серебряного бора. Лещинский поначалу недоумевал - к чему весь этот цирк? Но когда они свернули в узкий проход, ведущий во внутренний залив, он не на шутку испугался. Зачем они едут в эту московскую глухомань? Оттуда можно и не вернуться!
Моторка обогнула какой-то остров, свернула направо, затем налево, и Лещинский совсем перестал понимать, где они находятся и что происходит... Он пытался мыслить логически, но страх, который охватывал его всякий раз, когда он оборачивался и видел сидящего на руле верзилу - тому ничего не стоило задушить его одной рукой, - путал мысли и направлял их все время в одно и то же русло - где Крестный? С тем, по крайней мере, можно разговаривать по-человечески. Объясниться можно. А что объяснишь этому питекантропу?.. Лещинский передернул плечами. Верзила в борцовке всю дорогу молчал и смотрел ему в затылок...
У Лещинского просто от сердца отлегло, когда он увидел, что лодка направляется к пологому берегу, свободному от кустов, и что метрах в десяти от воды, у нескольких чахлых березок, стоит "форд" с открытыми дверцами. Когда лодка ткнулась носом в берег, из "форда" вылез Крестный и направился к воде. Лещинский торопливо спрыгнул на песок. Он был рад Крестному, как родному, хотя и понимал, что весь этот театр затеян по его приказу. Крестный махнул верзиле рукой, и моторка, развернувшись, стала быстро удаляться.