Когда телега остановилась напротив бабкиной избы, Семенчук ловко спрыгнул с нее, весело крутнулся на протезе, сильными руками поднял невесомого подростка, перенес его на тропинку.
— Вот и начинается новая для тебя житуха, — трубно провозгласил он, переглянувшись с компаньоном. — Не грусти, паря, не падай духом, мы, мужики, всегда сдюжим любую напасть. А у тебя впереди не напасть и не горе
— сладкая самостоятельная жизнь… Пошкандыбаем в избу?
Не дожидаясь согласия либо отказа, развеселый сержант первым поднялся на подгнившее крылечко. За ним последовал, подталкиваемый отцом, Марк.
Заяц уже сидел в горнице в своей любимой позе — откинувшись к стене, забросив ноги в новых башмаках на табуретку. Сидел и независимо попивал молочко. Старуха-хозяйка возилась возле плиты. Семенчук бесцеремонно взял ее за худые плечи и выставил во двор. Говорить, объяснять бесполезно — все одно ничего не услышит.
— Начнем с главного, — с необычной для него строгостью приказал он. — Давай деньги.
Заяц поспешно снял ноги с табурета, наклонил кудлатую голову. Подхалимски кивнул на лежащую на скамье туго набитую сумку.
Семенчук открыл ее, заглянул. Считать в присутствии нового нищеброда не стал, отложил на вечер.
— Держи плату, — тугая пачка червонцев шлепнулась на столешницу. — Позже проверю. Обманешь — моргалы выбью, ходули перебью, всю жизнь станешь передвигаться ползком, — Заяц скорчил обиженную гримасу, несколько раз горестно вздохнул. — Не притворяйся, паразит, все одно меня не проведешь… Теперь насторожи уши, выслушай, что скажу, — помедлил, не сводя с главного надсмотрщика недоверчивого взгляда, продолжил. — Вот этот парнишка, — пренебрежительный кивок на Марка. — новый твой подшефный, но подшефный особый. Родной сын моего компаньона, — почтительный полупоклон в сторону молчащего Сидякина. — Отношение — соответствующее, пальцем не трогать, от других защищать. Сведешь его с Хмырем — пусть поучится… Все ясно, или имеются вопросы?
Заяц потер указательным пальцем узкий лоб, оглядел худосочного мальчишку. Потом перевел опасливый взгляд на Сидякина. Похоже, он уяснил поставленную хозяевами фирмы задачу.
— Не понятно, — подытожил он сомнения. — Где жить-то станет? В подвале?
Действительно, не понятно! Каждый день ездить после «работы» в
Горелково невозможно, а жить в подвале — тем более. Сидякин представил себе сына, валяющегося на грязной подстилке и ужаснулся. Жалость снова перехватила ему дыхание.
— Как решим, старшина? — с нарочитым подобострастием спросил Семенчук.
— Твой сын, тебе и решать.
— В подвале имеется более или менее чистый закуток?
— Как же, как же, — опередил Семенчука Заяц. — С лежанкой, столом. Не закуток — царская опочивальня!
— Никшни! — приказал Федька. — Не лезь поперед батьки!… Так что станем делать, Прохор Назарович?
— Как, Марк, сдюжишь? — повернулся Сидякин к сыну. Не хотел брать на себя ответственности, привычно переложил ее на другого человека.
— Постараюсь, — нерешительно пообещал подросток.
Все, включая Зайца, облегченно вздохнули. Можно расставаться.
— Как звать-то тебя? — почти ласково спросил Заяц. — Отчества не нужно, фамилии — тоже, назови имячко.
Прохор отвернулся к окну, старался не слышать. Федька, наоборот, одобрительно кивал.
— Марк.
— Хорошее имя, но придется его забыть. Приклеим тебе кликуху… Какую хочешь?
— В школе дразнили «доходягой».
— Так и порешим. Доходяга… Поехали?
На улице разошлись. Сидякин и Семенчук забрались на сено в телеге,
Заяц с Доходягой поплелись к остановке автобуса…
По причине слабосильности и далеко не смелого нрава Заяц ходил всегда в сопровождении двух накачанных защитника. Марк не знал об этом и косился на помощников своего босса с подозрением и боязнью.
Не доходя до церквушки, похожей на забавную детскую игрушку, Заяц остановился. Старался говорить без привычной матерщины, ни на минуту не забывал о «высоком» положении нового своего работника. Поэтому спотыкался на каждом слове, заменял матерщинные словечки непонятными звуками типа «е-мое», «тык-вык».
— Гляди, как работают настоящие умельцы, — показал он на церковную калитку, рядом с которой на грязной подстилке сидит мальчишка. — Учись! Склоненная на правое плечо голова попрошайки подрагивает, один глаз закрыт, второй, наоборот, широко распахнут, протянутая ладошкой вверх рука тоже мерно ходит — вверх-вниз, вниз-вверх, волосы всклокочены, торчат в разные стороны. Милосердные бабуси при виде несчастного эпилептика судорожно роются в тощих кошельках, жалостливо вздыхают. Старики сочувственно качают седыми головами.
Рубли и копейки не кладут в протянутую руку — какой-то сердобольный верующий пожертвовал свой истертый картуз. В него-то и сыпятся подаяния. В основном монетами, реже — бумажками. Марк представил себя на месте больного парня и ужаснулся. Какой стыд, какой позор, увидела бы мать — сердечный приступ обеспечен! Но выбор сделан, обратная дорога наглухо перекрыта, отказаться — вызвать гнев отца, который пострашней материнских слез.
— А если — милиция? — Марк постарался заглушить чувство стыда и безнадежности. — Посадят…
— Лягавые? Хрен им в зубы, неструганный кол в задницу, — смачно выругался Заяц. — Заметят на улице — заметут, а около церквей не трогают, позволяют. Лягавые нам не помеха — им тоже жрать послаще да повкусней охота. Сейчас появится, гляди!
По тротуару медленно шел милиционер. Остановился возле попрошайки, ничего не сказал, только многозначительно посмотрел. Сначала на Хмыря, потом — на заполненный подаяниями картуз. Мальчишка проверился, поглядел сначала в одну сторону, потом — в другую, вытащил из засаленного кармана рванных штанов пачку денег — в полутьме трудно разглядеть: рублевок или червонцев, протянул стражу порядка и законности. Милиционер небрежно спрятал деньги и все так же важно пошел снимать оброк с других нищих.
— Видал? — торжествующе спросил Заяц. — Вот тебе и лягавые. Одна беда
— не все продаются, имеются идейные… Погоди, не торопись, — Марк вовсе не торопился — стоял, покачиваясь на подобии запущенного маятника, — перехватим Хмыря, когда он домой пойдет.
Еще раз оглядевшись, Хмырь перестал поддергиваться и гримасничать, ловко вскочил на совершенно здоровые ноги, рассовал по карманам и за пазуху дневной заработок и, стараясь не выходить на освещенную часть улицы, побежал за угол.
— Стой, паразит! — один из сопровождающих Зайца мордоворотов, схватил попрошайку за плечо, второй перекрыл обратную дорогу. — Есть базар.
Подоспевший Заяц для начала огрел несчастного кулаком по шее. В виде задатка, чтобы тот лучше усвоил предстоящую беседу. Хмырь так же привычно угнулся. Плаксиво забормотал.
— Зачем штормовать? Обычно плачу вечерами на хате, почифирю и плачу. Не на улице же? Решили пошмонать, да? Так я не против — шмонайте. Падлой буду, ничего не утаиваю.
— Кончай плакаться, артист дерьмовый! Усохни! Бабки — впереди, не за тем остановили… Погуляйте, парни, — обратился старший надсмотрщик к рядовым. — Только особо далеко не уходите.
Поняв, наконец, что его не собираются обыскивать, Хмырь немного успокоился. Все остальное ему — до фени.
Заяц выдвинул стоящего за его спиной Марка.
— Видишь этого фрайера?
— Ну, вижу, — не глядя на качающегося парнишку, скучно сказал Хмырь. — Такие на рынке — пятак за пучок. Доходяга.
— Вот именно, Доходяга, — со смехом подхватил Заяц. — Это его кликуха. Сделаешь из парня профессионала — с неделю не будешь платить оброк, не сделаешь — так отделаю — не к чему будет притворяться. Все ребра пересчитаю, зубы через задницу повыдергиваю, моргалы выбью!
Старший надсмотрщик даже в мелочах перенял повадки своего хозяина. Начиная от предисловия к серьезному базару — кулаком по шее, и кончая стандартными угрозами. Нищие горемыки привыкли и к одному, и ко второму, от ударов спасались, подставляя менее болезненные части тела, над угрозами про себя подсмеивались.
— Поселитесь вместе в каморке, — продолжал инструктировать Заяц. — Для себя изготовь второй топчан. Да поаккуратней обращайся с «учеником», пальцем его не трогай, защищай от других.
— Защищать, не трогать?… Он, что, заморский принц?
— Усохни, падло, не дразни меня! Доходяга — родственник хозяевам, — полушепотом сообщил Заяц, опасливо поглядывая на курящих неподалеку телохранитеей. — Поэтому — отдельная комната, полная безопасность. Усек?
— Родственник? — удивился Хмырь, дерзко очистив заложенный нос под ноги хозяйского родича. — Зачем ему тогда спать на вонючем матрасе, выпрашивать подаяние, жить в подвале, хавать вместе с настоящми нищими? Неужто отец или дядька не могут прокормить его… Не понятно…
— Не бери меня на понт, червяк, не зли, — зашипел Заяц. — Сделаешь что не так — спина в ответе. Пощады не жди.
— Усек, — бормотнул разбитной пацан, предусмотрительно втянув не раз битую голову в приподнятые плечи. — Все будет в цвете. Не сомневайся.
— То-то, — удовлетворенно прошептал Заяц. — Старайся.
Он хотел на прощание потрепать хозяйского сынка по плечу, но побоялся как бы хлипкий пацаненок не рухнул на землю. Ограничился поглаживанием по спине.
— Успехов тебе, Доходяга.
Когда надсмотрщики ушли, Хмырь с сомнением оглядел тщедушную фигуру нового своего «ученика». Потрогал полу куртки, бесцеремонно ощупал карманы.
— Лепень классный, но не для «работы». Ништяк, в подвале подберем тебе рванину… Бабки имеешь? Ежели да — отдай мне на сохранение. В подвале все одно обшмонают и выпотрошат.
Догадавшись, что речь идет о деньгах, Марк отрицательно помотал головой. Он не врал, выделенные матерью деньги потратил на школьный завтрак, попросить у отца постеснялся.
— Значит, пустой? Не штормуй, кореш, я нынче при деньгах… Жрать охота? — последовал второй вопрос. Более приземленный. — Сичас малость похаваем.
В животе Сидякина — самый настоящий вакуум, с утра — ни крошки. Но признаваться не хотелось — стыдно. Сказывается материнское воспитание: то стыдно, это позорно. Неопределенно помотал головой.
Хмырь извлек из котомки кусок черняшки, покрытый толстым пластом плавленного сыра. Подумал и добавил к нехитрому угощению очищенную луковицу и початый огурец.
— Хаванина, конечно, не шибко вкусная, но потерпи — на хате поужинаем. Там я припрятал и сальце с розовыми прожилками, и сырокопченную колбаску. После почифирим и — на бок.
Марк с удовольствием вгрызался в черствый бутерброд, Хмырь безостановочно говорил.
Оказывается, нищие обосновались в подвале капитально. Главный вход в него заперт на два запора — висячий замок и внутренний, английский. Но ни в домоуправлении, ни в милиции не знают, что находчивые попрошайки пробили новую лазейку — через оконный приямок, выходящий в глухой переулок. Поэтому появляться днем около дома категорически запрещено — только под покровом темноты.
— Там неподалеку скверик — посидим на лавочке, побазарим. Часиков в одинадцать — в подвал… Участковый все одно пронюхал — наводку дала одна бабка, мы ее — на перо. С лягавым приходится делиться… Ну, что за житуха дерьмовая! С постовым делись, Зайцу отстегивай, лягавым отдавай. Что остается — мелочевка… А труд у нас нелегкий, корчишь страдальческие рожи, изображаешь психа…
Добираться до жилья новым друзьям пришлось пешком. На Хмыре — рабочая «униформа», в которой ни в трамвай, ни в автобус не пустят. До скверика добрались в начале одинадцатого. Устроившись на ломанной скамейке, Хмырь с важным видом взрослого жиган-лимона достал коробку «Казбека», с хрустом распечатал ее. Закурил, откидывая лохматую голову, пускал в звездное небо затейливые колечки табачного дыма.
— Цинкани про житуху. Страсть как люблю слушать побасенки.
— Обычная. Отец — герой войны, калека. Мать — медсестра в поликлинике. Братьев, сестер нету. Вот и все.
Услышав про героя войны Хмырь почему-то сожалеюще почмокал губами.
Будто испробовал новость на вкус. Когда Доходяга умолк, досадливо поморщился. Наверно, настроился на длительное повествование, а тут — несколько слов, которые по причине заикания и разобрать-то нелегко.
— Ништяк, кореш, наладится, все будет в цвете. Научу тебя шестерить, помогу. Знаешь, какой я удачливый! Однажды, модная бабенка одарила цельным червонцем. Пока копалась в хозяйственной сумке я исхитрился наколоть ее ридикюль. Ушатая баба!
— Украл? — поразился Марк. — Разве можно?
— Не только можно, фрайер, но и нужно, — наставительно проговорил мелолетний вор. — Погоди, войдешь во вкус, сам станешь промышлять не хуже меня!
Целый час проговорили новые друзья. Перед пораженным Сидякиным открылась красочная картина, основные фигуры которой — щипачи и попрошайки, грабители и убийцы, проститутки м карманники. Хмырь описывал их «подвиги» с хвастовством и завистью.
Наконец, подошло время, когда разрешался вход в подвал. Подчиняясь указаниям наставника, Марк осторожно спустился в приямок, согнулся и пролез в небольшое отверстие, замаскированное деревянным щитом.
— Глянь, братва, новая плотвичка приплыла! — всплеснул грязными до черноты руками небольшого роста парень в рванной косоворотке и протертых на коленях штанах. — У Хмыря — собственная шестерка? Вот это номер, чтоб он помер!… Не придуряйся, кореш, не дави фасон, здесь не подают! — прикрикнул он, когда Доходяга вслед за Хмырем, шатаясь и придерживаясь за мокрые стены, направился к входу в крохотную каморку. — На улице будешь колыхаться!
— Отстань от парня, Желток, — прикрикнул Хмырь. — Доходяга — больной, он не придуряется. И вообще не трогай его, иначе пощекочу тебе пузо.
Хмырь выхватил финку, полоснул ею по воздуху в непосредственной близости от живота насмешника. Видимо, здесь отлично знали решительный характер малолетка — Желток отшатнулся, два его приятеля с безразличным видом пошли к сбитому из неструганных досок столу.
— Не штормуй, кореш, я без злости — по хорошему. Вдруг «больной» трекнет в милицию или его запустили к нам лягавые. Тогда — под молотки!
А сам нацелился на добротную куртку новичка, грязные пальцы зашевелились, будто он уже запустил их в чужой карман.
Обстановка в подвале накалялась. Возбужденные подозрениями Желтка нищие обступили Хмыря и Доходягу. Послышались требования пощупать новичка, обследовать гнилую его душонку. Финки Хмыря никто уже не боялся — ножи были у всех.
Сверкающие опухшие от алкоголя глаза мужчин, визгливые крики женщин… Назревает кровавая драка, в исходе которой можно не сомневаться — что могут сделать два пятнацатилетних паренька против двух десятков разьяренных людей?
Марк испуганно оглядывался. Сбежать не удастся — не успеет добраться до лаза в приямок, защищаться глупо — едва он поднимет немощную руку, нищие порежут его на части. Он даже хотел появления милиции, мысленно призывал ее. Вот сейчас в подвал ворвутся с наганами в руках защитники, разгонят нищих, выведут двух ни в чем неповинных ребят на улицу. Зряшные надежды — милиционеры не появлялись.
Помощь пришла не в виде милиции — в разборку вмешалась тощая, безгрудая и безбедрая женшина с лицом, исполосованным ужасными шрамами. Бесстрашно загородила дорогу толпе, уперла кулаки в тощие бедра. Голос — скрипучий, будто продернутый сквозь колючий шиповник.
— Чего разорались, вонючие козлы? Приличный человек забрался в стаю, да? Ату его, ату! Захотелось пощупать перышками внутренность мальчика, да? Кол вам в задницу! Райка-Вездеход не позволит это сделать! Марш по вонючим своим подстилкам!
Странно, но озлобленные, накачанные яростью нищие отступили. Кое-где раздался нервный смешок, один старик спрятал заточку и с облегченем выматерился.
— А ты, сука, чего раскомандовалась? — не отступил Желток. — Хочешь — выдеру последние космы, загоню в бабскую щель водочную бутылку? Давно не учил тебя, лярва — придется…
Закончить не успел — носок разлапистого, с полуоторванной подошвой, ботинка врезал ему между ног. Когда матерщиник от боли согнулся, Райка припечатала крепким, неженским кулаком по затылку. С такой силой и сноровкой, что сильный парень ткнулся носом в грязный, заплеванный пол.