— Как, разом два? — удивился Селезень.
Никите Акинфиевичу исполнилось всего тридцать лет. Широкоплечий, крепкий, в полной силе человек. Упрямые, волевые глаза, — даже Селезень не мог выдержать их испытующего, пристального взгляда.
«Силен и размашист», — внутренне похвалил он Демидова и, подумав, спросил:
— А народищу где возьмем на стройку, хозяин?
— Хо! — ухмыльнулся Никита. — Было бы болото, а черти найдутся. А мужики на что? То разумей, Иван, Сибирь лежит нетронутой, а народ там жильный, крепкокостый. Вот и работяги нам!..
«И все-то он знает и ко всему уже примерился, ведун!» — подумал Селезень.
— Поехали! — закричал Никита. — Надо к вечеру за озера выбраться! — Он тронул повод, коренастый серый конь стал спускаться с кургана.
Демидов молодецки сидел в казачьем седле. На загорелом бритом лице появилась самодовольная улыбка.
— Отныне земли и воды тут мои! — сказал он по-хозяйски уверенно.
Хоть земли осмотренные и не были узаконены, но Селезень всей душой поверил в хозяйское слово. Выглядел Демидов как победитель, покоривший обширные земли…
К закату Никита Акинфиевич и Селезень прибыли в затерянное в горах сельцо Кыштым. Не отдохнув, не покормив коней, они взобрались на высокую гору Егозу. Весь край лежал как на ладони: кругом шиханы, озера, леса — размахнись, сила! На малом пространстве насчитал Никита свыше сотни озер. Какое разнообразие их: были тут глубокие и холодные, светлые и прозрачные, мелкие и теплые, мутные и тинистые. А вон — зарастающие озера-болота!
Долго любовался очарованный заводчик нетронутым краем. Алчный к богатству, он решил не откладывать дела.
— Вот местечко и для другого завода! — решительно сказал Демидов и повел рукой. — Вот оно где, мое новое царство!
— Но под горой сельцо, хозяин, и хлебопашцы там, — заикнулся было приказчик.
— Это добро! — отозвался Демидов. — На первой поре работные людишки будут. Какие это землепашцы? Кто им дозволил тут землю поганить? То самовольщики, беглые с Руси. Погоди, вот мы их приберем к рукам!..
Косые лучи заходящего солнца ложились на долины и леса. В предвечерней тишине внезапно вздрогнул густой упругий воздух — торжественный благовест огласил крохотные нивы и застывшие леса, понесся над зеркалом вод. Демидов встрепенулся, прислушался.
— Никак и храм божий устроили, ишь ты! — удивился он. — Стало быть, и попик тут есть! То добро, легче с мужиками будет сговориться, да и церковь не надо ставить. Тронулись, Иван!
Они спустились с горы, добрались до сельца. Старая бабка вынесла их из хибары берестяной корец с квасом да горбушку хлеба.
— Ешьте, родные, — предложила она им. — Откуда путь держите, православные?
Демидов промолчал, уминая горбушку.
— Ты, баушка, скажи, как звать-то тебя? — спросил приказчик.
— Звать-то Оленой, милок! — словоохотливо отозвалась старушка. — Восьмой десяток пошел, кормилец. Не работница ныне стала…
— А где людишки? — прожевывая кусок, спросил Демидов.
— В храме божьем, милок. Ноне день субботний.
— Пахоты чьи? — деловито допытывался Демидов.
— Божьи, батюшка, — поклонилась бабка. — Наезжают башкирцы, мужики одаривают их кой-когда, вот и все тут! И какие это пашни — скудость одна. К пресвятому покрову в закромах — ни зернышка…
— Ладно, спасибо на том, баушка, — поклонился Селезень.
Бабка покосилась на его черную бородищу, укрыла ладошкой незлобивую улыбку.
— Из цыган, должно быть? — спросила она. — Не сердись, сынок, и цыгане народ добрый.
Демидов встал с завалинки, потянулся.
— Где поповское жило? — спросил он старуху.
— Вон крайний двор!
Держа на поводу коней, Демидов и Селезень побрели к дому священника. Там у плетня они привязали их и зашли в дом. В опрятной горнице пахло вымытым полом, свежими травами, набросанными на широкую скамью.
— Эй, кто тут есть? — закричал Демидов. На его зов никто не откликнулся.
— Должно быть, все на моленье ушли, — разглядывая избу, сказал Селезень. — Скромненько попик проживает. Ох, как скромненько! — вздохнул он.
Никита улегся на скамью. Приятная усталость сковала члены, ароматом дышали травы; за тусклым оконцем, как красный уголек, погасала вечерняя заря. Демидовым незаметно овладел сон. Селезень распахнул настежь дверь и уселся на порог. Как сыч, неподвижно, неслышно оберегал хозяина…
Заводчик проснулся, когда в избе загудел голос священника. Не выдавая своего пробуждения, он полуоткрыл глаза и незаметно наблюдал за ним. Иерей был высок, жилист, молод лицом и статен. В длинной холщовой рясе, которая болталась на нем, как на колу, он походил на жилистого, костистого бурсака. Русые волосы косицами падали ему на плечи, не шли к его остроносому подвижному лицу. Поп расхаживал по горнице и разминал длинные ручищи.
«Силен человек!» — подумал Демидов и открыл глаза. Молодой священник смутился:
— Умаялись, поди, с дороги. Не обессудьте, сударь, подать к столу нечего. По-вдовьи живу. Сам по дворам хозяйским мытарюсь: ныне день у одного, завтра у другого…
Никита без обиняков спросил у попа:
— Беглый ведь? Что за сельцо, чьи земли?
У священника потемнели глаза, он опустил руки.
— Ставленый, а не беглый я, — тихо отозвался он. — Народом рукоположен. Земли у башкир арендованы.
Несмотря на рослость и могучесть, священник держался тихо. Демидов живо определил, чем можно тут брать. Он по-хозяйски поднял голову и сказал решительно:
— Было так, а ныне земли мои! И леса эти, и озера, и достатки с людишками — все откупил я. Слыхал?
Селезень недоуменно поглядел на хозяина: «Для чего эта ложь?»
Никита, не смущаясь, продолжал:
— Ты, беглый поп, не ерепенься. Почему так худо живешь? Ряса холщовая, лицо постное, среди дворов, как побируха, шатаешься. Негоже так! Служи мне — жизни возрадуешься! — Демидов порылся в кошеле и выложил на стол золотой. — Бери задаток и служи верно!
Священник вскипел от обиды.
— Прочь, проклятое! — решительным движением смахнул он золотой на землю. — Не купишь меня, хоть и беден я!
— Как звать? — настойчиво спросил заводчик.
— Савва, — отозвался священник и взволнованно заходил по избе. — А ты, купец, оставь нас.
— Ты очумел, попик, куда гонишь нас на ночь глядя! — нахмурился Демидов и переглянулся с приказчиком. — Да знаешь ли, кто я? — уставился он в священника.
— Не дано мне знать всех проезжих, — раздраженно отозвался тот.
Заводчик встал и вплотную подошел к священнику. Положив на плечи ему руки, он резко сказал:
— Ты, поп, покорись! Против меня ни тебе, ни сельцу не устоять. Будет на озере завод!
— Так ты Демидов! — изумленно воскликнул поп. — Неужто тебе наши крохи понадобились?
— Ага, признал, кто я такой! — радостно вырвалось у Никиты. — Суди теперь сам, что тут будет!
Священник охнул, тяжело опустился на скамью. Склонив на грудь голову, он глухо, с великой горечью посетовал:
— Трудно будет нам теперь… Горько! Сам Демид пожаловал…
На землю легла лютая зима. К этой поре Демидов объехал башкирских тарханов и глухие улусы. Места лежали богатые, а народ пребывал в бедности: не виднелось на пастбищах конских табунов и овечьих отар. Жаловались башкиры:
— Зимой гололедь одолела, все табуны пали от бескормицы!
Никита весело хмыкал:
— То верно, собак по улусам больше, чем коней. По кобыленке на три башкирские семьи.
Заводчик обещал башкирам:
— Отдайте земли, кои у озер полегли, каждому старику будет ежегодно отпущено по красному кафтану, а молодцу по доброму коню. А в праздник вам, слышь-ко, будет выдано каждому мяса невпроворот. Ешь — не хочу? А ныне какие вы тут жители? Мясо-то у вас в коей поре бывает…
Приказчик Селезень неотлучно находился при хозяине. Он поддакивал Демидову.
— Что за жизнь: тут все рыба да рыба — у нас будет и говядина!..
Два дня Демидов улещивал тархана: угощением и посулами уломал его. Купчую крепость с башкирами заводчик учинил по всей законности российской и обычаям кочевников. Времечко Никите Акинфиевичу выпало для этого удачное.
Башкир согнали в понизь. Из-за гор рвался злой ветер. Выл буран, и башкиры зябли на стуже. Одежда на кочевниках надета — одна рвань, ветром насквозь пронизывало. Стоят башкиры и зубами стучат: скорее бы со схода уйти!
Демидов знал, чем допечь кочевников.
— Студено, баешь? — ухмылялся он, похлопывая меховыми рукавицами. — Душа вымерзнет так, а ты живей клади тамгу[4] да в кош бреди, пока жив.
В теплой собольей шубе, в оленьих унтах, заводчик неуклюже топтался среди народа и поторапливал:
— Живей, живей, чумазые! Ух, какой холод!
Башкиры клали тамгу и отходили…
Отмахнул Демидов за один присест большой кус: по купчей крепости несведущие в делах башкиры уступили ему огромные пространства в шестьсот тысяч десятин за двести пятьдесят рублей ассигнациями. Отошли к цепкому заводчику богатые леса, многочисленные горные озера, изобильные рыбой и водоплавающей птицей.
— Вот и свершилось, как я желал! — не удержался и похвастал Никита приказчику, когда разбрелись башкиры.
— То еще не все, хозяин! — усомнился в простоте сделки Селезень. — Купчую эту надо в палате заверить, а как вдруг да жалоба!
— Ну ты, оборотень, не каркай! — рассердился Демидов. — Завидуешь, верно, моей силе да проворству.
— Завидую! — чистосердечно признался приказчик.
И в самом деле одумались башкиры. Кто подучил их, никто не знал об этом. Видели в одном улусе попа, отца Савву. Дознался о том Демидов и сам наехал к нему.
— Пошто башкирцев смущаешь, беглый поп? Гляди, худо будет! — пригрозил заводчик.
Священник кротко поглядел на разгневанного Никиту Акинфиевича.
— По-вашему, уговорить басурмана принять Христову веру — возмущение? — не злобясь, спросил священник.
— Не юли предо мною! — разошелся Демидов, весь налился кровью. — Сквозь землю вижу, что мыслишь ты!
— А коли видишь, действуй! — смело сказал Савва.
— Ты вот мне еще слово брякни, не почту твой сан, плетью отхрястаю! — распалился гневом заводчик.
— Попробуй! — угрюмо отозвался поп, и глаза его забегали по избе.
Сметил Никита припасенные дрова у печки, а подле них топор. Злые поповские глаза, как палящий огонек, пробежали по нему. Заводчик мгновенно отрезвел и отступил от Саввы.
«Колючий поп! — похвалил он про себя священника. — Такого батю не худо и к себе примануть!»
В Кыштыме-сельце буянила вьюжистая зима. Избенки заметало сугробами, дороги и тропки пропали до вешних дней. Жил Никита Акинфиевич в Тагиле, в больших белокаменных хоромах, окруженный довольством, а думал о горной пустыне среди озер: «Задымят, непременно задымят здесь мои заводишки!»
Хоть Тагильский завод безраздельно отошел к Никите, но ему хотелось, по примеру отца, свои отстроить. «Тагильский ставлен дедом. Эка невидаль — проживать на готовом! Я ж не братец Прокофий!» — непримиримо рассуждал он о невьянском владельце.
В один из пригожих зимних дней он зазвал Селезня и настрого приказал ему:
— Возьми тыщу рублев, садись на бегунка и мчи в Екатеринбурх, в Горную палату! Дознался я — будет закрепление купчей, да спешат туда бездорожьем башкирцы сорвать мое дело.
Приказчик стоял переминаясь. Демидов посулил:
— Ныне кладу тебе великое испытание: домчишь прежде их, заверишь купчую, — будешь главным на Кыштымском заводе.
— Будет так, как приказал, хозяин! Сейчас скакать?
— Сию минуту! — властно сказал заводчик, открыл железную укладку, добыл кожаный кошель и бросил приказчику: — На, бери, да торопись!
Демидовский слуга вихрем выбежал из хором, ворвался в конюшню и оседлал лохматого башкирского коня.
— Пошли-понесли! — весело закричал Селезень и огрел плетью скакуна.
За околицей бесилась метель, меркнул зимний день. Над заснеженным ельником показался тусклый серпик месяца. Бывалому конокраду метель не метель, ночь не страшна! Одна думка овладела им и погоняла: опередить башкирцев…
И леса позади, и волчий вой стих, а метель, как укрощенный пес, легла покорно у ног и лижет пятки. Домчался с доверенностью хозяина Селезень в Екатеринбург, в Горную палату.
— Верши наше дело, батюшка! — поклонился он горному начальнику.
— Что так не терпится твоему владыке? — лукаво улыбнулся чиновник и, встретясь глазами с пристальным взглядом приказчика, понял — будет нажива.
Сдерживая волнение, Селезень тихо подсунул под бумаги кошель и учтиво поведал:
— Их благородие Никита Акинфиевич отбывает в Санкт-Петербург, а мне наказано по зимнему пути лес рубить да камень для стройки припасти.
— Уважительно, — кивнул чиновник и склонился над бумагами.
Селезень вышел в переднюю и сунул в руку служивого солдата гривну.
— Стань тут у двери, коли башкирцы припрут — не пуща и! — попросил он.
Меж тем перо чиновника бегло порхало по бумаге. Купчая уже подписывалась, когда до чутких ушей приказчика долетело тихое покашливание, робкое пререкание.
«Доперли, чумазые! Солдата уламывают», — с тревогой подумал Селезень и устремился к горному начальнику:
— Ваша милость, торопись, хошь с огрехами, зачернить бумагу да печать приставь!
Он весь дрожал от нетерпения, юлил у стола, вертел головой, стремясь хоть этим подзадорить и без того быструю руку чиновника. Между тем шум в передней усилился. Башкиры, выйдя из терпения, оттащили сторожа и приотворили дверь. Бойкий ходок, просунув в нее руку с бумагой, закричал:
— Бачка! Бачка, мы тут…
— Ох, идол! — рассвирепел солдат, собрал свои силы и всем телом налег на дверь, прекрепко прижав руку с жалобой. — Ну куда ты прешь, ордынская твоя рожа? Ну чего тебе требуется тут? Уйди!
В эту минуту чиновник размахнулся пером и сделал жирный росчерк. Без передышки он взял печать и приставил к написанной бумаге.
— Ну, сударь, — торжественно провозгласил он, — можно поздравить Никиту Акинфиевича Демидова — купчая завершена!
— Ух! — шумно выдохнул Селезень и присел на стульчик. — Сразу камень с души свалился. Спасли вы меня, ваша милость.
Тут с великим шумом башкиры наконец прорвались в присутствие. Они пали перед чиновником на колени и возопили:
— Обманули нас, бачка, обманули!
Башкирский старшина протянул жалобу:
— Просим не писать за Демидовым земля.
Чиновник оправил парик, сложил на животике пухлые руки и, прихорашиваясь, вкрадчивым, сладким голосом сказал:
— Опоздали, голубчики вы мои, опоздали! Сожалею, но сделка узаконена. И что это вы на колени пали, не икона и не идол я. Вставайте, почтенные…
Башкиры онемели. Нехотя они поднялись с пола, переминались, не знали, что делать. Старшина их подошел к столу; вдруг он резким движением провел ладошкой по своему горлу.
— Что наделал, начальник? — закричал он. — Зарезал нас так! Где закон, начальник?
Чиновник улыбнулся и с невозмутимым видом ответил:
— Закон где? Закон на ясной пуговице в сенате!
Давясь смехом, приказчик прыснул в горсть, но, встретив укоряющий взгляд горного чиновника, сейчас же смолк…
Демидов остался весьма доволен Селезнев.
— Быть тебе главным в Кыштыме! — Глаза хозяина внимательно обшарили своего доверенного. — Все отдал? — спросил он.
— Все, — не моргнув глазом, ответил Селезень.
— Зря! Добрый работяга и стащит и хозяина не обидит! — засмеялся Никита. — А сейчас на радостях в баньку…
Банька на этот раз налажена была необычно. Приказал Демидов полы вымыть шампанским, а пару поддавать коньяком.
— Какой разор! — ахнул тагильский управитель Яшка Широков. — Дед ваш покойный, кто ноги мылом натирал, ругал того: «Разорители!» А вы изволите заморское вино хлестать на каменку.
— Молчать! — загремел Никита. — Дед был прижимало, а я дворянин. Ступай и делай что велят.
Никита наслаждался банным теплом. Нежился на полках под мягким веником, вздыхал и шептал блаженно!
— Дух-то какой, больно хорош!..
Селезень услужливо вертелся подле хозяина, намыливал его да парил. Одевая Никиту в предбаннике, приказчик вдруг захохотал.