мосье Астен, с тех пор как Бруно стал молодым человеком, вам нравится называть его мальчишкой)… Этот
парень, который только что сдал экзамен на бакалавра, для которого сейчас важнее всего решить — и решить
как можно скорее — или хотя бы обсудить со мной, чем он будет заниматься в жизни или хотя бы чем он будет
заниматься в будущем году. А он об этом ни на минуту не задумывается. Он ни разу не заикнулся об этом.
Больше того, он нагрубил своему старшему брату, когда тот — черт возьми, ему и карты в руки! — попробовал
спросить, что он намерен делать.
— Да оставь ты меня в покое, не твоя забота.
Для него куда важнее не ударить лицом в грязь перед Одилией. Ему это не слишком удается, хотя сам он
того не замечает, потому что Одилия (они ведь однолетки, но она, как все девушки, кажется старше) все
понимает и не обижает его. Впрочем, и остальные, если не считать Мишеля, стараются не унижать его; Бруно с
Ксавье всегда готовы услужить другим. По тем же соображениям, по которым старшие дети ставят своего отца
— или мосье Даниэля — в один ряд с бабушкой и Лорой (чем старше их отец, тем старше они сами, точно так
же как для нас: чем моложе наши дети, тем моложе мы), они обращаются с Бруно, как с неофитом.
Единственный, кто, играя роль якобы справедливого судьи, проявляет по отношению к нему спокойную и
расчетливую жестокость, — это Мишель. Бруно отдавил ногу Одилии, она хнычет. Мишель щупает ее ногу,
качает головой:
— Ничего, — успокаивает он. — Прости слоненка.
Бруно посылают в город за покупками, он приносит два кило груш, которые только что появились и,
конечно, дорого стоят.
— Девочки могут тратить не больше тысячи франков в день, — замечает Мишель. — Пустяки, завтра они
попостятся.
Бруно, не подумав, подходит к Мари, которая в сторонке, на плоском камне стирает что-то воздушное.
— Ты мог бы немного подождать, — одергивает его Мишель, — дай хоть ей выстирать свои трусы.
И тогда порой Бруно отходит от них, вспоминает о моем существовании, о том, что я издали слежу за его
неприятностями, повторяя про себя без особого убеждения: и поделом этому неблагодарному мальчишке, в
жизни не всегда все бывает так уж гладко, нечего было ему туда соваться и вообще нечего ему все время там
торчать. Но все-таки, мой милый мальчик, я не люблю, когда тебя обижают, даже если эти обиды толкают тебя
ко мне, даже если они идут тебе на пользу, даже если они учат тебя уму-разуму. Он молча переживает свои
огорчения, я ни о чем не спрашиваю его, не хочу бередить его раны, а он всем своим видом старается показать,
что его все это нисколько не задевает, хотя так хорошо знакомое мне посвистывание сквозь зубы говорит об
обратном. Но иногда я выдумываю какой-нибудь благовидный предлог — мне нужно заехать на почту, к
парикмахеру, в книжный магазин — и прошу отвезти меня в Ансени, чтобы дать ему возможность
попрактиковаться, сесть вместо меня за руль нашей малолитражки. И, уж конечно, я не стану бранить его за то,
что он слишком резко переключает скорости: удовольствие, которое при этом получает новоиспеченный шофер,
стоит старой шестерни.
Однако мое терпение вот-вот лопнет, впервые в Эмеронсе я готов считать дни. Меня раздражает не
только глупейшее соперничество моих сыновей, но и этот непрерывный тамтам, джига, то неистовство, которое
опустошает их и отравляет все их развлечения, и тот священный ужас (надоело, все это мы уже столько раз
слышали, сейчас у нас каникулы), который вызывают у них разговоры на серьезные темы. Мне непонятна
ненасытная жажда удовольствий; те небольшие радости, которые я знал в жизни, никогда не утомляли меня.
“Не следует слишком много развлекаться, чтобы не пресытиться”, — говорила моя мать, которая вообще не
знала, что такое развлечения. Они же буквально пожирают их. И меня бесит, когда они, не в силах придумать
себе новые забавы, начинают зевать. Гости еще молчат. Но Луиза уже не скрывает, что ей становится скучно.
— Рыбная ловля, лодка, купание, рыбная ловля, лодка, купание… В Эмеронсе только и есть что река. Не
слишком разойдешься.
А ведь по их милости я в какой-то степени испортил себе каникулы. Мой расчет был прост: я надеялся
сблизиться со своими старшими детьми, подружиться с ними, понять их. Но я, как правило, оказываюсь вне
игры, и мне все труднее бывает предугадать, как они отнесутся к тому или иному поступку. Например, они
вечно критикуют “нелепый наряд Лоры”. И вот, обидевшись, Лора делает над собой похвальное, как она
полагает, усилие и однажды утром появляется в брюках. Вы думаете, она имеет успех? Как бы не так! Все
шокированы. Луиза шепчет мне на ухо:
— Нет, ты только погляди, как она вырядилась.
— Точно так же, как ты и твои подруги… В конце концов, ей всего тридцать три года, она на полпути
между вами и мной.
— Конечно, — замечает Бруно, — но она моя тетя.
Я понял, как мне кажется, что, на их взгляд, брюки идут девушкам (правда, брюки требуют узких бедер),
а не матерям. Подобно тому как священник перестает быть священником, как только снимает свое облачение,
мать в брюках оскорбляет их взор. А Лора для них все равно что мать. Где только эти свободомыслящие прячут
свое чувство святого?
Вот вам другой пример: как они все возмутились, когда наш почтальон, наша местная газета, сообщил,
что мы не увидим больше нашего мясника, так как тот, бросив жену с двумя девочками, сбежал с бакалейщицей
из Варада.
— Он оставил ей лавку, — весело уточнил почтальон.
— И детей! — негодуя воскликнула Луиза.
Послушали бы вы Мари — она судила еще строже.
И то, что жена открыто ему изменяла, и то, что он пять лет не решался утешиться с другой женщиной, в
их глазах не служило ему оправданием. Я хотел поспорить: ведь оставаться в семье было бы с его стороны
лицемерием. Но мне тут же возразили, что дело совсем не в жене — измена за измену, он имел право отплатить
ей той же монетой, — а в детях, у них есть незыблемые права на отца, который, дав им жизнь, подписал некий
нерасторжимый контракт, ведь они могли бы и не появиться на свет. Мне показалось, что в их понимании:
“Дети не просили, чтобы их рожали”, — контракт был односторонним. Я уже собирался возразить. Но взгляд
Бруно, устремленный на человека, подписавшего с ним контракт, ясно говорил, что человек этот принадлежит
ему, и, напомнив мне кое о чем, этот взгляд вначале заставил меня промолчать.
Но потом заставил заговорить, придав мне мужества и напомнив, что если у Бруно есть права на меня, то
я отвечаю за него и в случае необходимости должен уметь защитить его от него самого. К сожалению, разговор
закончился взрывом. После обеда я застал его на террасе, то есть на той самой площадке, на которой когда-то
рыбаки-фермеры складывали, спасая от паводка, сено и навоз и которую мы потом засыпали песком, натаскав
его с ближайшей отмели. Отсюда была видна не только лужайка, где в то время стояли палатки, но и река, и
окрестности на несколько километров вокруг.
— Ты один? — спросил я его.
Прищуренные глаза, поджатые губы и короткий ответ:
— Они ушли.
— Ну, тогда послушай-ка меня, сынок…
Я заранее приготовил целую речь.
— Послушай, сынок, нельзя так, с ходу, в самые последние дни решать столь сложный вопрос. Надо
заранее посоветоваться с кем-то, что-то разузнать, предпринять.
И папа в энный раз принимается перечислять различные возможности, он взвешивает, сравнивает и,
жестикулируя, произносит одну из тех проникновенных речей, на которые его иногда вдохновляли в лучшие
дни его лучшие ученики. Мол, давай поразмыслим вместе, сынок. И может быть, не торопясь, общими силами и
придумаем что-нибудь до конца месяца. И, похлопав по плечу сына, который, казалось, сосредоточенно слушал,
папа наконец спросил, стараясь его подбодрить:
— Тебе действительно ничего не приходит в голову?
Бруно, казалось, очнулся от своей задумчивости. Он конечно, слышал мой вопрос, но это было
единственное, что он расслышал из всей моей речи.
— Нет, просто ума не приложу, куда делись эти мерзавцы.
И эти слова его вызвали взрыв — один из тех редких, страшных и великолепных взрывов гнева, которые,
несмотря на мою обычную сдержанность, у меня бывают.
— Черт возьми, — завопил мосье Астен, — я целых пять минут распинаюсь перед ним, говорю ему о
самых важных вещах, от которых зависит все его будущее, а этот идиот даже не слушает меня! Этому сопляку
еще не исполнилось и восемнадцати, он неловок, нескладен, неповоротлив, как медведь, а туда же, красоваться
перед барышнями, и сейчас, видите ли, он сидит и ворчит, потому что они оставили его, ушли куда-то подальше
крутить любовь…
Я словно с цепи сорвался. Я кричал так громко, что Лора, изумленная, выбежала из дома. И тут она
узнала, что у меня есть сын, по имени Бруно, круглый дурак, безмозглый болван, который годится только на то,
чтобы улицы подметать; и другой сын, по имени Мишель, который немногим лучше первого, но который
возомнил, что он вышел из бедра самого Юпитера, но, видимо, он вышел из самой верхней части бедра, раз от
него до сих пор несет; и кроме того, дочь, о которой тоже стоит поговорить, а, впрочем, лучше совсем не
говорить… Одним словом, она узнала, что у меня есть трое детей, трое негодяев, трое, не стоящих наших забот,
наших усилий, наших жертв, типичных представителей своего поколения, которые вполне под стать своим
друзьям, подающим им неплохой пример. Я уже обрушился на всю нынешнюю молодежь, готов был проклясть
весь мир, не забыв, конечно, и самого себя. Лора узнала также, что не было еще на свете такого болвана отца,
большего размазни и глупца…
— Полно, Даниэль, — пыталась она меня успокоить, — мальчик все понял, он раскаивается.
Он, конечно, раскаивался, но куда меньше, чем я. Он был подавлен, тем более что вдалеке среди полей,
среди трепещущих под ветром зарослей ольшаника он в ту же минуту, что и я, заметил на зеленом фоне травы
несколько ярких пятен. И пятна эти, не считая одного лимонно-желтого, державшегося в стороне, у изгороди
(Луиза обожает ежевику), приближались к нам парами. Бруно впился в них глазами. И в том, с каким жадным
вниманием он смотрел на них, я узнал самого себя, и я понял, какой взрыв гнева может вызвать затаенная
обида.
Г Л А В А X I X
Через неделю Мишель уехал в Баланс, Луиза — в Биарриц (там ее ждала работа), кузины отправились к
дяде в Овернь, мальчики вернулись домой. Со мной остался один Бруно.
Разъехались гости вовремя: еще немного, и я бы не выдержал. Был момент, когда, опасаясь какой-нибудь
неприятной истории, я даже собирался поговорить с Мишелем. Но потом решил этого не делать — не стоило
придавать событиям больше значения, чем они того заслуживали. Я знал, что Мишель слишком хитер,
честолюбив и эгоистичен, чтобы дать ущемить себя даже в самом малом. Одилия не так уж и нравилась ему. Я
прекрасно понимал, что двигало его поступками: “Как! Позволить Бруно в моем присутствии ухаживать за
девушкой, а девушке отвечать на эти ухаживания? Это немыслимо. Я не уступаю своего права первородства.
Если я чего-нибудь хочу, я добиваюсь. Во всяком случае, если бы я захотел, я бы добился. Главное для меня —
чтобы в этом никто не мог усомниться!” Старая история с огромным ожиревшим догом, который презрительно
обнюхивает найденную кость, но накладывает на нее свою лапу лишь потому, что на это сокровище
поглядывает голодная шавка. А стоит ей ретироваться, как грозный дог тут же отходит в сторону, даже не
коснувшись кости.
И все-таки в последние дни я чувствовал себя неспокойно. Конечно, ты можешь тысячу раз зваться
Мишелем, ты можешь быть очень, даже слишком уверенным в себе молодым человеком, но ведь на свете
столько других юношей и девушек, которые в свои двадцать лет, попав в соответствующую обстановку,
неожиданно подчинялись голосу плоти. Дог превращался в волка, учуявшего овечку, но еще спрашивающего
себя: задрать ее или не задирать? Полакомившись добычей, он, конечно, тут же бросил бы останки. Чтобы не
допустить этого разбоя, маловероятного и в то же время вполне возможного, чтобы вернуть отцу дочь в целости
и сохранности, чтобы успокоить Бруно и быть спокойным самому, я решил навязать им свое присутствие;
стараясь не оставлять их наедине, я мужественно шагал рядом, когда они под руку направлялись к маленькому
разрушенному домику в Бимбуаре по дороге, тянувшейся вдоль реки, поросшей по краям кустами ежевики, в
которых кое-кто из девушек потерял не только косынку.
Предосторожность, может быть, и ненужная, к тому же она наверняка оскорбила бы Одилию, догадайся
она об этом. К сожалению, за свою жизнь я не сумел составить себе слишком хорошего мнения о женщинах. По
всей вероятности, Одилия была устойчивее своей кузины. Она принадлежала к той породе молоденьких
девушек, у которых хорошо развит инстинкт самосохранения и которые, несмотря на то что носят самые
вызывающие джинсы, берегут свою невинность. Но береженого Бог бережет. Ведь иногда от самой разумной
девушки можно ждать всяких неожиданностей, если в дело вмешается паучок, который в каждой из них плетет
паутину для ловли мужа.
Важно не только то, чтобы ничего не произошло; надо, чтобы никому и в голову не могло прийти, и в
первую очередь самой Одилии, что что-то вообще могло произойти. Не должно было остаться даже
воспоминания о каком-то флирте, которое могло бы разжечь первую ревность Бруно, что порою накладывает
отпечаток на всю жизнь человека. Я хорошо знал своего Мишеля. За день до его отъезда мы отправились с ним
в Ансени купить ему билет в спальный вагон. Когда мы вернулись, Бруно с Одилией были на террасе, к моему
счастью, вдвоем. Я кивнул в их сторону.
— Смотри-ка, и мы, никак, выходим на охоту, — сказал я со снисходительностью рассеянного человека,
который наконец что-то заметил.
Брови Мишеля полезли вверх. Но я тут же небрежно бросил:
— Охотник неказист, да и дичь ему под стать…
Блаженны тщеславные, ибо их притягивает лишь то, что сверкает!
Эффект превзошел все мои ожидания. В последний день Мишель вел себя очень сдержанно, даже
отчужденно. Расставание было довольно холодным, они простились быстро и даже сухо, именно так, как мне
этого и хотелось. У провансальского друга Мишеля были сестры, у сестер — подруги, и у всех у них — отцы,
связи и приданое. Одилии, видимо, нечего было рассчитывать на письма.
Оставшиеся дни каникул прошли очень спокойно, хотя и не принесли мне особых радостей. Бруно уже
привык чувствовать себя не тенью своего отца, а сыном, пользующимся полной свободой. Его нельзя было
назвать нелюдимым или мрачным юношей, и тем не менее он иногда целыми днями ездил один на велосипеде,
взятом у папаши Корнавеля, вдоль насыпи или по бесконечным, обсаженным живой изгородью проселочным
дорогам, которые спиралью поднимались по холмам. Однажды он поел неспелого винограда, еще покрытого
сульфатом, и у него разболелся живот. Были дни, когда он часами валялся на песке, следя, как играют на
поверхности реки кефали или как бакенщик, стоя в плоскодонке со стареньким задыхающимся мотором,
измеряет глубину фарватера. Я умиротворенно рыбачил, понемногу наполняя садок всякой мелочью, откуда
Лора время от времени извлекала какую-нибудь рыбу и несла на кухню.
Мы по-прежнему вели с Бруно долгие разговоры; как и раньше, он старался втянуть в них свою тетку.
Мы обсудили его будущее и договорились без особого энтузиазма с той и другой стороны, что окончательное