любви сына и невестки, в сплетении нагих тел, всего лишь зарождение новой жизни, повторение себя в
потомстве. Иди, сын мой, ты сделал свое дело. Ты помог мне раскрыть себя, узнать неведомый ранее мир. Даже
пожертвовав ради тебя своим счастьем, я не расплачусь с тобой за то счастье, которое ты дал мне в жизни. Ведь
не будь тебя, я долгие годы в молчаливом отчаянии кусал бы себе губы, которые теперь сказали тебе “да”. Я
добровольно отказался сейчас от того, что со временем мне все равно пришлось бы потерять уже потому, что
между нами встала бы моя старосты. Если из-за тебя сердце мое обливается кровью, это тоже значит, что я по-
прежнему живу одним тобой.
— Иди, мой сын, мы не расстаемся.
Г Л А В А X X X
И вот десять дней назад наступила и наша с тобой очередь, Лора; все произошло так незаметно, что
половина соседей еще ни о чем не догадывается и даже почтальон то и дело ошибается и опускает
адресованные мне письма и газеты в почтовый ящик моего бывшего дома, а, увидев тебя в саду, кричит:
— Вам ничего нет, мадемуазель.
Он-то, впрочем, знает. Но ему трудно сразу привыкнуть. Даже я сам, возвращаясь из лицея с портфелем
под мышкой, завернув за угол, нередко забываю перейти улицу. Два или три раза я спохватывался только в саду,
услышав, как скрипит гравий под моими ногами, — ведь у тебя во дворе, Лора, дорожки посыпаны песком, — и
тут же поворачивал обратно. Однажды вечером я даже вошел в гостиную и, усевшись в своем кресле, уже
протянул было руку за газетой, которая обычно лежала на медном подносе. Подняв глаза, я увидел
располневшую Одилию, которая, словно синица, напуганная приближением кошки, с тревогой смотрела на
меня. Она прощебетала:
— Бруно работает сегодня во второй смене, папа.
За спиной Одилии стояла мадам Лебле, которая заглянула сюда по пути, но она заглянула к своей дочери,
а потому чувствовала себя здесь как дома и могла любезно предложить гостю:
— Стаканчик аперитива, мосье Астен?
Бруно еще не вернулся, и я тут же ушел, но если бы даже он был дома, я все равно не стал бы
задерживаться. После работы ему приходится заниматься, да и по хозяйству всегда найдутся дела: то
приколотить что-нибудь, то починить; к тому же для его молодой жены нет более уютного местечка, чем его
колени. Мы не имели права на будний день. Мы сохранили за собой священное право на традиционные
воскресные обеды в доме Мамули. У нас есть и нововведение — воскресный ужин у молодых, явное
свидетельство сыновней любви. Кроме того, мы имеем право на короткие набеги: “Нет ли у вас, мама,
петрушки?”, “Не одолжите ли вы мне маленькую кастрюлю?” Мы можем рассчитывать на подобные услуги и с
их стороны. А также на короткое “Как дела?”. Бруно, который по дороге домой иногда забегает к нам
перекинуться словечком, но при этом все время поглядывает на часы. Я сам пошел на этот митоз, разделивший
нашу семью на две смежные клетки. Но никак не могу к нему привыкнуть.
В своем изгнании, в тридцати метрах от родного дома, я все время держусь у окна. Но даже из глубины
комнаты я различаю отдельные звуки, которые я всегда уловлю среди множества других, они возвращают меня
к моему наблюдательному пункту. Пусть от громкого скрежета и стонов пилы на лесопилке вздрагивает туман и
с деревьев падают листья, пусть воет сирена кондитерской фабрики, пусть несутся протяжные гудки с
сортировочной станции, пусть пронзительно сигналят на реке баржи, а на шоссе грохочут грузовики, я все
равно различу среди всех этих звуков слабый скрип нашей калитки; стоит ей пропеть своим тоненьким голосом
— моя рука уже тянется к занавеске. А Лора, хоть она и не подверглась, подобно мне, изгнанию, хоть у нее
только изъяли пропуск, шепчет, приподнимая другой ее конец:
— Смотри-ка, это маляры.
В тот же вечер я спросил у Бруно, почему приходили маляры.
— Решили отремонтировать спальню, — ответил он.
Меня задело, что они не только не спросили моего согласия, но даже не предупредили меня; чтобы
забыть о своем королевстве, недостаточно отречься от престола.
Обычно из своего окна я вижу одни и те же картины. Вот выходит Одилия с Кашу. Одилия с корзинкой.
Бруно, задевая столбы, выезжает и въезжает на своей малолитражке. Мадам Лебле. Угольщик. Одилия и Бруно.
Глядя на них, можно сразу понять, куда они собрались: они идут не спеша, он слегка раскачивается на ходу, она
крутит бедрами и держится за его мизинец — ясно, они вышли погулять; а вот они идут уверенным деловым
шагом, Бруно держит корзинку, а Одилия, подчиняясь законам своего поколения, которое с удивительной
быстротой переходит от восторгов любви к повседневным заботам, посматривает то на своего супруга, то на
свой кошелек, — можно не сомневаться, что они вместе отправились за покупками; и наконец, они
торжественно выходят из дому (Поправь свой галстук. У тебя видна нижняя юбка) и, направляясь к нам,
пересекают улицу.
Ты видишь, Лора, я только наполовину с тобой. Позавчера Бруно шепнул мне:
— Нас двое, вас двое, теперь жизнь пойдет как по маслу!
И жизнь идет. “Жениться на Лоре, — говорил я когда-то, — значило бы окончательно принять эту
тусклую жизнь”. Я не любил эту жизнь. А теперь я принял ее. Но уж если говорить всю правду, речь сейчас
идет всего лишь о существовании; и существование это напоминает скорее устойчивый, крепко сбитый остов,
чем живое горячее тело. Ошибаются те, кто говорит: “Она наконец добилась своего, взяла его измором”.
Ошибаются и те, кто думает, что я с трудом принудил себя сделать этот шаг. И, пожалуй, меньше ошибаются те,
кто считает: “Мосье Астен — человек долга”.
Ты знаешь меня настолько, насколько мы вообще можем знать своих близких; их отделяет от нас
придуманный нами двойник, раскрашенный, скалькированный с них транспарант, который преображает их так
же, как лучи заходящего солнца преображают лики святых на витражах. Ты видишь во мне совсем другого
человека — того непогрешимого Даниэля Астена, которым я никогда не был и который нашел в твоих объятиях
чистилище.
Здесь я попытался показать, каков я на самом деле. Заметила ли ты, что до сих пор, если я и говорил о
тебе — что случалось очень не часто, — то только в третьем лице, я не мог преодолеть разделяющее нас
расстояние. Мы никогда не говорим всего до конца, мы говорим лишь то, что можем сказать. Обнаженными мы
предстаем лишь ночью, но и под ее покровом мы обнажаем тело, а не душу.
И все-таки постараюсь быть предельно искренним. Малодушные недомолвки не спасут семьи. И если мы
хотим с тобой, Лора, прямо смотреть друг другу в глаза, мы должны уяснить себе, что стоит между нами.
Тебе, вероятно, тяжелее всего сознавать, что ты для меня тихая пристань. Мое примирение с серыми
буднями. Подпорка под основную балку. Все эти определения отводят тебе весьма благородную роль, но они
превращают меня в своего рода калеку, а калеки так ненавидят свои увечья, что порой переносят неприязнь и на
тех, кто за ними ухаживает.
Впрочем, твой самый большой недостаток в том, что у тебя нет недостатков, и именно это гнетет и мучит
меня, я все время чувствую себя палачом, бросающим в огонь невинную жертву. Я не очень верю в порочность
человеческой природы и в ответственность человека за свои поступки. Я верю в то, что все определяется
характером человека, его врожденными свойствами, средой, социальной несправедливостью — они делают
человека тем, что он есть: честным или бесчестным, корыстным или великодушным, слабым или сильным. Я
верю в то, что служит людям путеводной звездой, а еще чаще сбивает их с пути. Вот почему я не столько
восхищаюсь людьми, сколько снисхожу к их слабостям, вот почему я так нетерпим к лицемерию, вот почему в
любви я предпочитаю давать, а не получать.
Должен ли я сказать еще и это? Мне поздно начинать жизнь сначала. Мне поздно отдавать свое сердце —
оно уже отдано. Я не хочу от тебя ребенка. Ты никогда не будешь носить его в своем чреве, а значит, не станешь
полноценной женщиной. Супружеские отношения, если они не включают в себя радость дарования новой
жизни, которая облагораживает половой акт, превращаются в простое отправление физиологической
потребности. Я отнюдь не являюсь сторонником перенаселения земли. Но в девяти случаях из десяти люди,
проповедующие стерильность, утверждая, что не следует наводнять напрасно землю, сами напрасно живут на
земле, и, когда они говорят: “Нечего производить на свет еще одного несчастного”, — они всякий раз говорят о
самих себе.
Трое детей оправдывают твое существование, ведь ты заменила им мать, тебе дано то, чем не могу
похвастаться я, — у всех у них в жилах течет твоя кровь. Но они оправдывают твое существование лишь
наполовину, и потому я колеблюсь, когда гляжу в окно на нашего сына, который не так уж и виноват, поскольку
он не покривил душой.
А всем нам, к сожалению, приходится частенько кривить душой. Даже в самом для нас священном.
Заглянем хотя бы в мою душу. Разве не пользовался я сам иногда недозволенными приемами, чтобы завоевать
Бруно? Разве не принес я в жертву ему одному своих старших детей и тебя, да и себя самого, подчиняясь той
“железной” логике, которая заставляет нас в случае необходимости разбить чью-то судьбу, разрушить семью, —
а сильных мира сего разрушить жизнь на земле — во имя какой-то придуманной нами справедливости.
Я самый заурядный человек, Лора. Правда, это не так уж важно. Но я к тому же человек ограниченный. И
самое худшее — я только с виду мягок и покладист. “Не очень-то вас согнешь”, — говорила Мамуля. А
негибкие ветки легко сломать. Я это хорошо понимаю. Я думаю, что тот, кто любит всех, по-настоящему не
любит никого, и многочисленные привязанности, на мой взгляд, такая же нелепость, как любвеобилие
филантропов, которые готовы расточать свою доброту на всех людей.
Я одинокий человек по натуре, Лора. И что еще хуже, я одинок, но не приемлю одиночества. Желая
спасти меня от него, меня заставили принять брюзжащие радости запоздалого семейного очага. Это правда, что
меня спасли от одиночества, но правда и то, что теперь мне его недостает. В наши дни, когда благодари радио,
телевидению, газетам человек ни на минуту не может остаться наедине с самим собой и в то же время у наших
наделенных стадным инстинктом современников одиночество становится модной темой, когда так удобно
жалобными сетованиями на одиночество прикрывать эгоизм, передо мной встает совсем иная проблема. Кто
любит только самого себя — а таких, как я убеждаюсь, немало, — тот никого не видит вокруг, кроме
собственной персоны, и потому наш перенаселенный мир очень скоро начинает ему казаться столь пустынным,
что его охватывает боязнь пространства. Тому же, кто считает, что у него есть все основания не любить самого
себя, достаточно одного слова, чтобы в своем уединении задохнуться от нахлынувших на него сомнений и
противоречий. Моя мать говорила: “Бывают пасынки судьбы, виною этому их характер, они всегда чувствуют
себя неудовлетворенными и замыкаются в себе”. Может не повезти с женой. Может не повезти с сыном. Может
не повезти с самим собой. Мы с тобой две тени, и эти две тени теперь связали свою судьбу.
Может быть, я слишком мрачно смотрю на жизнь? Это еще один из моих недостатков. Но давай взвесим
наши шансы. Я вспоминаю ледяные заторы на Луаре, когда в суровые долгие зимы уровень воды в ней
понижается и вдоль берегов над пустотой повисает широкая кромка голубоватого льда. Как-то раз, когда я
отправился охотиться на уток и шел с ружьем у этих причудливых ледяных обрывов, папаша Корнавель сказал
мне пророческие слова:
— Уж будьте уверены, только подует южный ветер, — вода сразу же поднимется. Луара непременно
вернется и растопит свои льды.
То же может произойти и с моей холодностью. Мне уже совестно за то, что я посмел тогда подумать:
“Это будет не так уж плохо”. Я гоню прочь насмешки. Женщина, которая принадлежит вам, приобретает особые
права над вами. Нет таких серьезных людей, которые не оттаивали бы в постели. Пусть эта нежность не столь
уж безгрешная, но это все-таки нежность, и она может породить другие нежные чувства. Мы всегда
признательны тем, кто дарит нам удовольствия (по крайней мере у меня это так, даже с продажными
женщинами, с которыми мне изредка приходилось иметь дело: я чувствовал себя растроганным, и это
раздражало их).
Наконец, долгая и верная любовь невольно подкупает. Не бойся я сравнения, которое, оскорбив тебя,
оскорбило бы и меня, я повторил бы слова твоей матери о шпинате, когда она намекала на Бруно. Я
предпочитаю сказать то, что когда-то говорил я сам о навязанном нам выборе и о случайных встречах, ставших
нашей судьбой. Я не выбирал своей матери, я не выбирал Жизели. Я не выбирал Бруно! И тебя тоже я не
выбирал. Так пусть моя любовь к ним послужит тебе залогом.
А кроме того, у нас с тобой — общие дети и общий любимец. Мы не станем вмешиваться в их дела или
поучать их, но, если нас позовут, мы будем готовы взять на себя свои прежние обязанности. Неужели ты
думаешь, что станешь теперь птичницей без цыплят, не узнаешь новых привязанностей? В доме напротив
собираются тебе их вскоре преподнести.
И снова начнутся, хотя, может быть, и не такие уж частые, хождения взад и вперед. Появится ребенок,
наступит время нянчиться с ним. Вязание розово-бело-голубых кофточек и чепчиков, мобилизация пузырьков и
советов против коклюша, присыпание тальком попочки, мокрые пеленки — вот что станет для тебя в скором
времени неистощимым источником радостей и восторгов!
Я же буду следовать у тебя в фарватере и буду осторожно и бдительно следить — не знаю как, но ведь
всегда находишь пути — за тем, чтобы ничто не сделало тусклой их жизнь. Чтобы Бруно не стал в своей семье
(единственной области, где он может преуспеть) тем незаметным служащим, каким он является у себя в
конторе. Чтобы в этой семье никогда не было… Помолчим лучше. Не надо искушать судьбу, накликая
несчастья, ведь мне оставалось бы тогда только стиснуть зубы. Ты здесь, и я здесь — это главное. Мы оба на
посту. Знаешь ли ты, что порой бывает и такой счастливый период, возникает редкое (потому что чаще всего
они окончательно расходятся) согласие, между еще бодрым шестидесятилетним отцом и уже вполне зрелым
тридцатипятилетним сыном, которого отягощенная детьми невестка не может держать, как прежде, на коротком
поводке.
Нам до этого далеко. Я еще не раз приподниму на окне занавеску, я буду всегда настороже, я постараюсь
скрыть свои поражения под личиной добродушного юмора. Не обращай на это внимания и, главное, не
подражай мне. Я не хочу их тревожить. Я хочу, чтобы они были спокойны. Сын, считающий, что его приемная
мать и его отец хорошо устроены, что они вполне довольны, чувствует себя вдвойне счастливым оттого, что его
родные тоже счастливы!
И наконец, вот твой самый верный козырь, Лора. Бывает и так: у того, кто, любя одного, принимает
любовь другого, у того, кто вынужден притворяться в своих чувствах, чувства эти со временем (согласно методу
самовнушения Куэ) становятся искренними. Отцы родились слишком рано, сыновья родились слишком поздно,
чтобы вместе идти одной дорогой. С тобой же мы можем идти одним путем, и если ты позволишь мне, шагая
рядом и говоря о тебе, говорить о нем, то наступит день, когда ни ты, ни я, может быть, уже не будем знать, где в
этой старой песне поется о жене, а где о сыне.