Он произнес речь, по тамошнему старинному обычаю длившуюся три дня; он изобразил в ней голландцев как народ нечестивых еретиков, не верящих ни в колдовство, ни в сверхъестественную силу лошадиной подковы; покинувших свою родину в погоне за наживой, а не, подобно им, ради того, чтобы пользоваться свободой совести, бывших, короче говоря, просто каннибалами и людоедами, поскольку они никогда не ели по субботам трески, жрали свинину без сладкой подливы и относились с крайним презрением к тыкве.
Речь произвела желаемое действие, ибо члены совета, разбуженные приставом, протерли глаза и заявили, что соображения справедливости и политики требуют немедленного объявления войны этим безбожникам-антитыквистам. Необходимо было, однако, сначала подготовить весь народ; с этой целью несколько воскресений подряд с церковных кафедр настойчиво повторяли доводы маленького оратора и настойчиво обращали на них внимание всех добрых христиан, исповедующих – и претворяющих в жизнь – заветы кротости, милосердия и прощения обид. Это первый известный нам случай «церковного барабанного боя»,[336] поднятого у нас в стране для политического рекрутского набора; и он подействовал так замечательно, что с тех пор к нему не раз прибегали на протяжении всего существования нашего союза. Коварный политикан часто скрывается под одеждой священнослужителя, в которой снаружи – чистейшая религия, а изнутри – чистейшая политическая ненависть. Духовное и светское беспорядочно перемешиваются, как яды и противоядия на полках аптекаря, и простым прихожанам вместо священной проповеди запихивают в глотку политический памфлет с приклеенным к нему в виде ярлыка благочестивым текстом из евангелия.
ГЛАВА V
О том, как новоамстердамцы стали завзятыми вояками, и об ужасной гибели могущественной армии; а также о мерах, принятых Питером Стайвесантом для укрепления города, и о том, что он был первоначальным создателем Батареи.
Несмотря на то, что великий совет, как я уже говорил, соблюдал необыкновенную осмотрительность в своих действиях по отношению к Новым Нидерландам и держал их почти в таком же секрете, в каком мудрое английское правительство держит свои злополучные тайные экспедиции, – все же Питер, никогда не терявший бдительности, получал не менее полные и точные сведения о каждом шаге совета, нежели те, какими располагает французский двор обо всех более или менее значительных начинаниях, о которых я только что упомянул. Соответственно он принялся за дело, чтобы разрушить козни своего злейшего врага, Я знаю, что многие осудят доблестного старого губернатора за ту поспешность, какую он проявил, решившись на расходы по возведению укреплений, прежде чем убедился в их необходимости, благоразумно выждав, пока враг появится у ворот города. Они должны, однако, помнить, что Питер Стайвесант не был посвящен в тайны современной политики в слепо придерживался некоторых устарелых правил, выработанных прежней школой; между прочим, он твердо верил, что для того, чтобы заставить уважать свое государство по ту сторону границ, надо сделать его сильным внутри и что народ может рассчитывать на мир и безопасность, уповая скорее на собственную мощь, чем на справедливость и добрую волю своих соседей. Поэтому он со всем усердием приступил к укреплению обороны провинции и ее столицы.
Среди сохранившихся со времен Вильяма Упрямого немногочисленных остатков хитроумных изобретений были неприступные бастионы государственной безопасности – законы о народном ополчении, по которым жители, вооруженные как бог на душу положит, были обязаны два раза в год являться на сбор, где их отдавали под начало храбрых портных и торговцев модными товарами. В обычной жизни эти командиры были самыми смирными и безобидными людьми, но на парадах и на заседаниях военного суда, когда на голове у них красовалась треуголка, а сбоку висела сабля, становились сущими дьяволами. Под руководством этих временных воителей доблестная гражданская гвардия проявила блестящие успехи т ознакомлении с тайнами огнестрельного оружия. Ополченцев учили делать направо кругом, поворачиваться налево, щелкать, не мигая, курком незаряженного ружья, огибать угол без особой суматохи и, не расстраивая рядов, беспрекословно маршировать в любую погоду с одного конца города до другого, пока они не расхрабрились настолько, что стреляли холостыми патронами, не отворачивая головы, могли услышать выстрел полевого орудия самого крупного калибра, не затыкая ушей и не впадая в панику, и даже были способны выдержать все тяготы и опасности парада я жаркий летний день, не понеся слишком больших потерь из-за дезертирства!
Правда, эти подлинно миролюбивые люди обладали столь мало воинственным духом, что в промежутках между военными упражнениями Обычно умудрялись позабыть всю преподанную им солдатскую науку, и когда снова являлись на парад, то едва могли отличить приклад ружья от дула и неизменно путали правое плечо с левым – каковой ошибки они, впрочем, вскоре научились избегать, предусмотрительно натирая мелом левый рукав. Но несмотря на всю их непонятливость и неуклюжесть, проницательный Кифт заявлял, что все это не имеет значения, поскольку, как он справедливо говорил, одна кампания научит их лучше, чем сотня парадов; ибо даже в том случае, если двум третям ополченцев будет уготована роль пушечного мяса, те из оставшейся в живых трети, кто не убежит, станут опытнейшими ветеранами.
Великий Стайвесант не испытывал особого почтения к хитроумным опытам и новшествам своего изобретательного предшественника; как и ко многому другому, он и к гражданской гвардии относился с величайшим презрением, и от него часто слышали, как он в шутку – иногда он любил пошутить – называл ее сломанной тростинкой губернатора Кифта. Но теперь безвыходное положение требовало спешных мер, и ему пришлось довольствоваться теми средствами защиты, какие были под рукой; поэтому он назначил генеральный смотр и парад гражданской гвардии. Увы и ах! Марс и Беллона[337] и все прочие силы войны, великие и малые, какое зрелище предстало вашему взору! Тут шли солдаты без офицеров, там офицеры без солдат; длинные охотничьи ружья и короткие мушкетоны, мушкеты всех видов и размеров, одни без штыков, другие без замков или без стволов, а многие и без замка, и без ствола. Повсюду сумки для зарядов, лядунки, пороховницы, сабли, секиры, кинжалы, ломы и метловища, перемешанные как попало, – словно в одной из наших континентальных армий перед началом революции.
Отважный Питер смотрел на этих захудалых вояк с таким же горестным видом, с каким человек смотрел бы на дьявола; но будучи умным человеком и зная, что ему ничего не остается, как примириться с существующим положением, он решил приучить своих героев к военным тяготам. Поэтому, заставив их много раз проделать ружейные приемы, он приказал дудкам заиграть быстрый марш и зашагал в своих грубых башмаках взад и вперед по улицам Нового Амстердама и соседним полям, пока у гвардейцев – я за это ручаюсь – не заболели их короткие ноги и снова не вспотели жирные бока. Но это было еще не все; воинственный дух старого губернатора взыграл от бодрой музыки дудок, и он решил испытать стойкость своей армии и дать ей почувствовать суровые лишения войны. Для этого с наступлением сумерек он расположил ополченцев лагерем на холме, прежде носившем название Бэнкерс-Хилл[338] и находившемся на некотором расстоянии от города; там он намеревался ознакомить их с лагерной дисциплиной, а на следующий день возобновить утомительные и опасные полевые учения. Но случилось так, что в ту ночь пошел проливной дождь, потоки которого залили лагерь, и могучая армия странным образом растаяла. И когда златокудрый Феб явился и осветил утренними лучами холм, на нем, кроме Питера Стайвесанта и его трубача Ван-Корлеара, не оказалось ни одного человека из всего многочисленного войска, нашедшего себе там приют накануне вечером.
Ужасное исчезновение армии смутило бы военачальника менее стойкого духом, чем Питер Стайвесант; тот, однако, счел это событие маловажным, хотя с тех пор стал относиться к гражданской гвардии с бесконечно большим презрением, чем прежде, и обзавелся надежным гарнизоном из отборных солдат, которых держал на жалованье и в отношении которых хвалился, что они, по крайней мере, обладают свойством
Оно не имело бастионов, построенных по образцу, впервые придуманному чехом Жижкой,[360] ни тех, какие применил Ахмет-паша[361] при Отранто в 1480 году, ни тех, что советует Сан-Микели[362] из Вероны, ни бастионов треугольной формы, о которых говорит Спекле,[363] германский инженер из Страсбурга, ни знаменитых деревянных бастионов, впоследствии воздвигнутых в нашем прославленном городе, и о разрушении которых сообщалось в предыдущей главе. В сущности, губернатор Стайвесант, как славный Монталамбер,[364] относился к бастионам с полным презрением; не любил он, однако, и заменяющую их tenaille angulaire des poligons a ailerons.[365]
Питер Стайвесант не пользовался башнями Миртеллы, какие возводят теперь в Квебеке; не сооружал он также флагштоков и ветряных мельниц, как делал его знаменитый предшественник из Саардама; не применял он и круглых зубчатых башен, равно как и батарей с двумя ярусами тяжелых пушек и третьим ярусом колумбиад[366] наверху, какие строятся ныне для защиты нашего беззащитного города.
Мои читатели, возможно, будут удивлены тем, что из такого множества систем губернатор Стайвесант не нашел ни одной, которого удовлетворила бы; это можно легко объяснить следующим простым обстоятельством: многие из них были, к сожалению, изобретены значительно позже, а что касается остальных, то он знал о них не больше, чем дитя, которое еще не родилось и никогда не родится. По правде сказать, вполне вероятно, что если бы даже чертежи всех перечисленных сооружений – и множества других в придачу – были разложены перед ним, все равно то самое свойство его ума, из-за которого он получил прозвище Твердоголовый Пит, побудило бы его предпочесть всем им свои собственные измышления. Одним словом, он не пожелал следовать ни одной системе – прежней, нынешней или будущей; равным образом он считал ниже своего достоинства подражать предшественникам, о которых никогда не слышал, современникам, которых не знал, и еще не родившимся преемникам, о которых, по правде говоря, никогда в жизни и не помышлял. Обладая обширным умом, он был убежден, что простейший способ часто бывает самым действенным и, конечно, легче всего осуществимым, а потому укрепил прибрежную полосу грозным земляным бруствером, прочно облицованным ракушками наподобие распространенных в те дни голландских печей.
С течением времени эти мрачные бастионы покрылись приятным зеленым ковром из травы и клевера, а их высокие насыпи оказались под сенью широко раскинувшихся платанов, в листве которых резвились пташки, оглашавшие воздух веселым щебетанием. Старые бюргеры отправлялись туда под вечер, чтобы выкурить трубку в тени деревьев и созерцать, как золотистый диск солнца постепенно опускается на западе, служа эмблемой того спокойного конца, к какому они все спешат; а городские парни и девушки прогуливались при луне в этом любимом уголке, наблюдая, как серебристые лучи целомудренной Артемиды трепещут на спокойной глади бухты или освещают белый парус тихо скользящей по воде лодки, и обмениваясь искренними обетами вечной любви. Таково происхождение знаменитого места прогулок – Батареи, явно предназначенной для военных целей, но на самом деле всегда служившей сладким мирным утехам: любимой прогулкой для пожилых людей, здоровым пристанищем для слабого инвалида, воскресным отдыхом для пропылившихся ремесленников, местом многих мальчишеских шалостей и нежных свиданий влюбленных, усладой всех жителей, украшением Нью-Йорка и гордостью восхитительного острова Манна-хата.