— С парусом все короли плавали, а с винтом возникнет стремление к наукам, явятся механики, — полушутя говаривал князь между своих. Он так не думал, но так говорил. Надо что-то говорить для оправдания того, чего нельзя оправдать.
Но он знал, что западные морские государства строили одно за другим паровые военные и коммерческие суда, скупая для этого как свои, так иногда и русские изобретения, которые отвергали царь и Меншиков. Английский флот становился все сильней, вводя в строй военные пароходофрегаты с парусной оснасткой. Паровые пакетботы оправдали себя как верное и быстрое средство связи между Европой и Америкой. Через океан уже было установлено регулярное пассажирское сообщение. Но Меншиков полагал, что с Россией и так ничего не станется. Кронштадт и Свеаборг неприступны, а на суше русские отобьют кого угодно!
Невельской знал, что князь слеп, когда надо смотреть в будущее, что он не понимает будущего парового флота, так же как не совсем понимает значение Тихоокеанского побережья для России.
«Когда-нибудь кровью придется нам расплачиваться», — думал моряк.
— А есть ли на вашем судне механик для управления паровой машиной? — спросил Лев Перовский.
— Я знаком с паровыми двигателями, — ответил Невельской. — Сейчас в моем распоряжении находится пароход «Ижора», и я изучил его машину, кроме того, я, так же как и мой старший офицер, изучал паровые двигатели прежде. За год мы могли бы подготовить одного из матросов в механика.
— Да где вы уголь возьмете? Что вы будете делать на сырых дровах там, на Востоке? — спросил князь насмешливо. — Впрочем, как хотите, я напишу распоряжение, чтобы средства отпустили, — сказал он, выслушав объяснения капитана.
Он позвонил. Ему подали бумагу и чернила. Князь сел писать.
— У пара будущее, — заметил Василий Перовский, — а с винтом и великое будущее.
— Во Франции и в Англии перепиливают парусные суда и вставляют в них паровые машины, — сказал капитан.
— Вы русский флот перепилить хотите? — не отрываясь от письма, заметил ему князь.
Острота за остротой посыпались на моряка.
— Отнимите места у батарей и цистерн и отдайте их паровой машине…
Прощаясь, Лев Перовский назначил день и попросил Невельского быть у него. Он кивнул моряку значительно, как бы говоря: «Не беспокойтесь, все будет сделано…»
Невельской вышел за ограду и зашагал между деревьев к пристани. Спустившись под обрыв, он прошел по парку и молу, протянувшемуся вдоль мелкого залива, туда, где на дальней его оконечности ждала слабо дымившая «Ижора».
Он не вдавался сейчас в рассуждения. Подмывало поехать и рассказать Полозову, что сам Перовский сочувствует и покровительствует… Константин Петрович недавно говорил, что в наше время, когда все задавлено и никто, кроме старых генералов, не имеет права высказывать свое мнение, ученые и революционеры должны пользоваться под любыми предлогами поддержкой лиц, даже чуждых прогрессу, что моряки в этом отношении в удобном положении и могут извлечь пользу из либеральных настроений своего генерал-адмирала Константина, от которых сын царя еще не скоро откажется.
А тут Невельскому самому предстояло воспользоваться поддержкой далеко не либерального министра внутренних дел и его брата.
Капитан догадывался, почему так упрямо твердит ему Меншиков, что положительно известно, будто Амур недоступен. Сегодня он сказал это с особенным значением и повторил несколько раз.
Вечерело, когда «Ижора» подходила к устью Невы. Вдали над осушенными болотами поймы виднелись мачты. Громоздились эллинги, а за ними засверкали на солнце желтые и белые дома Петербурга.
По мере того как судно приближалось к городу, он становился все шире и выше, шире расступалась река, здания на берегах расползались, местами обступая Неву сплошной колоннадой. На реке видны стали стройные суда и множество барж и лодок, набившихся под мосты и у пристаней.
Пароход пришвартовался у Английской набережной.
«Ижора» была в полном распоряжении капитана на все время подготовки к плаванью и благодаря ей он поспевал в столицу, на склады и по канцеляриям, и в Гельсингфорс на верфи, откуда на буксире так быстро привели «Байкал» при противном ветре, и в Петергоф к высшим лицам империи, и в Кронштадт.
Благодаря этой же «Ижоре» и все грузы задолго до прихода «Байкала» лежали на складах в Кронштадте.
Князь в свое время отдал распоряжение, чтобы грузы доставлены были заранее. Невельской выжал из этой бумаги все, что можно, переворошил все склады, сам, как последний унтер из интендантской команды, перерыл груды товаров.
На другой же день Невельской снова явился к князю, привез представление генерал-губернатора, а также новый проект инструкции.
День был дождливый. За окном лило с деревьев и с крыши. Моря не было видно. Просматривая инструкцию, Меншиков вычеркнул все, что касалось устьев Амура.
— Я должен нести эту инструкцию на утверждение государю, — сказал он, — и не могу просить его о разрешении исследований у тех берегов. А без высочайшего разрешения сделать опись нельзя. Спорить с Нессельроде бесполезно. Да еще Чернышев боится, что у него солдат не хватит, чтобы охранять тот край, и поэтому, мол, лучше его не занимать. Да и дело тут гораздо серьезней, чем вы можете предполагать.
— Но бывает же, ваша светлость, что судно, желая избежать гибели, идет к неизвестным берегам. Ветер загоняет парусный корабль в гавань, течение может увлечь в лиман Амура мой «Байкал», и я сделаю опись как бы нечаянно, не теряя времени даром и без всяких хлопот.
— Если произведете все случайно и без несчастий, то, может быть, дело обойдется. Но еще раз предупреждаю вас, — строго сказал князь, — что в случае, если вы скомпрометируете себя, я умываю руки и вам будет грозить разжалование, а может быть, и гораздо более тяжелое наказание.
Глава двадцать седьмая
ПЕТРАШЕВСКИЙ
Баласогло свыкся с мыслью, что не пойдет на Восток. Занятий восточными языками он не оставлял. Старинные бумаги продолжал разыскивать.
«Но — думал он, — когда человека оттолкнули и указали на дверь, то он должен найти что-то утешительное».
«Как будто изменилось что-то, если меня не пустили!» — говорил он себе.
— Дорогой мой Геннадий Иванович! Но на такой великой реке, как Амур, гиляки долго не просуществуют независимыми. Ни при каких обстоятельствах. Кто-то схватит их и подчинит.
— Что же вы хотите сказать?
— Если мы верим с вами в будущую… — сказал Александр, поднял палец, выкатил глаза и умолк. Потом сказал: — К гилякам уже подбираются миссионеры! И соседние маньчжуры давно их поработили бы, будь в этом для них толк и не ухвати маньчжуры весь Китай… Так вы сами хотите посмотреть? Пожалуйста! Три года тому назад писаны бумаги! Вышли с Амура в Забайкалье наши казаки. Один торгашил и попался. Другой ходил мыть золото! Это не легендарные, а действительные личности… А у нас все свалено в кучу. Нашего канцлера не интересует. Пойдемте, покажу, где лежит находка, полюбуйтесь! Зайдите, я давно вас зову…
Спустились по узкой лестнице. Александр шел с фонарем. Открылись тяжелые двери. На полках и на полу лежали груды документов.
— А сухо ли здесь?
— Пока сухо. А дальше — бог знает. Росси строил…
— Но этот подвал, кажется, от старого здания остался…
Баласогло снял с полки тетрадь сшитых протоколов.
При свете фонаря Невельской стал читать. Баласогло зажег второй фонарь, тоже с двойными стеклами и с водой, предохраняющей от падения искр. И ушел в полутьму.
— А ведь вы мне совсем не то выписали, что надо, Александр Пантелеймонович, — сказал Невельской, когда Баласогло появился с каким-то свитком в руках. — Казак Алексей Бердышов прошел весь Амур, определил, что примерно за шестьсот верст от устья обитают племена самаров, у которых впервые услыхал он разговор о поборах маньчжур. Он все племена назвал: какие-то бельды, самары. Что за языки у этих племен? Может быть, это и есть те гиляки, о которых сообщают Козмин и Миддендорф?
— Боже мой, Геннадий Иванович, разве я могу знать все языки? Или разве я могу прочитать все бумаги? Вот они грудами лежат — никому не нужные важнейшие документы об отношениях наших со странами Востока. Кто и когда обращал на все это внимание? У графа Нессельроде восточный архив — пренебреженная часть. Он утверждает, что Россия — европейская держава и нечего нам интересоваться Востоком. Эти документы бери, топи ими печки — никто слова не скажет… Я разобрал тысячи этих бумаг, а их миллионы. Вот смотрите-ка…
Баласогло развернул свиток, исписанный иероглифами.
— Бумага о пограничной торговле. Да тут что ни документ, то драгоценность. А граф Нессельроде отказывается ради своих друзей — англичан. Все это знают и молчат. Государь не хочет разлада с Англией, боится революции, консерватизм англичан ему приятен.
Невельской взял бумаги с собой наверх. Сидя там, наскоро выписал выдержки, простился и уехал.
Служебный день закончился. Баласогло надел фуражку и летнее пальто, запер архив, опечатал дверь, сдал ключ. Зашел на второй этаж за своим приятелем Михаилом Васильевичем Петрашевским.
— Где же ты нынче будешь жить на даче, Александр? — спрашивал Петрашевский, когда оба приятеля быстрым и веселым шагом засидевшихся молодых людей шли у Адмиралтейства по набережной.
— Детей отвезли к теще, а самим придется нынче прожить в городе.
— А в отпуск?
Баласогло не ответил.
— У меня только что был Невельской, — сказал он и оглянулся. За ними никто не шел. Начинался дождик, и от падения капель на поверхность реки под гранитной стеной слышался тихий шелест, словно множество чиновников сообщали друг другу какие-то сплетни или тайные сведения. — Он идеально прикрывается своим аристократизмом… На днях я пойду в Кронштадт на молебен и прощальный обед… Слава богу, все делается именем Константина…
— Он догадывается?
— Бог его знает… Но согласен, что Сибирь с выходами к океану станет основой мирового социализма, говорит, что с этим надо спешить. Нельзя, он говорит, из огня да в полымя крепостных отдать в руки шкуродеров еще худших, чем помещики.
— Дождь начинается. Поедешь ко мне?
— Пожалуй! Жена нынче у своих.
— Эй, постой! — крикнул Петрашевский извозчику. Кучер поднял кожаный верх, и приятели залезли в карету.
Разговор продолжался по-французски.
— Если первый опыт будет удачен, то надо пользоваться и впредь либерализмом Константина, — сказал Михаил Васильевич. — Увлечь его высочество будущим величием империи.
«Со временем мы произведем возмущение в Сибири, — учил своих друзей Петрашевский, — там нет крепостных и народ свободен. Там ссыльные… По реке Амур мы будем подвозить военное снаряжение и все, что надо для современной войны. Средства на покупку оружия даст Сибирь. На всех реках — неисчислимые запасы золота».
— Боже, как меня Муравьев подрезал, — говорил Баласогло, когда приехали на квартиру Петрашевского, разделись в прихожей и вошли в гостиную, — ведь я лето рассчитывал пробыть на Амуре! Я целую кипу бумаги исписал ему. Составил подробнейший отчет об отношениях России со странами Востока. Отдал ему все свои богатства, списал письма и проекты Шелихова, Баранова[115], Румянцева[116], Потемкина[117], отчеты сибирских губернаторов, ратные донесения и записки — об Амуре, о Русской Америке[118], о Камчатке, о странах Востока, о связях с Китаем и Японией; я решил все сделать, что в моих силах. Все свои мысли, и твои, и всех наших товарищей вставил туда же. Списал текст Нерчинского договора, копии с указов Петра и Екатерины о значении Амура для России, сведения о походах Пояркова, Хабарова, Дежнева[119], записки Чирикова[120], Евреинова[121], отчет Саввы Рагузинского[122]. Он, когда узнал, какие документы открыты мной в грудах гнилой бумаги, — ахнул…
— А не спросил он тебя, пытался ли ты обратить на них внимание министерства иностранных дел, в котором служишь?
— Спросил и об этом.
— Что же ты ему ответил?
— Я ответил откровенно, что не раз пытался, но безрезультатно… Не стал скрывать взгляда своего на причины этого, сказал, что у нас в министерстве все продажны: от швейцара, который берет двадцать пять рублей за допуск к графу, до самого графа, который за вознаграждение оказывает услуги иностранным державам и, видно, не касается дел Востока ни по чему другому, как по просьбе англичан…
— Ну и что же он? — смеясь, спросил Петрашевский.
— Муравьев смолчал, но в его положении иначе и быть не могло. Я же чувствовал, что обязан был так сказать. Полагаю, Муравьев в душе понял меня… Мнение мое, высказанное о графе, может быть, еще сослужит ему службу… Вообще-то он слушал меня охотно и соглашался и даже выбранил правительство, сказав, что наша неосведомленность по части Востока и нерешительность всем известны. Бумаги он взял и…
— Вот и не надейся чересчур на сына аракчеевского дружка и сподвижника, — заметил Петрашевский.
— Это единственный человек в наше время, который всерьез намерен заняться Востоком, — ответил Александр. — В самом широком смысле.
— Мы соседи с Китаем, а его давят, — сказал Петрашевский. — Мы — спиной к нему. А нам жить в будущем с ним, и наш долг не ждать, как и что будет в Европе, и не ждать, пока Китай станет колонией, а быстро идти ему навстречу. Там американцы, англичане! Та же католическая церковь. Не ждать! Вывести Россию на океан. Вывести в соприкосновение с Китаем на Амуре, где никакой Кяхты и ограничений! Привезти русских мужиков на Амур. Искать гавани, порты! Торговля с Америкой, с Китаем — Азия сама начнет пробуждаться. Машины! Пароходы! Свободное сибирское население хлынет туда! Наше крестьянство повалит в Сибирь, мы откроем ее для чехов, венгров, черногорцев! Пусть приходят и селятся! Вот наша цель! В Европе великие мысли и события. Нессельроде считает нас лишь европейской державой, но мы донесем мысли Фурье в Азию!
В эту пору вечера длинны и стоят светлые ночи, но сегодня тучи нашли. На дворе вдруг помрачнело рано, как осенью.
Петрашевский скоро уезжает, пробудет в отлучке все лето и осень.
Пили вино. Заехали еще двое приятелей.
Ненависть клокотала в душе Александра Пантелеймоновича.
— Нужно, к примеру, — говорил Петрашевский, — сочинить этакий разговорник, назвать его как-то понятно, например: «Солдатская беседа». Вопрос: как ты думаешь, солдат, что делается у тебя дома, пока ты двадцать пять лет служишь государю? Объяснить солдату, что с землей, с хозяйством. Что ждет его после службы. И тут же — про распущенность офицеров…
Петрашевский нагибается к самовару. Наливает себе чашку, прихлебывает…
— Анисья! — кричит он. — Подогрей еще, чай остыл, что же ты…
— Надобно действовать на цензоров, чтобы из множества идей хотя бы одна могла проскочить, — заметил молодой человек со светло-русой головой. — В наше время каждый журнал рассматривается правительством как политический заговор…
Потом начался общий разговор о Фурье. Говорили, что теория его признает и уважает все интересы, сближает и мирит людей, обещает им здоровое направление и благосостояние.
— Самое неуловимое и роковое заключается в понятии эпохи и века! — тихо, но с чувством заговорил высокий юноша со впалой грудью. Он встал и заходил вдоль обеденного стола. — Человеческий ум так ловок и так занят собой, что всю природу с ее растительным, ископаемым и животным миром он считает лишь своей наружностью…
А на улице сырой ветер. Сеет мелкий дождь. Мимо проползающих в туманной мути фонарей катится по улице извозчичья пролетка.