К ним в дом частенько приходил тот дядя с пронзительными глазами, который пел с мамой в поезде. Он заигрывал с Катей, расспрашивал ее о друзьях, задаривал конфетами. Однако девочка с ревнивой наблюдательностью подмечала, что на самом деле она его совершенно не интересует, и, если бы матери не было здесь, он бы не заметил ее, как не замечают стул или занавеску. Это лицемерие больно задевало ее, возбуждая чувство опасности.
В присутствии Тарабрина Катя становилась капризной и нервной, назойливо требовала внимания к себе. Она не желала оставаться вдвоем с Кутьковой, цеплялась за мать и требовала брать ее с собой на съемку.
— Боже, ну какая ты… — устало замечала Нина, — невыносимая! Как тебя испортил отец! Когда ты жила с бабушкой в Ленинграде, ты была совершенно другой!
Катя замечала, что и маму тянет к этому неприятному дяде. Порой эти двое вели себя так, как будто никого посторонних возле них не было. Их взгляды были постоянно нацелены друг на друга, а руки все время тянулись друг к другу, желая соединиться.
Нина же разрывалась между дочерью и новой, неожиданно захлестнувшей ее любовью. Катя требовала внимания, Тарабрин тоже, а короткие дни, оставшиеся до окончания съемок, стремительно летели, тая на глазах. И значит, вскоре они должны были разлучиться, она и Иван…
При этом Тарабрина нельзя было оставить одного ни на минуту. Едва он под благовидным предлогом куда-то исчезал, можно было уверенно предсказать, что через полчаса он обнаружится навеселе, с хитро прищуренными, подернутыми алкогольной пленкой глазами.
В любой компании находились доброжелатели, готовые ему налить.
— Ну что же ты? — упрекала его Нина. — Опять?
— Да я только граммульку, для настроения, — виновато опускал взгляд Иван. Однако за первой граммулькой следовала вторая, третья и так далее…
Через несколько часов он уже превращался в пьяное быдло со слюнявыми губами.
С самоуверенностью молодости Нина решила, что только ее любовь сможет вырвать Тарабрина из лап зеленого змия. «Это он с другими пил, — твердила она себе, — а со мной не будет. Не дам!»
Нина отбила телеграмму мужу, чтобы он забрал дочь. Съемки заканчивались, пора было возвращаться в Москву. Честно говоря, она так устала от капризов девочки!
Последний день в Крыму Катя запомнила очень хорошо.
С утра они поехали в Ялту на экскурсию. Они были как настоящая семья: папа, мама и дочка. Тарабрин пребывал в хорошем настроении. Он галантно ухаживал за Ниной и веселил Катю. Он уморительно изображал корову: мычал, рыл ногой землю, вращал глазами. Катя хохотала.
Потом они катались на катере. Ветер с моря дул в лицо, пена шумела за кормой, а Тарабрин стоял возле поручней, обняв маму за плечи. В тот день Катя почему-то совершенно его не ревновала к матери.
Вечером, утомленные жарой и долгой поездкой, они вернулись в Алушту.
Еще на подходе к дому Нина заметила на веранде знакомую долговязую фигуру.
— Папа! — разморенная жарой, устало констатировала Катя.
Увидев своего соперника, Тарабрин внезапно ощетинился, как зверь. Скулы его напряглись, костистые кулаки угрожающе сжались. Нина растерянно застыла между мужчинами и с тревогой посматривала то на одного, то на другого. — Ваня, — наконец нашлась она. — Ты иди… Мне нужно Катьку собрать и вообще…
Тарабрин не уходил.
— Пойдем, Юрий, выпьем, — неожиданно предложил он, — нам нужно поговорить по-мужски.
— Никаких «выпьем»! — Нина повысила голос. — Ты обещал!
— Да погоди ты! — оборвал ее Тарабрин. — Тут такое дело…
Но Юра только взглянул на него с высоты своего роста и произнес, одной фразой прощаясь с огромным куском своей жизни:
— Что мне с тобой жену пропивать? — и добавил, обращаясь к Нине:
— Собирай Катьку, у меня билеты на вечерний поезд.
Окончились съемки. После приветливого солнечного Крыма, где тело и душа, точно лепестки степного мака, раскрывались навстречу солнцу, морю и соленому ветру, опять навалилась слякотная серая Москва. Вернувшись в столицу, Тарабрин внезапно без предупреждения исчез. Ходили слухи, что он уехал на родину, к матери.
Последний раз они разговаривали на перроне после прибытия поезда.
— Как же мы теперь? — мимоходом спросила Нина. Киношники в это время выгружали вещи из вагона.
— Посмотрим, — неохотно отозвался он.
Потом его окликнули, он отвлекся, заговорился и исчез на несколько недель.
Нина не знала, что думать. Неужели то, что было .между ними, — всего лишь мимолетный роман, какие частенько случаются в киноэкспедициях? Но как можно забыть проникновенные разговоры до утра, как забыть объятия в тесной комнатке, как забыть возникшее между ними взаимопонимание? Она вспоминала и его обещание наконец выбраться из алкогольного омута, и свои клятвы помочь ему в этом…
«Поматросил да и бросил», — с горечью думала Нина, находя странное наслаждение в самокопании. Нужна она ему! Вон сколько за ним баб бегает, любая с ним рада…
А она кто? Начинающая артистка, ни кола ни двора, одно ситцевое платье на все случаи жизни да туфли, купленные два года назад в комиссионке. Вон другие, более удачливые ее подруги уже и в десятке фильмов снялись, и романы крутили на всю Москву с летчиками да писателями… А у нее едва наклюнулся один хилый романчик, да тут же заглох, не успев расцвести.
Нина ходила сама не своя. Она забрала вещи из общежития и переехала к подруге, надеясь со временем подыскать себе отдельное жилье. Точно безжалостный голодный зверь, ее ежеминутно глодала мысль о том, что Тарабрин, наверное, сейчас вернулся к своей беременной жене, помирился с ней и лишь изредка вспоминает о приятном летнем приключении.
«Ну и пусть, ну и ладно, — шептала она по ночам, поглубже зарываясь в подушку. — Подумаешь, у меня еще и не такие будут… Алкоголик чертов! Как будто приворожил!»
Вернувшись от матери, Тарабрин действительно сначала отправился к жене.
Он только на минутку заглянул в пивную по дороге. Всего на минутку!
Оля выглядела похудевшей, почерневшей и какой-то очень спокойной. Про крымский роман мужа ей было известно все — сообщили доброжелатели.
— Тебе лучше уйти, — произнесла она, когда загремели знакомые шаги в коридоре и робко приотворилась дверь в комнату.
Тарабрин взглянул на запавшие глаза жены, на ее похудевшее лицо и припал к ее обтянутым коричневым платьем коленям.
— Оля, Оля, — заговорил он с пьяной надрывной слезливостью, — прости меня!
— Уходи, — произнесла она брезгливо. — Лучше уходи!
— Нет, Оля! — Он судорожно целовал ее руки с жалко торчащими костяшками. — Я с тобой останусь. Как же я без тебя, а?
Они прожили еще месяц, но потом Иван все равно ушел, не выдержав тоски существования с нелюбимой женщиной.
А в снятой задешево малогабаритной квартирке, вся расцветая от любви и предвкушения счастья, уже хлопотала Нина. Она обустраивала свое уютное домашнее гнездышко.
И вскоре по городам и весям разлетелась весть о том, что Тарабрин, знаменитый Тарабрин, снявшийся в добром десятке известнейших фильмов, женится на актрисе Колывановой. Помните, на такой хорошенькой простушке из телевизионной многосерийки «Красный рассвет над Днепром»?
Глава 7
Чем больше Катя взрослела, тем труднее с ней было справиться. Она умело манипулировала слабостями взрослых во имя своих куцых детских интересов и во имя утверждения собственного "я".
Весть о новом замужестве матери она восприняла спокойно, потому что на самом деле не понимала, что такое семья. Ей казалось, что люди живут поодиночке в разных городах и называются мужем и женой, только чтобы чем-то отличаться от окружающих. И это естественно, когда мама живет в одном городе, папа в другом, а ребенок вообще у бабушки в деревне. Когда однажды бабушкина знакомая спросила у нее, не собирается ли мать забрать ее к себе, Катя ничего не ответила, но возможность усвоила твердо.
Теперь во время ссор с бабушкой она могла заявить, картинно уставив руки в бок:
— Я вообще с тобой жить не буду, меня мама к себе заберет!
— Ну конечно, — с хладнокровной иронией отвечала бабушка, — заберут на пять минут, а потом вышлют обратно посылкой: нате вам обратно вашу капризулю.
Развод родителей прошел для нее незамеченным. Мать приехала из Москвы для .оформления документов. По дороге она заехала в Калиновку повидаться с дочерью, побыла там немного, ежась от пристальных осуждающих взглядов соседей, и вскоре засобиралась в дорогу.
— Вера Мироновна, у нас с Ваней нет пока квартиры, мечемся по съемным хатам, — смущаясь, сказала она бывшей свекрови, — да и дома бываем нечасто, вечно на съемках, мотаемся по всей стране… Можно пока оставить Катю у вас?
Ей, я вижу, у вас хорошо…
Свекровь осуждающе взглянула на невестку, но вслух ничего не сказала.
Она радовалась, что внучка останется с ней.
Нина не возражала, когда суд оставил девочку на воспитание отцу. Ей сейчас было не до Кати. У нее в жизни все было так неопределенно, так запутанно…
Она еще не знала, получится ли у ней с Ваней семейная жизнь. Их отношения были очень неровные, как будто ненастоящие. Словно не жизнь, а сплошные пробы на роль.
Они были вовсе не похожи на счастливых молодоженов. То жили несколько недель душа в душу, купаясь в счастье, а потом все летело в тартарары. Ваня срывался, запивал, исчезал из дома без предупреждения. Нина искала его по знакомым, по собутыльникам, звонила в морг и в милицию.
Она злилась, терзалась, ревновала и проклинала тот день, когда связалась с ним. Но ничего не могла с собой поделать. Стоило ему с виноватым видом поскрестись в дверь, как, чуя его возвращение, она со всех ног мчалась ему навстречу, моля Бога лишь об одном — о том, чтобы на этот раз он не оказался слишком пьяным.
Ее кинематографическая карьера резко пошла в гору. Благодаря громкому браку ее имя стало известно всей стране. Ей предлагали интересные роли, но Нина все чаще отказывалась от съемок. Вдруг она уедет сниматься, а Иван опять запьет или спьяну вздумает вернуться к своей бывшей жене? И что станется с ней тогда?
Быть брошенной она не привыкла. Эта роль ей определенно не нравилась.
Она держалась за него цепко, как клещ, не желая выпускать из рук завоеванную добычу. «Мы будем счастливы, обязательно будем счастливы!» — твердила она себе, точно воинский приказ, и не пожалела бы жизни для его выполнения. Только вот чьей жизни?
Вскоре Оля разродилась дочерью, и Нина вздохнула с облегчением. «Вот если бы сын, — пело все внутри нее, — тогда бы он вернулся к ней!» Дочь — это было что-то несерьезное, не всамделишное. Дочь — это не продолжение рода, это всего лишь боковая ненужная ветвь, которая со временем отделится от древа и сольется с чужим семейством, чтобы бесследно исчезнуть.
А вот она, Нина, родит ему сына. Родит во что бы то ни стало. И тогда он останется с ней. Навсегда!
— Бабушка, когда мама приедет за мной? — спрашивала Катя таким тоном, каким дети обычно спрашивают о тех вещах, о которых заранее известно, что они ни в коем случае не могут произойти.
Вера Мироновна предпочитала перевести разговор на другое. Ей было неприятно даже мимолетное напоминание о бывшей невестке.
А Катя мечтала о том, как летом они с мамой вновь отправятся к морю. В белом домике, утопающем в зелени, они будут жить вместе с Кутьковой и с тем веселым дядей, который, как ей недавно сообщили, теперь стал маминым мужем.
Зажмурившись что есть силы, она представляла себе, как им будет хорошо вместе.
Мама вновь наденет то красивое платье с красным пояском, Кате повяжут на голову огромный белый бант, и все встречные будут восхищаться их необыкновенной красотой.
Отец привозил ей игрушки и подарки, а она доводила его до белого каления своими вопросами:
— Па, ты когда отвезешь меня к маме? Летом, да? Отец раздраженно отмахивался от дочери:
— Твоей маме сейчас не до тебя, Катя. У нее съемки… И потом, у нее скоро должен родиться ребенок.
— Ребенок? — задумывалась Катя. — А кто, мальчик или девочка? Я хочу мальчика. Зачем нам девочки, у нас уже есть я… Ой, папа, отвези меня к маме, я хочу посмотреть как это, когда должен родиться ребенок…
Минуло лето, а от мамы не было никаких вестей. Осенью Кате предстояло отправиться в школу. Зная это, она считала себя ужасно взрослой. Конечно, она будет учиться лучше всех. Она уже теперь складывает буквы лучше всех приготовишек в садике. Может быть, ее даже примут в октябрята. На белый фартук приколют значок с кудрявым золотоволосым мальчиком, и тогда все вокруг увидят, какая она уже взрослая… И мама тоже увидит. Увидит ли?
И вот настал день, когда папа повел ее записываться в класс.
Учительница, полная женщина в английском синем костюме, голову которой оттягивал огромный шиньон из не подходящих по цвету волос, с любопытством взглянула на девочку, услышав знаменитую фамилию. В ее лице что-то неуловимо изменилось. Она заинтригованно понизила голос:
— А… Что-то я слышала об этом. Кажется, в «Советском экране» писали.
— Лицо ее озарилось нехорошим любопытством. — Значит, ваша жена сейчас в Москве с этим, как его, Тарабриным… А правда, что ее по суду лишили родительских прав? Скажите, она действительно устраивала пьяные дебоши вместе с…
Отец Кати побелел от бешенства.
— Это никого не касается, — перебил он ее. — Семейные дрязги здесь ни при чем.
Учительница оскорбленно сузила глаза.
— Речь, товарищ Сорокин, идет об условиях в семье, где девочка живет.
Наша советская школа, товарищ Сорокин, придает очень большое значение семейному воспитанию, воспитанию подрастающего поколения советских людей, которые… которое… — В запальчивости она забыла слова.
Глаза учительницы с хищным любопытством ощупывали лицо ребенка.
Педагогиня уже представляла себе, как будет рассказывать завучу о новой ученице и с праведным гневом обсуждать моральное разложение в артистической среде.
Катю не удивили эти цепкие взгляды. Она давно воспринимала как должное нездоровый интерес к своей семье. Ей было прекрасно известно, что стоит ненароком упомянуть фамилию матери, как множество любопытных глаз начинали буравить ее, а в голосе людей, доселе не обращавших внимания на ее скромную персону, проявлялось жадное внимание.
В детском садике воспитательницы частенько расспрашивали ее о новой семье матери, с трудом сдерживаясь от слишком интимных вопросов:
— Ну и какой он, Тарабрин?
— Какой? — солидно переспрашивала Катя, умелой паузой подогревая внимание к своей особе. — Такой веселый дяденька… Самогонку очень любит. А как напьется, все песни поет:
А мы с товарищем отправились на Беломорканал! Эх! В кармане, как вернулися, как будто кот наклал! Эх!
Оставил я товарища, отправился в Сибирь. Эх! Теперь меня в Сибири той имеют вдоль и вширь. Эх!
Товарищ мой отправился на речку Колыму. Эх! На речке той впендюрили огромный фиг ему. Эх!
Катя старательно топала ногами, кружилась на месте. Воспитательницы замирали, изумленно приоткрыв рот. Через эту черноглазую смышленую девочку они как будто приобщались к недосягаемому экранному миру и тому, что ему сопутствовало, — красивым нарядам, веселой ресторанной жизни, поездкам за границу…
— Мы жили в Алуште с дядей Тарабриным, — между тем продолжала Катя. — Однажды мама оставила меня с ним на время. Я сначала его немного боялась, потому что он очень громко храпел на кровати, и мне нельзя было шуметь. А потом…
— Что было потом, Катенька? — Воспитательницы замирали, склоняясь к рассказчице.
— Потом он проснулся, стал одеваться, а у него из кармана посыпались деньги. Много денег! Я никогда не видела так много. Они валялись прямо как листья в лесу. А потом он стал танцевать на них. Они прилипали к его подошвам, а он только смеялся и потешно шаркал ногами.
Воспитательницы изумлялись.
— Ну и денег у этих артистов! Куры не клюют! — Они восторженно сглатывали слюну и мечтательно щурили глаза. — Вот бы хоть на минуточку увидеть его… Хоть одним глазком!