Я не успел ответить. В зале захлопали, занавес раздвинулся, мы начали кланяться. Я кланялся всей публике, но в особенности маме, Михалычу и тетке Дарье; теперь-то я их отлично видел.
Вечер прошел очень удачно. Bee участники радовались, поздравляли друг друга, переживали еще раз, вспоминая особенно удачные места. В передней я нос к носу столкнулся с Маргаритой Ивановной. Она была уже в пальто, видимо торопилась домой.
— Маргарита Ивановна, куда вы так рано? Посидите немножко с нами, вместе пойдем. Мы вас проводим, — заговорил я.
— Нет, Юра, я пойду, — как-то угрюмо ответила она.
И тут только я заметил, что лицо у нее очень расстроенное.
— Маргарита Ивановна, вы недовольны, чем вы недовольны?
— У меня большая неприятность, — ответила она. — Сейчас прибегала соседка из дому, сказала, что кто-то взломал замок в голубятне и утащил всех моих голубей. — Голос у Маргариты Ивановны задрожал, вот-вот расплачется.
Я даже не мог поверить тому, что слышу.
— У вас — голубей? Да как же это? Такая подлость! — залепетал я.
— Вот, значит, нашлись такие, — уже справившись с собой, почти спокойно ответила Маргарита Ивановна. — Горько, Юрочка, то, что это, конечно, кто-нибудь из ребят. — Она глубоко вздохнула, будто ей не хватало воздуха. — Горько, что это ребята сделали, — повторила она. — Пока я здесь с вами вожусь, а ваши же приятели… — Она не договорила, махнула рукой и быстро вышла из училища.
Я постоял секунду и опрометью пустился к своим ребятам сообщить эту скверную новость. Она, конечно, испортила нам весь вечер. Всем стало и грустно, и стыдно за тех подлецов ребят, которые смогли обворовать нашу добрую, хорошую Маргариту Ивановну. Мы тут же поклялись, что весь город обшарим, а голубей найдем.
— Найду, ну тогда держись у меня! — воскликнул Толя совсем так же, как и всего какие-нибудь полчаса назад, когда хотел поддать мне своим чубуком.
После того вечера мы, все ребята, с жаром взялись за поиски пропавших голубей. Кажется, весь город обшарили, но голуби как сквозь землю провалились. Наверное, их сплавили куда-то очень далеко, да иначе и быть не могло, иначе бы они сами вернулись в свою голубятню.
В общем, голуби пропали. С этих пор Маргарита Ивановна как-то сразу изменилась — осунулась и приуныла.
Мы решили достать у приятелей и подарить ей других голубей. Но от них Маргарита Ивановна наотрез отказалась.
— Спасибо, ребятки, — сказала она. — Спасибо за участие, за заботу. Но другие голуби мне не нужны. Мне эти дороги были, именно эти. А новых мне не надо.
Так и выбыл из нашей голубиной охоты самый задорный, самый активный участник. Выбыл, и вернуть его мы уже никак не могли.
ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ
Пришел я как-то утром в школу. Немножко опоздал. Смотрю: что такое? Весь наш класс во дворе. Спрашиваю:
— Опять в лес за дровами?
— Нет, — отвечают, — в лес, да только не за дровами.
Подбежал Толя. В руках у него папка и коробок с красками.
— Вот здорово, — кричит, — в лес с Николаем Дмитриевичем поедем, этюды с натуры писать будем!
— Какие этюды, что это такое? — спросил я.
— Неужели таких пустяков не знаешь? — с важностью ответил Толя. — Этюд… это — ну как бы тебе попонятнее объяснить? — ну, это небольшой набросок с натуры, набросок красками. Вот это и называется этюд.
— Да мы не сумеем, у нас и красок нет. Мы никогда так не рисовали!.. — загалдели ребята вокруг.
— Ну, Николай Дмитриевич вам покажет, — все так же валено отвечал Толя. — Сначала плохо выходить будет, постепенно научитесь.
— А ты-то сам, ты-то умеешь? — насмешливо спросил я.
— Конечно, умею, — солидно ответил Толя.
В это время из училища вышел Николай Дмитриевич. Он нес целую стопу каких-то плоских ящичков, тетрадок, альбомов.
— Ребятки, помогите мне, один я не справлюсь.
Мы бросились на помощь.
— Вот краски, кисти, карандаши, бумага, тут все есть, всем хватит, — говорил Николай Дмитриевич, раздавая нам необходимые орудия производства.
Мы вооружились карандашами, кистями и двинулись в первый художественный поход. К моей великой радости, Николай Дмитриевич повел нас через Выползово, мимо болота, на котором я каждое лето охотился, прямо к моему заветному лесочку — Кулиге. Дойдя до лесной опушки, мы все остановились.
— Вот здесь и обоснуемся, — сказал Николай Дмитриевич, — тут все есть, что ищет пытливый глаз художника: лес на берегу речки, а за речкой луга, поля, перелески… Все, что так знакомо каждому с самого детства.
Николай Дмитриевич огляделся по сторонам и вдруг увидел, что Толя уже разложил на траве ящичек с красками, приладил к самодельному треножнику картон и собирается начать работу.
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна…
Грустную думу наводит она.
Видите там эту избушку на краю деревни? Вся покосилась, вот-вот завалится, и крыша наполовину раскрыта. Вот вам некрасовский мотив поздней осени. Если решили писать именно его, постараться передать именно это настроение, тогда избушку-развалюху включить в картину обязательно нужно.
Но можно, конечно, и совсем иначе передать настроение поздней осени. Взгляните на эти серые клочкастые тучи, на голые вершины деревьев. Изобразите в картине только их, только вот эти оголенные, мечущиеся в порывах ветра почерневшие сучья, эти лохматые, несущиеся по небу обрывки туч, передайте в картине, что вам самому холодно, неприютно, тревожно на сердце… И вот вам мотив поздней осени. В картине нет ни избушки, ни полей, ни лесов, и люди не нарисованы. А человек все-таки там присутствует, есть ваше настроение, ваше переживание. Вот ведь что нужно передать в картине: не копию того, что вы видите, не точную фотографию, а ваше личное отношение ко всему этому.
— Вот, Толя, в чем дело-то, — обратился он к Латину. — Значит, можно и нарисовать, и не нарисовать те избушки. Только сказать, что они ничего не прибавят и не убавят к картине, никак нельзя. Они всю картину в корне изменят. Решите сначала ее внутренний, психологический сюжет, прочувствуйте его, а потом и пишите.
— Я уже прочувствовал, я решил, — уверенно ответил Толя. — Захвачу крайние избушки, буду писать некрасовскую позднюю осень. Можно начинать?
— Конечно, можно, — слегка улыбнувшись, ответил Николай Дмитриевич. — Ну, а вы что придумали? — обратился он к нам. — Вам какой сюжет больше по душе?
— По душе, по душе!.. — задумчиво ответил Лева. — По душе-то многое, только рисовать-то мы не умеем. Мало ли что я захочу изобразить, а что из этого получится?
— А я, Николай Дмитриевич, могу только человека рисовать, — подбежал к нам шустрый, веселый парнишка — Ваня Козин. (Мы прозвали его «Ваня Козлик» или просто «Козел».) — Только человека и умею! — повторил он.
— Человека? — недоверчиво переспросил учитель. — Ну, это совсем неплохо. Человека, пожалуй, труднее всего нарисовать.
— А что ж тут трудного? — весело ответил Козел. — Вот глядите. — Он достал лист бумаги, карандаш, в один миг нарисовал и подписал: «Точка, точка, запятая, минус рожица кривая, палки, палки, огуречик, вот и вышел человечек».
Все рассмеялись:
— Вот это художник!
— Да, такого нарисовать нетрудно, — охотно согласился Николай Дмитриевич, — но это все шутки, а я хочу говорить с вами серьезно.
— …Вы боитесь, что у вас из вашего рисования сразу ничего не получится, — вновь заговорил он, — но это опять-таки зависит от вас. Тема нашего сегодняшнего урока «Поздняя осень». Прежде всего — я же говорил и еще повторяю — не спешите браться за карандаш или краски, сначала научитесь видеть, вдуматься, вглядеться в то, что видите. Для первого раза и этого уже вполне будет достаточно. А кто захочет, пусть попробует свои силы, пусть попытается свое видение, свое настроение изобразить на бумаге, так сказать, поделиться им и с другими.
— Да я очень хочу поделиться, только не умею, не смогу нарисовать все, что вижу, что хочу передать, — с искренним огорчением сказал Лева.
— А все, что вы видите, рисовать необязательно, — ответил Николай Дмитриевич. — Я же говорю, что совсем не план этой местности рисовать нужно, а только передать ваше личное настроение, впечатление от всего виденного.
Он показал рукой на голый осиновый сучок. На нем уцелело только два совсем уже почерневших листочка.
— Нарисуйте один этот сучок и эти последние листья — разве все это не передаст ваше настроение, ощущение поздней осени?
— Верно, верно, — обрадовались ребята, — мы сейчас будем голые ветки и последние листья рисовать.
— А может, сами поищете какие-нибудь другие детали, другие, еще более выразительные мотивы? Давайте-ка разбредемся да походим немножко по ному лесу, подумаем, понаблюдаем, поищем…
Мы разошлись. Я побрел по тропинке вдоль опушки к речке. Вот родничок, из которого мы с Михалычем и Сережей пьем летом воду. Даже наши черпачки целы, в кустах лежат.
Я взглянул на родничок. На поверхности его глубокой чаши плавало несколько сухих листьев. «Вот и мотив, — подумал я, — только разве это нарисуешь?! Поверхность воды, и листья на ней… Конечно, ничего не получится».
Пошел дальше, спустился к самой речке. Камыши у берега совсем пожелтели, поникли. Внизу вокруг них серая пена, ее набило волной, и листья в воде, много-много опавших листьев. «Тоже мотив, но еще труднее. Ну что же, — подумал я, — ведь Николай Дмитриевич сам говорит, что необязательно рисовать: нужно прежде всего научиться видеть и прочувствовать то, что видишь, вот я это и делаю».
Обидно было только то, что когда я, глядя на увядшие камыши, стал стараться прочувствовать всю грусть этого мотива, никакой грусти совсем не получилось; и чем больше я старался, тем меньше грустил.
И вдруг мне вспомнился вечер на речке, когда мы с Михалычем ловили раков и он запел «Вечерний звон». Вот тогда я ничего не старался переживать, а мне сделалось очень грустно. Теперь же, наоборот, стараюсь изо всех сил переживать, а вот никак не получается. «Значит, я не художник по натуре, — подумал я с сожалением. — Ну, ничего не поделаешь». И я направился дальше искать сюжеты, всматриваться в них и пытаться их прочувствовать.
Вот старый гнилой пень, и на нем целая семейка опят. Все такие старые, совсем разбрюзгшие от дождей. Хороший мотив поздней осени. Но ведь тоже не нарисуешь: и пень, и опята… Конечно, ничего не получится.
И вдруг мне в голову пришла интересная мысль. Я вспомнил, как читал про белок в книге у Брема. Он пишет, что белки осенью срывают грибы и засовывают их в развилки между сучками, сушат на зиму. Я сорвал один опенок, засунул между сучками. Вот это здорово! И нарисовать не так уж трудно! А ну-ка попробую!
Я сел на этот же старый пень и нарисовал карандашом голый сучок, а в развилке — висящий опенок. Получилось у меня совсем неплохо, даже очень похоже.
Я обрадовался, но тут же вспомнил про настроение, переживание. Чувствуется ли в рисунке мое переживание?
Да как же ему чувствоваться, когда никакого переживания нет. Откуда же его взять? «Ну, на «нет» и гуда нет, — решил я. — А гриб-то все-таки здорово нарисован, и сучок тоже! Шут с ним, с настроением, гораздо хуже, если бы и настроение, и переживание были бы, да сам гриб не получился. Научусь сначала грибы, сучки рисовать, а там, может, и до переживания доберемся».
Когда я вернулся на место, откуда мы разошлись, там уже были все ребята.
— А мы уже тебя искать решили, — сказал Лева, — думали, ты заблудился.
— Ну вот еще, — небрежно ответил я. — Мне этот лес как свои пять пальцев известен.
Стали показывать друг другу свои рисунки. Некоторые ребята совсем ничего не нарисовали, только искали мотивы и «переживали» их. Но большинство все-таки пыталось что-то изобразить. К сожалению, почти все нарисовали одно и то же: ветки деревьев и на них последние листья.
Кто-то из ребят очень хорошо нарисовал ветку орешника и на ней гроздь поспевших орехов. Нарисовал красками. Орехи получились здорово, темно-коричневые, а на одном из них черная точка, дырочка-червоточинка.
Николай Дмитриевич рисунок похвалил:
— Вот и осень, и настроение. Ведь создается настроение? — обратился он к нам.
— Очень даже, — быстро ответил Козел, — мне так и хочется разгрызть их и съесть.
Николай Дмитриевич только рукой махнул.
— Ну, а у вас самих-то что, покажите. Опять человечек?
— У меня ничего нет. Я подходящего сюжета не нашел.
Я подал Николаю Дмитриевичу свой рисунок. Учитель взглянул на него.
— Гриб на сучке? Да ведь так белки делают!
Я утвердительно кивнул.
— Но позвольте, как же так: в наших местах ведь никаких белок нет. Откуда же он взялся?
Я рассказал, что сам пристроил гриб на дерево, как это белки делают.
Николай Дмитриевич еще раз взглянул на рисунок и секунду подумал.
— Что ж, нарисовано правдиво, поверить можно. Только это уже не зарисовка с натуры, а, если хотите, комбинирование, доделка, ну, композиция, что ли. Можно, конечно, можно и самому что-то придумать или скомбинировать, только нужно ясно представить себе, ради чего вы это делаете. Ну, вот что вы хотели выразить своим рисунком?
Я не знал, что отвечать, и честно признался в этом.
— На пне опят не сумел нарисовать, а так, на конце сучка, куда проще, и ведь в природе так бывает…
— Бывает, — согласился Николай Дмитриевич, — только это не мотив осени, не лирическая зарисовка. Это, если хотите, зоологический рисунок. Да и то не совсем. Зоологический лучше всего с натуры рисовать. Так и точнее, и всегда убедительнее получится.
В общем, мой рисунок не очень понравился, да я и раньше знал: не получится из меня художник. Раз переживать не умею, какое уж там художество!
— Ну, а у вас что? — обратился Николай Дмитриевич к Леве, который стоял в сторонке и держал в руках лист бумаги.