Подобными толками был теперь полой весь наш городок.
ТАК ВОТ ОНО, ЭТО НОВОЕ!
В тревоге, в ожидании чего-то неизвестного прошел весь ноябрь — последний осенний месяц, холодный, ветреный, непогожий.
Началась зима. Поля, леса, всю землю укрыл снег. Укрыл и наш городок, обрядил во все белое улицы, палисадники, дома. Все кругом затихло, уснуло, успокоилось.
Только не затихли, не успокоились злые, тревожные толки, пересуды. Уже прошло, почитай, целых цза месяца, а большевистская власть все еще держалась.
— Этак и до нас докатится, — шептались по закоулкам владельцы местных лавочек.
И докатилось.
Случилось это в один из морозных зимних дней. Михалыч только что пришел из больницы, и мы собирались садиться за стол обедать. Вдруг дверь из кухни широко распахнулась, в комнату вбежала перепуганная тетка Дарья.
— Пришли, к нам пришли! — выпалила она. — Ой, что-то таперича будет?!
— Кто, куда пришел? — в изумлении спросили сразу Михалыч и мама.
— Большаки, сами большаки! Дмитрий, сторож из больницы, прибег, воочию видел, вот как я вас таперича!
— Ничего не пойму, — развел руками Михалыч, — какие большаки, куда, зачем пришли?
— Имущество забирать у купцов, кто побогаче, — пояснила Дарья.
— Наверное, большевики? — с невольной тревогой сказала мама. — Позови-ка Дмитрия, Дарьюшка.
— Я сейчас призову. Он вам все объяснит. Сам их воочию видел…
В столовую вошел больничный сторож Дмитрий и подтвердил, что он сам вот только-только видел большевиков.
— Целый, можно сказать, ихний отряд. Все на конях, будто драгуны, только амуниция поплоше, кто в чем: кто в полушубке, а кто в пальте. Но все, можно сказать, при оружии. У каждого винтовочка. Честь по чести. Впереди, значит, ихней командир. Ну, тот как есть военный начальник. Полушубок на ём, через плечо леворверт перевешан. На голове папаха серая, и лошадка тоже серая, что надо. Едет, все кругом взором оглядывает. Так глазами в каждый переулок, закоулок и тычет, видно, неприятеля высматривает. Только иде он у нас, неприятель-то, откелева ему взяться?!
— Куда же они поехали? — спросила мама.
— Униз, по шоссейке направление взяли. Напрямик, униз, к реке, значит, мимо самой больницы проследовали. Я о ту пору снег от амбулатории отгребал. Слышу, ребята по суседству заорали: «Едут, едут!» Я, как глянул, так и сомлел. Гляжу на них и в чувствие никак не приду. Впереди-то сам главный на сером коне, а позади отряда двое саней, какое-то имущество складено и торчит что-то. Тут солдатик один, раненый, из больницы вышел, глянул на санки, где торчок-то, говорит: «Беспременно пулемет». Так они всем отрядом вниз по шоссейке и проследовали.
— Может, мимо проедут, — сказала мама. — Что им у нас, в Черни-то, делать? Может, прямо во Мценск или Орел поехали.
— Да подожди ты! — остановил Михалыч. — Кто куда поехал, еще неизвестно. Что за люди?.. Может, воинская часть какая?
— Да что вы! — даже замахал руками Дмитрий. — Какая ж там воинская часть! Я, чай, сам служил, сам знаю: военные — те по форме одеты, в шинели, в шапки. А эти — кто в полушубке, кто в пальте, — какая там военная часть?! Известно, большевики, они и есть.
Новое, необычное началось со следующего дня. С самого утра по городу разлетелась весть, что в десять часов на Соборной площади будет митинг. Чернские жители, некоторые хоть и не без опаски, но все валом повалили туда.
Мама ни за что не хотела пускать меня и Сережу. По разве можно пропустить такое событие? Наконец в защиту нас вступился сам Михалыч. Он сказал, что тоже пойдет на митинг, и обещал маме ни на шаг нас от себя не отпускать.
— Ну как еще стрелять начнут… — робко говорила мама.
— Кто стрелять, в кого стрелять?! — возмутился наконец Михалыч. — Да ты понимаешь, что такое «митинг»? Ну, это значит собрание, приветствие, объяснение… Какая же там стрельба, почему?
— А если поссорятся, не поладят? Вот и начнут палить друг в друга, — робела мама.
— «Друг в друга»! — развел руками Михалыч. — Что ж, по-твоему, церковный староста Иван Андреевич с колокольни выпалит или Михаил Ефремович булками вместо гранат бросать начнет? Слушать стыдно!
Этими доводами мама была окончательно разбита. И отпустила нас под присмотром Михалыча.
Мы пришли на знакомую Соборную площадь. Посреди белел сколоченный из досок небольшой помост — трибуна. Вокруг стояли с винтовками прибывшие вчера новые для нас люди. Назвать их военными было трудно: только некоторые были одеты в солдатские шинели, а остальные действительно, как сказал вчера сторож Дмитрий, кто во что: и в полушубки, и в пальто, и в короткие ватные куртки…
И все-таки это были военные: у каждого в руках винтовка, а у некоторых через плечо на ремешке кобура от револьвера.
Мы кое-как протискались поближе к трибуне. Митинг еще не начался, ждали самого главного.
А вот и он. Пробираясь через толпу, он, не торопясь, прошел мимо нас. Какое счастье! Я смог его разглядеть вот так же хорошо, как, например, стоявшего рядом Сережу или Михалыча. Командир Неделин был именно такой, каким я всегда представлял себе настоящего командира. Огромного роста, статный, бравый, чем-то похожий не то на Петра Великого, не то на легендарного героя войны казака Козьму Крючкова. И одет он был очень здорово: в короткий кожаный полушубок, перетянутый ремнем. Серая папаха лихо сбита на затылок. Спереди из-под нее выбивается прядь вьющихся темных волос. Вот именно таким и должен быть командир боевого отряда.
Он легко вбежал на помост, огляделся и крикнул громко, на всю площадь:
— Здравствуйте, товарищи! Объявляю митинг открытым!
Огромная толпа, до этой минуты шумевшая как на базаре, вдруг замерла.
Я не спускал глаз с командира. Теперь, стоя на помосте, он казался еще огромнее, еще красивее в своей серой папахе, с вьющимся надо лбом чубом темных волос.
Он говорил о том, что по всей стране власть переходит к Советам рабочих и солдатских депутатов, что во главе нового правительства стоит великий вождь всех трудящихся — Владимир Ильич Ленин, что правительство ставит своей первейшей задачей как можно скорее кончить войну, что все помещичьи, монастырские, церковные земли без всякого выкупа передаются трудящемуся крестьянству. Еще он говорил о том, что заводам, фабрикам и вообще городскому населению нужен хлеб, а богатеи-кулаки в деревне этот хлеб припрятывают, хотят, чтобы голод в стране был, но советская власть этого не допустит.
— Если не хотят добром, мы возьмем силой у них этот хлеб, — грозно заявил оратор, — возьмем и накормим им трудящихся!
Потом он говорил о тех трудностях, которые стоят перед новой властью. О том, что меньшевики и эсеры продают революцию, что они поддерживают буржуазию, а в деревне кулачество. Что изменник Керенский вместе с господином Красновым прямо же после Октябрьского восстания подтянули с фронта к Петрограду казачьи части и пытались задушить советскую власть.
— Эти изменники и предатели революции, — продолжал командир, — организовали так называемый «Комитет спасения родины и революции». Его поддержали и наши, с позволенья сказать, союзнички, то есть все те, кто стремится задушить молодое Советское государство. Только не удастся им это. Рабочие и крестьяне не выпустят власть из своих рук, не дадут вновь закабалить себя. Наша власть, власть трудящихся, крепка и будет крепнуть с каждым днем. Пусть это знают и запомнят раз навсегда все ее враги, и внешние и внутренние. Да здравствует советская власть! — закончил Неделин свое выступление.
По всей площади прокатилось громкое «ур-ра!».
На этом же митинге мы узнали, кто именно эти люди, одетые совсем не по-военному, но с оружием в руках. Это отряд Красной гвардии, организованный из тульских рабочих. Такие отряды рассылались по всем уездам нашей губернии, чтобы устанавливать новую, советскую власть.
Митинг продолжался долго. Михалыч больше оставаться на нем не мог: ему нужно было идти в больницу. Сережа тоже куда-то ушел. Ко мне подошли Миша с Колей.
— Ну что, Юрка, свобода! — весело сказал Коля. — Настоящая свобода.
И мы все трое пошли к Мише обсудить то, что сегодня видели и слышали.
Итак, в этот солнечный зимний день на Соборной площади, где каждую пятницу и воскресенье собирался базар, жители города Черни собрались совсем для другого дела: они узнали, что в России свергнут no только царь Николай, но и Временное правительство и отныне вся власть принадлежит Советам. С высокого дощатого помоста, еще пахнущего свежим лесом, в этот день в городе Черни была провозглашена советская власть.
БУНТ
Вот когда, наконец, и в нашей мирной глуши почувствовалось, что в стране революция.
Отряд Красной гвардии, обосновавшийся в доме Кошелева, приступил к самому неотложному делу — он добывал в деревнях хлеб для отправки в центр. Хлеб полагалось брать у деревенских богатеев. Зажиточное крестьянство заволновалось, зашумело. Кулаки начали прятать хлеб. Прятали на чердаках, в подпол и даже зарывали в ямы. Пусть, мол, гниет зерно, а никому не достанется.
Находить хлеб помогала местная беднота. Они всячески старались поддержать красногвардейцев, показывали, куда спрятан хлеб, помогали его взять.
Нередко дело доходило до стычек, и с каждым днем в деревнях становилось все неспокойней и неспокойней.
У нас в городке тоже на местное купечество была наложена денежная контрибуция. Уж не помню, в какой сумме, но что-то большая.
Перепуганные купцы собрались, потолковали между собой и порешили никакой контрибуции не платить: «Будь что будет, а потачки им давать нечего».
Но новая власть шутить, очевидно, не собиралась. Три дня, данные для уплаты контрибуции, прошли, и вот неуплативших купцов красногвардейцы арестовали и повели в дом заключения, то есть в бывший острог.
Тут-то и произошло нечто совсем неожиданное.
Когда арестованных купцов красногвардейцы вели по улице, среди толпившихся вокруг зевак оказались приказчики из разных лавок. Многие из них заволновались:
— Хозяевов в тюрьму, лавки на замок, а нам-то как же? У нас семья, дети, нам-то как жить, куда податься? Им-то хорошо — собрали контрибуцию да и айда откуда заявились, а мы тут расхлебывай. Не дело это! Почему контрибуцию? Почему в тюрьму? Не порядок! Не позволим, кто им права давал! Откуда такие заявились? Ребята, чего смотрим? Ослобонить хозяев!
И приказчики, особенно те, кто утром «с огорчения» выпил малость, бросились на красногвардейцев отбивать у них арестованных. Началась свалка. И вот в этой-то потасовке один из приказчиков начал отнимать у красногвардейца винтовку. Схватил за штык и рванул к себе. Раздался выстрел. Пуля чиркнула по руке ухватившегося за штык, и четыре пальца отлетели напрочь.
Перепуганные выстрелом приказчики бросились врассыпную. Один только пострадавший растерянно стоял среди красногвардейцев. Из руки на снег лилась кровь.
— В больницу, в больницу его! — закричали стоявшие вокруг.
Раненого подхватили под руки, повели в больницу, а красногвардейцы, отбив это неожиданное нападение, повели арестованного в дом заключения.
Никто из нашей семьи этой сцены не видел. О ней мы узнали от ребят, которые, запыхавшись, прибежали к нам звать Михалыча скорее в больницу.
Узнав, в чем дело, Михалыч живо оделся и вместе с ребятами поспешил в больницу. А мы все — мама, Сережа и я — остались дома. Остались, потрясенные тем, что случилось, и еще больше мыслью о том, что теперь будет с раненым.
— Вот дурак-то, — охала мама, — ну куда, зачем он нолез? Разве его это дело? Власть — она сама должна разобраться, что к чему, на то она и власть. А он при чем? Да кого защищать-то вздумал — хозяина своего! Тот и без него все ходы и выходы знает. Сам, где надо, управу найдет. Ах, дурак, дурак! — вздыхала мама. — Трое детей, мал мала меньше. Что теперь с ними будет, куда он без руки годится?
Мама вдруг примолкла, пораженная какой-то новой страшной мыслью.
— А вы знаете, — испуганно сказала она, — еще неизвестно, что ему-то теперь будет. Ведь он нападение на власть сделал — ведь это бунт! Могут в тюрьму, могут и еще хуже… за это самое.
Мы со страхом и нетерпением ждали возвращения Михалыча из больницы. Он пришел усталый и расстроенный.
— Ну как, ну что? — бросились мы к нему.
— Что — как? — в свою очередь, переспросил Михалыч. — Пальцы на руке совсем отхватило, дочиста. Наложил швы. Наверное, заживет, культя вместо руки будет. Кто же виноват — сам подставил.
— Да, да, сам… — кивнула мама. — А что же он теперь говорит?
— Говорит, что дурак, — ответил Михалыч. — Говорит, что спьяну неизвестно куда полез — вот он что теперь говорит.
— Ну, а из тех-то кто-нибудь заходил в больницу? Интересовались насчет него? — робко спросила мама.
— Нет, никто не заходил, не интересовался. Да что ж ходить-то! Он и сам теперь от них никуда не убежит.
— Это верно, — вздохнула мама. — Детей жаль, трое ведь. — Мама помолчала и опять обратилась к Михалычу: — Судить, наверное, будут?
— Конечно, будут. Открытое нападение. По головке не погладят.
— Что же, в тюрьму?
Михалыч покачал головой.
— Если не хуже.
— Ох, господи помилуй! — Мама даже перекрестилась. — Ведь трое ребят, мал мала меньше.
— А он о ребятах подумал, когда в драку лез, винтовку вырывать начал? — раздраженно ответил Михалыч. — Сам о ребятах не думал, другие должны их жалеть?
— Дурак, дурак, что и говорить, — поспешила согласиться мама. — Хозяина защищать полез. Тот-то его в прошлом году из лавки выгнал за то, что выпивши на работу пришел, целый месяц до прилавка не допускал. Уж он сколько на коленях ползал, прощенья просил. А теперь ишь какой защитник, какой герой нашелся.
— Водочка! — печально усмехнулся Михалыч. — Все она одна — и на коленях ползать, и на рожон лезть, все она заставляет.
— Конечно, конечно, — охотно согласилась мама. — А вот теперь расплачивайся. Хозяин-то деньжонками откупится, ему что! А этого дурака… Ох, страшно даже подумать.
Это было первое кровопролитие в нашем мирном городке, первое столкновение старой и новой жизни.
Все обитатели Черни со страхом ждали, чем-то оно кончится, какая участь ждет непокорных купцов и этого новоявленного их защитника?
С купцами кончилось все крайне мирно, совсем по-чернски. Посидев некоторое время в доме заключения, убедившись, что никакой подмоги не приходит, что советская власть пока что не лопается, да и кто ее знает, когда еще лопнет, купцы покряхтели, покряхтели и согласились заплатить контрибуцию. Их выпустили, и они разошлись по домам.
Но впереди оставалось самое страшное: что-то будет с раненым бунтовщиком? Искалеченная рука быстро заживала. Он по-прежнему находился в больнице. До поры до времени о нем никто «из тех» не спрашивал, будто совсем и забыли. И эта таинственность, эта неизвестность были страшнее всего.
— Уж хоть бы поскорее судили, — говорила мама. — Ну пусть посадят — все лучше, чем так-то томиться в неизвестности.
Но томиться и ждать все-таки приходилось.
И вот, помню, как-то поздно вечером — мы уже собирались ложиться спать — вдруг слышим стук в дверь. Мама и тетка Дарья побежали открывать.
— Наверное, за мной из больницы. Кого-нибудь из больных привезли, — сказал Михалыч.
В это время в комнату вошла мама, бледная, перепуганная.
— Алексей Михайлович, к тебе там военные, тебя просят.
Михалыч сразу понял, кивнул головой и торопливо пошел в прихожую. Через минуту он оделся и вместе с военными куда-то ушел.
— Господи, неужели этого дурака расстреляют или повесят, а Алексей Михайлович как врач будет присутствовать? — волновалась мама. — Какой ужас, какой ужас!
— А Михалыча-то зачем? — робко спросил я.
— Засвидетельствовать. Факт смерти засвидетельствовать, — говорила мама в волнении, бродя из угла в угол по комнате.
Пришла из кухни тетка Дарья, пригорюнившись, стала в уголке, подперши рукой щеку. Мы с Сережей тоже сидели по углам; все молчали, все ждали чего-то страшного, неотвратимого.