Сперва попробовали с середины горы. Пролетели на славу. А уж второй раз с самого верха, от Пушкарской слободы.
Ну уж это получилось нечто сказочное. Летишь с такой быстротой, только дома мелькают, даже людей различить нельзя. Единственно что страшно: а ну как на перекресток кто выедет на лошади. Тогда конец — все вдребезги расшибемся.
Чтобы избежать опасности, уже издали, подлетая к перекрестку, мы поднимали оглушительный крик: «Берегись, берегись!»
Наш пример тут же подхватила вся местная молодежь. Прошло два-три дня, и одна из улиц от слободы до реки превратилась в огромную ледяную гору. Теперь уж столкновения с подводой опасались не столько летящие вниз с горы, сколько каждый проезжающий, который, добираясь до рокового перекрестка, сперва выходил из саней, с опаской смотрел вверх, не летят ли «беспутные». И, только убедившись, что опасность не угрожает, вскакивал в сани и что есть духу гнал лошадь через рискованное место.
До чего же хороши были эти морозные лунные вечера! Выйдешь, бывало, из теплого светлого здания народного дома и сразу будто окунешься в голубую морозную полумглу. Под ногами снежок поскрипывает, глядишь вниз, под гору, — огоньки в окнах светятся, будто подмигивают тебе. А вверх посмотришь — все небо, точно морозной пылью, звездами усыпано. И голубая луна высоко-высоко в небе стоит. А вокруг нее от мороза широкое светящееся кольцо, как сияние по небу.
Но любоваться всем этим некогда: скорее домой, на плечи короткую куртку, на ноги вместо башмаков валенки и айда во двор за корытом! И за ворота! А там уже дожидаются дружки-приятели.
Помню, как-то катались мы вот так с горы, слетели вниз на речку, оттуда вверх по улице корыто везем, тяжело, мочи нет, да ведь уж такая пословица издавна известна: «Любишь кататься, люби и саночки возить!» Вот мы и везем. Сами с опаской вверх поглядываем, не летят ли навстречу. Нужно уже заранее с дороги убираться.
Вдруг видим — на перекрестке Михалыч.
— Вы откуда? — спрашиваю его.
— От больных, — отвечает. — А вы тут, я вижу, развлекаетесь.
— Да, — говорю, — катаемся. Очень здорово!
А Миша Благовещенский вдруг и предложи:
— Не хотите ли и вы с нами разок прокатиться?
Михалыч призадумался на секунду.
— А что ж, пожалуй, не откажусь.
Дружным возгласом одобрения мы встретили эти слова.
Теперь уж мы впятером стали подниматься в гору. Михалыч даже предложил свои услуги, что и он потащит корыто. Но от его помощи мы наотрез отказались.
Наконец добрались до Пушкарской слободы. Уселись все на корыто верхом, Михалыча устроили в середине и понеслись, только ветер в ушах свистит.
Я прямо за Михалычевой спиной сижу, держусь за него и его самого поддерживаю. Думаю: «Жив ли?» На одном ухабе как поддало корыто — мы все на воздух, пронеслись и вновь в корыте. Михалыч только крякнул. Значит, жив! Скатились вполне благополучно.
Спрашиваем Михалыча:
— Ну как, понравилось?
Отвечает:
— Просто чудесно! Я бы и еще разок прокатиться не прочь.
Скатились и еще, и еще… Михалыч так разохотился — и домой не идет. Жаль только, что поздно к нашей компании примкнул: скоро катание кончилось, все разошлись по домам.
Приходим и мы домой все трое — Михалыч, Сережа и я.
Мама в дверях встречает, прямо к Михалычу:
— Куда же ты пропал? Сказал, к больным на минуту, а третий час тебя нет и нет. Случилось что-нибудь? Жива больная?
Михалыч несколько смутился:
— Жива, жива, все прелестно.
— Так где же ты до сих пор пропадал? — допрашивала мама.
Михалыч пожал плечами.
— Не могу же я все вечера дома сидеть! Воздухом подышал, с ребятами немножко прокатился.
Мама от изумления даже дар речи потеряла.
— Про… про… прокатился?! — с трудом выговорила она. — То есть на чем прокатился? Неужто в свином корыте?
— Не в корыте, а на корыте верхом, — поправил ее Михалыч, вполне оправившись от смущения. — Вообще не понимаю, что же тут особенного? Ребята каждый вечер катаются, а я раз за всю зиму, и то…
— Но позволь, — перебила мама, — то ребята, а то ты! В корыте через весь город… Боже, какой срам! Неужели кто-нибудь из знакомых видел?
— А я и не приглядывался, — ответил Михалыч. — Вообще вы, мадам, придаете слишком большое значение разным пустякам. Пора ужинать, это гораздо важнее, — добавил он и пошел в столовую, весело напевая:
Вот моя деревня, вот мой дом родной,
Вот качусь я в санках по горе крутой.
Вот свернулись санки, и я на бок хлоп,
Весело качуся под гору в сугроб…
— Как, ты и падал еще? — забеспокоилась мама.
— Ни разу не перевернулись, — успокоил ее Михалыч. — Это только в песне поется.
С этого вечера Михалыч частенько присоединялся к нам. Все мы, молодежь, бывали и восторге. Одна только мама никак не могла к этому привыкнуть и уверяла, что скоро о таком безобразии во всех газетах напишут.
Участие в нашем вечернем катании Михалыча прекратилось сразу, и весьма неожиданно.
Как-то раз мы с Сережей вернулись из народного дома, а Михалыч уже напился чаю. Все трое собрались немножко «пронестись с ветерком». Принесли из кухни валенки. Михалыч, кряхтя, сунул в валенок ногу, и вдруг лицо его изобразило недоумение, даже испуг.
— Что это? Снег? Откуда снег?!
Действительно, Михалычевы валенки внутри были полны снегу.
— Дарья, это ты туда напихала? — грозно напустился Михалыч.
— А я почем знаю, откелева он взялся, — равнодушно ответила тетка Дарья.
— Врешь, ты напихала! Побожись, что не ты, — наседал на нее Михалыч. — Змея, а не человек, змея лютая!
— А хоть бы и я, — вдруг окрысилась на него тетка Дарья. — А ты что делаешь?! Нешто это возможно, чтоб тебе в свином корыте да еще с этакой горищи? А упадешь — что тогда? Сразу и дух вон или грыжа какая, не дай бог, выскочит, кто за тобой ухаживать будет?!
— Какая там грыжа? — возмутился Михалыч. — Все спортом занимаются.
— Ну и спорт в свином корыте! — всплеснула руками Дарья. — Не спорт это, а конфузия одна. Будешь безобразить, я те еще и не туда снегу напихаю.
Лучше бы в церковь шел грехи замаливать. А он как вечер, так в корыте сидеть повадился. Да что ты, курица, наседка, что ли?!
Сколько Михалыч ни возмущался, ни протестовал, Дарья не сдавалась. Ее явно, хотя и молча, поддерживала мама.
— А ты не бушуй, смирися лучше, — уговаривала его тетка Дарья. — Смирися. Я тебе к ужину оладышек напеку. Покушаешь — и на боковую, все чин по чину, как полагается будет. А то нешто это возможно, чтоб сам господин доктор и вдруг в свином корыте по городу раскатывал?!
Наконец Михалыч сдался и махнул рукой.
— Ну, шут с вами. Пеки, Дарья, оладышки!
— Вот это умник, вот это дельные речи, — ответила она.
НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА
Приближались зимние каникулы. И хоть нам, ребятам, отдыхать было ровно не от чего, но мы с жаром к ним готовились.
Было решено все стулья из зрительного зала в народном доме убрать и посредине поставить огромную новогоднюю елку.
Самое интересное заключалось, конечно, не в самой елке, а в подготовке к ней. Исполком дал нам лошадь, санки-розвальни и еще маленькие саночки. На них мы должны были положить вершину елки, чтобы не тащить по дороге и не обломить.
Накануне праздников Миша Благовещенский, Ваня и я отправились в лес. Утро было морозное, солнечное. Все кругом так и блестело.
Заехали в лес на ту делянку, где нам разрешили выбирать любую ель. Привязали к дереву лошадь, дали ей сена, а сами, увязая по колено в снегу, отправились выбирать елку, какая постройнее да погуще. Начались споры: одни предлагали одно дерево, другие — другое. Наконец выбрали, договорились. Достали из саней пилу и принялись за дело.
— Смотри, какие-то птицы волнуются, — сказал Ваня, взглянув на вершину ели.
— Это клесты, — разглядел я. — Они семенами шишек питаются. Вон сколько шишек на дереве, клесты вокруг них и крутятся!
Подпиленная елка зашаталась и, цепляясь за соседние деревья, начала клониться все ниже и ниже и, наконец, с глухим шумом легла в снег.
— Хорошо, — сказал Миша, — хорошо, что постепенно падала, не сразу грохнулась, а то сучья бы поломала.
Мы принялись обминать снег вокруг лежащего дерева.
— Да что они! — изумился Ваня. — Смотрите, прямо в лицо лезут!
Действительно, парочка клестов никак не хотела расстаться со своей кормилицей-елкой. Птицы с писком кружились вокруг вершины лежащего дерева, даже нас, людей, не боялись. Они всё пытались как будто пробраться в самую гущу веток.
— Может, у них кладовка там, еда на зиму заготовлена? — предположил Миша. — А ну-ка, ребята, давайте отойдем в сторону, посмотрим, что они будут делать.
Мы отошли. Птицы, покрутившись, полетав вокруг дерева, действительно вскоре будто нырнули в его густые ветви.
Мы потихоньку подошли, заглянули в чащу ветвей.
— Ребята, да там гнездо! — воскликнул Миша. — Смотрите!
В ту же секунду птицы снова вылетели из густой кроны дерева и с писком закружились над нами.
Действительно, на толстом суку у самого ствола виднелось аккуратно свитое гнездо и в нем несколько яичек. Они скатились ближе к краю гнезда, но не выпали из него. Хорошо, что ель не грохнулась на землю, а медленно как бы сползала вниз, вот гнездо цело и осталось. Но как же быть, что с ним делать?
— Да что они взбесились, что ли, зимой птенцов вздумали выводить? — изумился Ваня.
Тут я вспомнил, что мы с Михалычем когда-то читали у Брема о том, что клесты действительно выводят птенцов зимой и выкармливают их хвойными семенами. А чтобы голые птенчики не замерзли, мать и день и ночь не слетает с гнезда, греет малышей своим телом. Кормит всю семью папа-клест. А потом птенцы оперятся, тогда им никакой мороз не страшен.
Все это я рассказал Мише и Ване.
— Давайте я сейчас на соседнее дерево залезу и пристрою там гнездо, — предложил Миша. — Я его покрепче между сучков запихаю, небось не свалится.
Мы одобрили это предложение. Миша аккуратно вытащил гнездо с яичками из развилки веток лежащей ели, положил его в шапку, шапку осторожно спрятал за пазуху и, ловко перебираясь с сучка на сучок, полез на соседнюю старую густую ель.
— Не прижимайся к дереву, яйца подавишь! — кричали мы.
Миша пристроил гнездо примерно на такой, же высоте и почти в том же самом месте, где оно было и раньше, только на другом дереве, рядом. Закончив с этим делом, Миша спустился на землю.
— Ну, все в порядке, — сказал он.
— В порядке ли? — ответили мы с Ваней. — Нужно еще посмотреть, одобрят ли хозяева, что мы на новое место их дом передвинули.
Но птицы это явно одобрили. Не прошло и двух-трех минут, одна из них, конечно самочка, исчезла в густых ветвях дерева, а ее парочка — папа-клест — уселся на соседний сучок и громко-громко запел, совсем как весной.
Может быть, этой песней он хотел усладить слух своей крылатой подруги, чтобы она не скучала, сидя в гнезде, а может, благодарил нас за то, что мы позаботились о его будущем крылатом семействе. О чем пел папа-клест, мы так и не разобрали, поняли только одно: раз он так весело распевает, значит, на душе у него спокойно и хорошо, значит, и мы, загладив нашу случайную вину, можем со спокойной душой уезжать из леса и увезти с собой нашу зимнюю красавицу.
Елку поставили посредине зала, развесили украшения, обвили гирляндой разноцветных лампочек.
Под Новый год собралась молодежь, пели и танцевали вокруг дерева, и никто, кроме нас троих, не знал, что еще совсем недавно в этих густых зеленых ветвях было устроено птичье гнездышко и заботливая клестиха высиживала в нем птенцов.
«Как-то клестиха встречает теперь Новый год?» — подумал я. И мне вдруг так ясно представилась голубая морозная ночь. Лес, усыпанный снегом, темная, пахнущая смолой вершина ели и распушившаяся важная птичка в гнезде. И старый папа-клест, дремлющий тут же рядом на ветке.
А может быть, именно в эту новогоднюю ночь лопнули тонкие скорлупки яичек, и на свет появились желторотые малыши.
ХОРОШЕЕ ВРЕМЯ
Следующая пьеса, над которой мы начали работать сейчас же после Нового года, была «Дети Ванюшина» С. Найденова. Мне в ней дали роль Алексея — младшего сына, который не может ужиться в душной, гнетущей атмосфере разваливающейся семьи и наконец уходит из нее. Эта роль мне очень нравилась. В ней было много трагических переживаний подростка, близких и понятных мне. А главное, не было никакой любви, ни поцелуев, ни объяснений. В общем, я чувствовал себя на сцене легко и свободно, и роль, кажется, удалась.
Увы, человек редко бывает доволен тем, что имеет. В тайне души я мечтал о другой роли — старшего брата Константина. Мне нравилась его раздраженность, его разочарованность. В пятнадцать лет это большинству ребят нравится. Ведь так хочется быть уже старше, а главное, не таким, каков ты есть на самом деле.
В этом спектакле особенно хорош был Ваня Благовещенский. Даже Ольга Владимировна это отметила. До сих пор помню, как он — старик Ванюшин — в последнем акте сидит на стуле в уголке комнаты, сидит, подавленный своими тяжелыми мыслями о развалившейся семье, и вдруг, ни к кому не обращаясь, говорит сам себе: «Все кончено… Полны ведра слез… Унеси-ка!»
Что-то безнадежное, полное безысходной тоски звучало в этих словах. И говорил их Ваня совсем просто и очень тихо, но так, что их слышал весь зал. Говорил и думал о страшной человеческой судьбе, судьбе старика Ванюшина, а может — кто знает? — может, предчувствовал и свою горькую участь. Несколько лет спустя он сошел с ума и кончил жизнь в тульской больнице умалишенных.
Наступило лето.
Но наш театр на летний сезон не закрылся, наоборот, работа в нем еще пуще закипела. Наконец-то приехали в Чернь отдохнуть долгожданные гости — Николай Николаевич Рахманов и его жена. Оба молодые, энергичные, веселые. Слово «отдохнуть» они понимали так же, как и мы: это значило не сидеть сложа руки, а заняться каким-нибудь интересным делом.
Ольга Владимировна тут же придумала поставить две пьесы с музыкой и танцами. В них можно было использовать и Николая Николаевича как музыканта-композитора, и Нину Семеновну как балерину-педагога.
Увы, ни в одной из этих пьес мне участвовать не пришлось. Зато в обеих блеснул Ваня Благовещенский. Нужно прямо сказать, что тут уж он сразу покорил сердца всех чернских барышень. Названия пьес не помню, зато очень хорошо помню их содержание.
Первая — сказка о том, как поздней осенью ветер срывает с деревьев листву, обнажает лес и гонит птиц в теплые страны. Но в осеннем лесу остается одна больная птичка, она очень слаба и не может лететь. Напрасно ищет она приют у разных деревьев. Их ветви голы, им негде приютить несчастную птицу. И только вечнозеленые ели и сосны принимают ее под свой густой кров и укрывают от злого холодного ветра.
Роль злодея-ветра Ольга Владимировна и поручила Ване. Он был одет в дымчатое трико, носился по сцене, как настоящий ветер, с развевающимся огромным газовым плащом. А следом за ним бежали толпою ребятишки, наряженные, как красные и желтые листочки. Все это выглядело на сцене очень эффектно и красиво. Тут же под музыку Ваня декламировал:
Я ветер. Мне любо осенней порой
Летать над полями, в лесах бушевать,
Рвать серые тучи, деревья качать
И тешиться сорванных листьев игрою.
Я ветер крылатый, я всех сокрушу…
А детишки отвечали ему хором:
Мы листья-листочки, шумим: шу-шу-шу…
Ваня продолжал:
Ледяным своим дыханьем
Птиц на юг я прогоню,
Мощных крыльев колыханьем
До земли дубы склоню!
Так шуми же, лес дремучий!
Мне сегодня приказал
Мой отец, мороз могучий,
Чтоб всю ночь я бушевал.
Я деревья закачаю
И зеленый их убор
Размечу и разбросаю,
Я наполню гулом бор!..