Я сказал, что мама хочет, чтобы я сначала окончил инженерное училище, получил диплом, а потом уже занимался чем хочу. Могу хоть дальше пойти учиться, хоть на литературный факультет или в театральное училище.
— Разумный совет, — одобрил Владимир Михайлович.
Но мне показалось, что он при этом чуть-чуть улыбнулся, может быть, только показалось.
— А вы читали Гончарова «Обыкновенную историю»? — неожиданно спросил он.
— Читал, — ответил я. — Читал и боюсь, что и из меня в конце концов тоже ничего не получится.
— Ну из Александра-то получился, получился настоящий человек. — Владимир Михайлович как-то особенно подчеркнул это «настоящий».
— Что же, по-вашему, быть таким, как Александр Адуев или как его дядюшка, значит быть настоящим человеком? — спросил я.
— Это значит всегда быть сытым. А что такое настоящий человек, дорогой мой Юрочка, уж это каждый по-своему понимает.
— Я хочу быть не только сытым, — с обидой ответил я.
— Не только? — чуть-чуть улыбнувшись, переспросил Владимир Михайлович. — А вот быть учителем — это значит не «не только», а гораздо меньше, именно: «не всегда». Вот подумайте, взвесьте, а потом уж и решайте: сможете ли вы ради любимого дела отказаться от разных материальных благ, тех самых, к которым вы уже привыкли? А в общем, идите-ка вы лучше в инженерное… — неожиданно закончил он уже как-то совсем не так душевно, как говорил несколько минут назад. — Будете инженером, обеспеченным человеком. А захотите заниматься литературой — кто ж вам помешает? Понимаете: литературой, как десертом после сытного обеда…
Мы дошли до перекрестка, простились, и я пошел в свою сторону, с грустью думая о том, что Владимир Михайлович, конечно, не верит, что я способен ради любимого дела на жертву. «А и вправду, способен ли я?» — вдруг мелькнула тревожная мысль.
Я спросил Сережу, куда он пойдет учиться, когда кончит школу.
Сережа удивленно взглянул на меня:
— Конечно, на медицинский, куда же еще? Отец ведь врач.
— И ты тоже мечтаешь стать врачом?
— Ну при чем тут «мечтаешь»? — усмехнулся Сережа. — Мечтать можно о том, чтобы выиграть его тысяч, а тут не в мечтах дело, а в жизни. Куда же еще идти? Математику я терпеть не могу да и неспособен к ней, инженера из меня не выйдет.
— А быть ну хотя бы учителем?
— Учителем? — изумился Сережа. — Да ты что, спятил, что ли? Учителем! Всю жизнь не жравши сидеть да таких же олухов, как мы с тобой, обучать. Да чтобы они же еще над тобой издевались! — Он в недоумении пожал плечами. — Уж лучше тогда в офицеры: и форма, и паек, и дел никаких.
Я хотел было возразить ему, сказать о призвании, но передумал — еще на смех поднимет, опять, мол, «пупочкой-мумочкой» стал.
А может, Сережа и прав, думал я, когда он ушел на свидание с Тоней. Вот он, окончив университет, будет врачом-хирургом, непременно хирургом, ведь Сережа такой спокойный, решительный. Они с Тоней поженятся, у них будут дети, будут жить всей семьей, как мы теперь. Сережа станет лечить больных, а в свободное время ездить на рыбалку, на охоту. Может, даже в Черни останется. Михалыч тогда уже старенький будет и больницу, и все свои знания — все ему передаст. Разве это плохо? Мне стало очень не по себе. Ну, а я, что я буду делать со своим призванием? К чему оно у меня? Поработал немного с Ольгой Владимировной — решил стать актером; теперь послушал, как здорово Владимир Михайлович про Гоголя, про Тургенева рассказывает, — захотел быть учителем. А может, завтра еще кем-нибудь сделаться захочу? Да и к чему у меня способности к сцене, к литературе? Может, ровно ни к чему и нет. Из-за чего же тогда огород городить!
Наверное, мама права: нужно сначала верное, определенное место в жизни себе заработать, а потом уже пробовать свои способности, свои силы.
«А вы читали «Обыкновенную историю» Гончарова?» — вдруг вспомнился мне вопрос Владимира Михайловича и его чуть заметная усмешка при этом.
«Ничего из меня не выйдет, — с горечью подумал я, — и инженера тоже не выйдет, потому что я не люблю, ненавижу инженерное дело. Как же можно работать, когда само дело тебе ненавистно?»
Я чувствовал, что в своих исканиях я все больше и больше запутываюсь и захожу в тупик.
В этом тяжелом душевном состоянии я невольно присматривался к другим ребятам, моим товарищам. Я надеялся на их примере найти разрешение мучавшего меня вопроса «кем быть?»
«А они кем хотят, кем они будут?» — постоянно задавал я себе один и тот же вопрос.
Из моих друзей многие этот вопрос уже решили. Толя Латин отказался от прежнего решения стать художником, заявил, что непременно будет инженером. По какой специальности — это не так уж важно, но только инженером, обязательно. То же самое решил и Юра Белокуров. Он тоже учился в нашей группе. Про Леву Пяткина и говорить было нечего: он с самого первого дня нашего знакомства сказал, что будет врачом-терапевтом. Как сказал, так на том и остановился.
Знакомые девушки из нашей группы, кажется, не собирались дальше идти учиться, по крайней мере, ни Катя, ни Клава никогда об этом не заговаривали: Зато Соня объявила, что она непременно поедет в Москву на медицинский факультет. Правда, об этом я узнал не от нее. Соня училась на группу старше меня, и даже не в нашей, а во второй смене. Я с ней теперь почти никогда не встречался.
Конечно, больше всего меня интересовали ребята, которые учились со мной в одной группе. Из моих новых товарищей, приехавших вместе с учителями, особенно мне нравился один — Леня Кожин. Нравился он мне своим приветливым, сразу располагающим к себе видом и своим, даже, пожалуй, не по летам уравновешенным, спокойным характером. Учился он очень хорошо и как-то тоже совсем не по-школьному, а, скорее, по-взрослому, вот уж именно не за страх, а за совесть. Особенно хорошо знал он математику и, когда его вызывали к доске, отвечал не волнуясь, будто беседовал с учителем, как равный с равным.
«Кем же Леня собирается быть в дальнейшем?» — интересовался я.
Как-то раз уже весной после уроков я вышел на школьный двор.
— Юра, иди сюда на скамеечке погреться, — окликнул меня Леня.
Мы сели и разговорились.
— Что у тебя за книжка? — спросил я.
— Алгебра, подчитываю понемножку, — ответил Леня.
— К будущим экзаменам готовишься?
Он утвердительно кивнул головой.
— А куда думаешь? В техническое какое-нибудь?
Леня улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Нет, техника меня что-то не тянет.
— А куда же? — сразу заинтересовался я.
— Сам не знаю. Хочу в Лесной попробовать, чтобы к лесу, к деревьям поближе, — пояснил он. — Я до города, до всякой суеты небольшой охотник.
— И я тоже! — с радостью ответил я.
— Вот и хорошо, — одобрил Леня, — значит, вместе поступать будем. В лесу жить куда лучше, чем в городе, — один воздух чего стоит! А красота какая!
В этот раз мы проговорили с Леней до самого вечера.
— Ну, пора домой, — наконец сказал Леня, вставая, — а то мне еще к завтрему обед себе нужно сварить.
— Ты разве сам себе варишь? — удивился я.
— А кто же мне будет делать? — в свою очередь, удивился Леня. — Я, брат, ведь не дома, а на квартире живу, за мной некому здесь ухаживать.
И эта маленькая бытовая черточка, что Лепя не только отлично учится, но сам дома и хозяйничает, еще больше укрепила мою симпатию к новому товарищу.
Придя домой, я поспешил разыскать маму и с радостью сообщил ей, что наконец-то решил, кем быть.
— Ну, и кем же ты решил? — не без тревоги спросила мама.
— Лесничим! — радостно ответил я.
И опять мама не выразила никакого восторга.
— Лесничим? — с изумлением протянула она. — Но почему же именно лесничим? Ведь совсем еще недавно ты собирался быть артистом, потом учителем. А теперь вдруг лесничим.
Я постарался как можно обстоятельнее объяснить маме все мотивы, которые привели меня к этому решению. Вернее, добросовестно повторил все, что говорил Леня, и насчет лесного воздуха, и насчет душевного спокойствия…
Но мама как-то плохо все это восприняла.
— Для того чтобы подышать воздухом, можно всегда на дачу выехать. Да если жить в небольшом городе, так и без дачи воздух совсем неплохой. А насчет душевного спокойствия… не думаю, что лесничим быть уже так спокойно. Одна сводка леса замучает: то места для рубки отводи, то не там лес срубили, то вывезли не то, что следует… Вот наш чернский лесничий ни днем, ни ночью покоя не видит.
Я был совсем сбит с толку: кому же верить — Лёне или маме? Беда, когда у тебя нет собственного опыта, собственного мнения и приходится полагаться на чужое, — поневоле запутаешься. А мама, поселив в моей душе новые сомнения, с какой-то невольной досадой продолжала:
— Почему, Юра, у тебя все какие-то крайности: то сцена, то лес дремучий?.. Почему ты не хочешь делать так же, как большинство твоих товарищей? Вот Толя Латин, вот Юра Белокуров. Встретила их как-то, спрашиваю: «Куда думаете поступать?» Оба отвечают: в техническое. Почему тебе все чего-то особенное нужно? Ну, хочешь особенного, ищи себе на здоровье, разве я против? Будь артистом, учителем, лесничим, хоть всеми сразу, только сперва окончи то, что для жизни нужно. А потом учись чему хочешь, времени хватит, у тебя еще вся жизнь впереди.
Мама ушла к себе в комнату, расстроенная моими постоянно меняющимися увлечениями, а я опять остался один со своими сомнениями и тысячами нерешенных вопросов.
Главное, что меня постоянно мучило, — это мысль о том, что каждый человек должен найти в жизни свое истинное призвание. Я считал, что если я поступлю в высшее техническое училище без любви, только из корыстных побуждений, чтобы обеспечить себе в будущем на всякий случай тепленькое местечко, то я поступлю нечестно, непорядочно, изменяя своему истинному призванию.
Но в чем оно? Может, мне суждено судьбой быть великим актером, вторым Качаловым, Орленевым, Дальским… Суждено потрясать сердца зрителей.
То мне казалось, что я должен стать замечательным лектором, профессором университета, и я ясно видел огромную аудиторию, битком набитую молодыми, жаждущими знаний юношами и девушками. Я видел себя на кафедре рассказывающим потрясенным слушателям трагедию Гоголя, сжигающего плоды своей жизни — сжигающего самого себя…
А может быть, мое призвание совсем другое, в том, чтобы брести сентябрьским утром по усыпанной желтыми листьями дорожке нашего школьного сада, идти в родную школу, где когда-то учился сам, где я учу ребят вот уже третий… четвертый десяток лет.
Или лучше стать лесничим, выращивать новые леса, ухаживать за старыми… И вот я иду по знакомой лесной тропе, и мне кланяется, протягивает ко мне свои ветви каждое дерево. Они все знают меня так же, как и я знаю каждое из них в лицо, знаю все их горести и радости…
И вот я пишу замечательную книгу о жизни леса. Эта книга совсем не обычная, таких еще никогда не было. В ней глубокие научные сведения о жизни леса и поэзия лесных далей, поэзия первого пробуждения природы и осенних хрустальных сумерек… Я ясно вижу эту книгу в простом кожаном переплете со множеством рисунков и фотографий. И в каждом рисунке, и в каждой фотографии отражено что-то особенно близкое, дорогое для сердца каждого, кому дорога полная тайн и неизъяснимой прелести жизнь родного леса…
А может, и это совсем не то, может, мое призвание в чем-то совсем ином, но в чем именно, как это узнать?
Я вспоминаю картину Васнецова «Витязь на распутье». Вот на таком же распутье стою теперь и я, только нет у меня ни коня, ни копья, ни кованых лат; я совсем безоружен, а впереди много, много дорог…
Где найти того таинственного доброго мудреца, который укажет тебе верный жизненный путь, пусть тернистый, пусть полный опасностей и напастей, но только именно твой, тот, единственный, по которому ты дойдешь до своего человеческого счастья?
Моя беда была в том, что, думая о будущем, я совсем не умел рассуждать, а это будущее всегда представлялось мне в виде отдельных картин, в виде ярких зрительных образов. Картины эти постоянно сменялись одна другой, и вместе с ними менялись и мои стремления, мои чаяния.
Бедная мама! Сколько горестных минут пережила она, слушая что ни день, то новые планы на будущее!
Пробовал я советоваться и с Михалычем, но, увы, в этих делах он оказался плохим советчиком.
— Дорогой мой, — ответил он, выслушав невероятный сумбур моих планов, — во всяком деле есть и хорошее, и плохое. Я бы посоветовал тебе так же, как и Сергею, стать врачом. Я вам весь свой опыт передам…
— Да какой же из него врач, — перебила мама, — если он даже на чужую рану взглянуть боится?
— Тогда другое дело, — сейчас же согласился Михалыч.
— А я советую ему инженером быть, — подсказала мама, — жить сможет, если захочет, и в маленьком городке.
— Конечно, конечно. Прекрасная специальность, — охотно поддержал Михалыч, — даже и раздумывать нечего, вали в инженеры. Мы, братец мой, такой домик выстроим, просто чудо!
— А мне хотелось лесничим быть, — грустно заявил я.
— Лесничим?! — подхватил Михалыч. — Расчудесное дело! Поедем, брат, с тобой куда-нибудь в тайгу, на Урал. Ты только представь себе: дом прямо в лесу. Выходим весной утром, а перед домом тетерева токуют…
— Глупости одни, — рассердилась мама и ушла.
А Михалыч, уже забыв о моем лесничестве, целиком переключился на мечты об охоте, о рыбалке и, незаметно для себя, уже перекочевал с Урала в Азовские плавни, где гнездятся гуси, утки, пеликаны, где на десятки верст одни болота да зеленое море камышей:
— Только представь себе, Юра, на десятки верст камыши да камыши, ни деревца, ни кустика… В этом тоже есть своеобразная красота.
— Но что же я, лесничий, буду там делать, — чуть не плача, возразил я, — если кругом на десятки верст ни деревца, ни кустика?
— Это верно, — сразу согласился Михалыч. — Ну, мы с тобой там рыболовством и охотой займемся…
Я понял, что у Михалыча совета не ищи. Это, как говорит мама, фантазер еще почище меня. Так я ни на что и не мог решиться. А время все шло, вернее, летело прямо на крыльях.
Наступило лето, занятия в школе кончились. Сережа уехал в Москву поступать в университет на медицинский. Уехала туда же и Соня. Многие, кто были на группу старше меня, разъехались кто в Москву, кто в Петроград.
А я? Ничего не придумав, я решил пока что готовиться к экзаменам по математике и физике. В университете по этим предметам экзамен держать было не нужно. Значит, не говоря даже самому себе, я сдался на мамины уговоры, стал готовиться к конкурсным экзаменам в ненавистное мне Высшее техническое училище.
Первая битва в жизни, битва за свое призвание, была мною с позором проиграна.
Конечно, я мог и другим, и даже самому себе сказать, что я, мол, еще не могу определить, в чем призвание. Сказать-то я это мог, но с большой-большой натяжкой. Пусть я не умел еще точно определить, куда меня больше всего влечет — быть актером, педагогом или лесничим, пусть так. Я мог выбрать один из этих путей и ошибиться. Но уж в техническое училище меня совсем не влекло. Тут уж никакой ошибки не было. Я просто струсил и пошел по проторенной дорожке, по избитому, накатанному пути. Пошел без любви к будущему делу, без всякого интереса, даже, наоборот, с явным отвращением к нему.
А куда заведет меня этот путь, какое мне даст материальное обеспечение, об этом я узнал только в будущем.
…Настроение у меня было очень неважное. Я чувствовал, что направляю свои стопы не туда, куда следует; будущая студенческая жизнь представлялась мне совсем не такой, о какой я давно мечтал. А кроме того, и лето было испорчено. Математика, физика хотя и давались мне легко, но я настолько не любил их, что почти ничего не знал. Приходилось начинать чуть ли не все сначала, значит, и на рыбалку сходить некогда.
И все-таки лето несло с собой не одни только огорчения, но и небольшие радости: кое-когда удавалось и рыбку половить, и в городской сад вечерком наведаться.
С отъездом Сони мне уже не было так мучительно туда заглядывать. В это лето я очень подружился с одной из учениц нашей школы, с Тамарой Розовой. Это была тоненькая, хрупкая девушка. Она напоминала мне фарфоровую статуэтку. Нежно-розовое лицо, золотистые волосы, зеленовато-серые задумчивые глаза. И была она скромная, тихая, задумчивая.