С этими словами он поднялся с места и насмешливым поклоном приветствовал священников, давая им тем самым понять, что аудиенция окончена, и те поспешили уйти со словами благодарности. Когда они уже вышли за ворота крепости, а солдаты тоже собрались разойтись, прокуратор крикнул:
– Подождите! – Затем, обращаясь к начальнику гарнизона, добавил: – Судя по твоему мрачному виду, я могу заключить, что первосвященник не счел нужным поделиться своими сокровищами, чтобы заслужить твое расположение. Как я уже сказал, дисциплина в легионе меня не касается. Я простил этих людей, однако это не может быть препятствием тому, чтобы ты устроил им по-настоящему трудную жизнь и сделал с ними все, что считаешь нужным для поддержания порядка. Я не буду возражать, если ты посадишь их на несколько дней под замок, чтобы они смогли спокойно поразмыслить над тем, что произошло на самом деле – И шепотом добавил: – Кроме того, ничто не помешает тебе проверить их карманы, чтобы узнать, сколько заплатил синедрион за их показания.
Сухое лицо коменданта расплылось в широкой улыбке. Он коротко отдал приказ, и солдаты были разоружены еще до того, как успели понять, что с ними произошло. Следом за этим их повели в карцер в сопровождении самого коменданта, который вовсе не желал быть одураченным по поводу величины выданной им суммы.
Когда они скрылись из виду, прокуратор с улыбкой сказал:
– Ты ведь тоже сириец, Аденабар, так что сходи и постарайся разузнать, что именно эти негодяи видели на самом деле.
Затем негнущимися ногами он стал подниматься по лестнице, любезно пригласив меня пройти в свой кабинет, откуда он отослал всех, кто там был. Он со вздохом сел, потер себе колени и попросил меня присесть.
– Теперь говори! – произнес он – Вижу, что ты умираешь от нетерпения.
Взяв в руки кошелек и резким движением сорвав с его шнура печать, он принялся небрежно пропускать сквозь пальцы золотые монеты с изображением Тиверия.
– Властелин! – сказал я после секундного раздумья. – Не знаю, почему ты так поступил, но думаю, что на это у тебя были свои причины. Я недостаточно сведущ, чтобы критиковать тот способ, каким ты осуществляешь свои официальные обязанности.
Позванивая золотыми монетами, Пилат ответил:
– Действительно, я только что говорил, что у меня есть свои причины, и эти причины – самые сильные в мире, если только этот мир не перевернулся. Тебе самому хорошо известно, что цензоры не перестают проверять прокураторов, и в то же время полученный в провинции пост перестал быть таким прибыльным, как во времена республики. Если иудеи из чистых побуждений заставляют меня принимать кое-какие небольшие подарки, то разве не было бы с моей стороны безумием отказываться от них? Должен же я подумать о старости: у меня самого нет никакого состояния, а Клавдия распоряжается своим с большой осторожностью! Принимая во внимание величину твоего наследства, думаю ты не станешь завидовать полученным мною подаркам.
Во мне не было ни малейшего места для зависти, поскольку мой рассудок был слишком занят увиденным.
– Ты сказал: если мир еще не перевернулся, – воскликнул я, – так вот, он уже стал другим, потому что царь иудеев, претерпевший распятие, воскрес из мертвых! Камень; которым был закрыт вход в склеп, откатился во время землетрясения! Иисус вышел из своей плащаницы, не нарушив ни одной из ее складок, что бы там ни утверждали легионеры и исполненные лукавства священники!
Пилат очень внимательно посмотрел на меня, но ничем не выдал своих мыслей. Я подробно рассказал ему о том, что мы с Аденабаром видели перед гробницей и внутри ее.
– Ни в одном месте отвердевшая плащаница не была нарушена! – настаивал я, – И чтобы никто об этом не узнал, эти старые лгуны разорвали ее на части! Если бы они этого не сделали, ты сам мог бы удостовериться в том, что Иисус выполнил свое обещание, воскреснув на третий день и покинув место своего захоронения! Ты можешь обо всем спросить Аденабара!
Не скрывая иронии, Пилат улыбнулся.
– Неужели ты действительно полагаешь, что я опустился бы до того, чтобы забраться в эту могилу ради удовольствия увидеть колдовство какого-то израильского мага?
В его голосе было столько неподдельного сострадания, что я усомнился в виденном собственными глазами, а на ум пришла целая вереница трюков, которые используют египетские маги для одурачивания простых людей.
Прокуратор положил все деньги в кошелек и, старательно завязав шнур, бросил его на пол. Затем на его лицо вернулось серьезное выражение, и он продолжил:
– Помимо прочего, я прекрасно понимаю, что солдаты солгали и выдумали всю эту историю после того, как были подкуплены священниками. Легионер не может спать, охраняя печать своего собственного легиона, а кроме того, сирийцы столь суеверны и трусливы, что вряд ли решились бы уснуть на этом месте. Конечно же, как ты и предполагал, камень был сдвинут с места землетрясением, а то, что произошло вслед за этим, меня не интересует.
Он неподвижно уставился перед собой, опершись локтями о колени и поддерживая ладонями свой сухощавый подбородок.
– Естественно, этот иудей тоже произвел на меня очень сильное впечатление, – заметил он задумчиво – Оно оказалось куда более сильным, чем вы с Клавдией могли бы себе представить. Однако не стоит забывать, что в Иудее всегда было немало необычных людей, пророков и мессий. Они будоражили народ и вызывали беспокойство до тех пор, пока их не устраняли. Этот же не возмущал спокойствия и был человеком, полным смирения. Должен признать, что мне не легко было смотреть ему прямо в глаза во время допроса, и знай, что он предстал передо мной один, иудеи при этом не присутствовали. Они обвинили его в том, что он объявил себя царем и тем самым противопоставил императору, но мне было ясно, что он представлял свое царство с чисто символической точки зрения и отнюдь не отказывался платить дань Цезарю. Он говорил, что его царство находится за пределами этого мира и что он явился на свет, дабы донести до всех истину. Знаешь ли ты, что его слова тронули даже такого отвердевшего человека, как я? Конечно, софисты уже давно доказали, что абсолютной истины не существует и что всякая истина относительна! И все же я его спросил: что такое истина? И он не смог или не захотел мне ответить. В этом человеке я не нашел ничего предосудительного, – продолжал он, погрузившись в собственные размышления – Мне его доставили в довольно таки жалком состоянии, после того как над ним всю ночь издевались иудеи, однако он показался мне самым невинным и самым смирным человеком в лучшем смысле этого слова из тех, кого мне приходилось когда-либо видеть. Он не проявил ни малейшего страха и даже не захотел защищаться. В нем чувствовалась какая-то необъяснимая сила, и вынужден признать, что несмотря на свое положение, я ощущал свою слабость перед ним, однако это чувство не было тягостным, и даже могу сказать, что поговорив с этим человеком и выслушав его кроткие и ясные ответы, я почувствовал себя лучше.
Подняв голову, он улыбнулся мне:
– Говорю все это, чтобы избежать твоего осуждения: у меня не было никаких дурных намерений, однако политические обстоятельства складывались полностью против него! Ничто не могло его спасти, а сам он для этого ничего не предпринял! Наоборот, казалось, что ему наперед известна его судьба, и он смиренно принимал ее!
Лицо прокуратора стало суровым, и он заключил, глядя мне прямо в глаза:
– Он был необыкновенным человеком, если хочешь, даже святым, но не богом! О Марк, он был таким же человеком, таким же существом, как ты или я! Ты сам видел: он умер смертью человека, и не думаю, что какие-то шарлатаны способны тебя убедить, будто труп способен воскреснуть и раствориться в своем саване! В этом мире все объяснимо, и объяснения эти обычно очень просты!
Было совершено очевидно, что это дело не давало ему покоя, хотя положение правителя обязывало придерживаться только фактов. Я понял, что он не мог поступить иначе, и решил более не настаивать. Позже я пожалел, что в ту минуту, когда он проверял свою совесть, я не добился от него полного рассказа о допросе назаретянина.
Вскоре появился Аденабар, и прокуратор кивком головы приказал ему говорить.
– Что я могу тебе сказать, о повелитель?
– Здесь тебе не трибунал! – процедил Пилат сквозь зубы. – У нас доверительный разговор в четырех стенах, и я не требую от тебя правды, поскольку никому здесь она неизвестна! Расскажи мне лишь о том, что видели эти люди.
– Каждый из них получил по тридцать серебряных монет, чтобы они хорошо заучили то, что следовало говорить, – наконец решился начать центурион – Находясь на посту, они едва не умирали от страха перед призраками, так что вряд ли на самом деле смогли бы уснуть. Когда началось землетрясение, двое из них по приказу находились на посту, они бросились наземь, а остальные проснулись от ужасного грохота, когда закрывающий вход в гробницу камень отвалился и, подпрыгивая, покатился в их сторону.
Аденабар чуть помолчал и продолжил:
– Я лишь повторяю то, что услышал. Им самим так хотелось все рассказать, что мне даже не пришлось прибегнуть к кнуту, чтобы заполучить их признание. Должен добавить, что они испытали огромное потрясение, когда у них отняли полученные деньги!
Увернувшись от смертоносного падения камня и дрожа от страха, они увидели молнию, за которой не последовало никакого грома; молния, ослепив и оглушив, швырнула их наземь, так они пролежали некоторое время, а когда наконец осмелились приблизиться к захоронению, то не услышали ни голосов, ни звука шагов. Как они утверждают, никто не смог бы войти или вынести что-либо оттуда, оставаясь незамеченным. Посовещавшись, они оставили двоих наблюдать за захоронением, а остальные направились рассказать все священникам: они сами боялись войти в гробницу и проверить, на месте ли тело.
Пилат некоторое время раздумывал над услышанным, и затем его взгляд остановился на мне.
– Скажи мне, какой из этих двух рассказов кажется тебе более правдоподобным, о Марк? Тот,·который считают настоящим иудеи, или тот, что ты только что услышал?
– Мне хорошо известна логика софистов и истины, провозглашаемые циниками, – честно признался я – Я также прошел множество посвящений в различные таинства, но ни одно из них не показалось мне убедительным, несмотря на всю их символичность. Знание философии сделало меня скептиком, и все же я всегда воспринимал реалии этого мира как рану от кинжала, огнем опаляющую мое сердце. Отныне для меня все стало ясно. Я видел, как он умер, а сегодня утром удостоверился в том, что никакая человеческая сила не смогла бы открыть его гробницу. Итак, как ты сам говорил, правда объясняется просто: сегодня утром на этой земле, которая вздрогнув, отверзла могилу, началось его царствие. Это же так просто! Почему я должен верить запутанным рассказам, которые не соответствуют реальным фактам?
– О Марк, да это же просто смешно! – воскликнул прокуратор. – Не забывай, что ты – гражданин Рима! А какой из рассказов выбрал бы ты, Аденабар?
– Владыка, у меня нет собственного мнения на этот счет, – дипломатично ответил центурион.
– Послушай, Марк, – взмолился Пилат, – неужели ты думаешь, что я должен стать всеобщим посмешищем, бросив расположенные в Иудее гарнизоны на поиски человека, воскресшего из мертвых? Разве не так я должен был бы поступить, если бы поверил этим словам? И дать его особые приметы: в левом боку рана до самого сердца, на руках и ногах следы от гвоздей, а кроме того, он утверждает, что является царем иудеев!
Затем еще более убедительным тоном он добавил:
– Давайте облегчим себе задачу выбора верного решения. Я спрашиваю тебя вовсе не о том, какая из рассказанных историй представляется тебе истинной, а о том, какая из них представляется более соответствующей тому миру, в котором мы живем и которому мы будем принадлежать вплоть до конца наших дней. Или, если хочешь по-другому, какой из рассказов кажется более подходящим с политической точки зрения и может удовлетворить как иудеев, так и римлян? А теперь пойми, что какими бы ни были твои заключения, мой долг требует от меня верного политического выбора.
– Теперь я понимаю, почему ты и его расспрашивал об истине! – с горечью заметил я. – Конечно, ты можешь действовать так, как тебе хочется, и я понимаю твое положение. Кроме того, иудеи сами все за тебя решили, представив тебе достоверную историю. подкрепленную подарком, чтобы твое решение стало благоприятным для них. Почему же не согласиться с их версией? Я никоим образом не собираюсь вмешиваться в это дело, чтобы затем ты смог обвинить меня в интриганстве. Я еще не сошел с ума! Однако, если позволишь, я останусь при своем мнении, которое обещаю не разглашать на всех перекрестках!
– Ладно! Все втроем мы пришли к согласию! – заявил без тени тревоги прокуратор – Кроме того, лучше всего обо всем забыть, и чем скорее это случится, тем лучше. Ты, Аденабар, и комендант оставите себе треть суммы, выплаченной священниками, и это справедливо; однако вы вернете каждому из солдат по десять монет, чтобы они впредь молчали. Через какое-то время мы переведем их в пограничные гарнизоны, желательно порознь друг от друга. А если они по неосмотрительности начнут распространять глупые слухи, нам придется принять самые суровые меры.
Я понял, что эта скрытая угроза относится и к моей персоне и что для меня было бы предпочтительнее хранить молчание, по крайней мере до тех пор, пока я нахожусь в Иудее. Впрочем, охотно вынужден признать, что во всем цивилизованном мире не нашлось бы ни единого места, где можно было бы рассказать о том, что мне довелось видеть и пережить. Везде меня воспринимали бы как умалишенного или мифомана, желающего привлечь к себе внимание! Кроме того, при наихудшем исходе Пилат мог бы меня обвинить в провокации политических беспорядков и даже добавить к этому вмешательство в иудейские дела во вред интересам Рима. А в наше время многие были приговорены к смерти по куда менее серьезным обвинениям!
Подумав об этом, я вздрогнул, но обрел утешение в мысли, что я ищу истину не для того, чтобы распространять ее среди других, а для себя самого.
– Надеюсь, – униженно произнес я, когда Аденабар оставил нас, – надеюсь, ты не увидишь ничего предосудительного, если я исследую жизнь этого царя иудеев? Я вовсе не имею в виду его воскрешение, о котором буду молчать, но мне хотелось бы побольше узнать о его делах и учении. Возможно, мне удастся извлечь из этого какую-нибудь полезную мысль? Разве ты сам не признал, что он был необыкновенным человеком?
Пилат почесал подбородок и благожелательно взглянул на меня.
– Думаю, что было бы лучше действительно обо всем забыть, и мне совершенно не нравится, что ты собираешься ломать себе голову над религиозными верованиями иудеев. Ты еще молод, богат, свободен, у тебя есть влиятельные друзья, и жизнь улыбается тебе! Однако каждый выбирает свою судьбу! Не стану ставить препятствий на твоем пути, но при условии, что ты сумеешь удовлетворять свое любопытство, не допуская неосторожных поступков и не привлекая к себе внимания. Конечно, в эти дни в Иерусалиме только и говорят, что об этом человеке, но тебе не хуже меня известно непостоянство человеческой памяти, а его ученики растворятся в этом мире и вернутся к своим домам. Поверь мне, через год или два никто о нем даже не вспомнит.
Я понял, что наш разговор окончен и что нам больше нечего друг другу сказать, Он не пригласил меня на обед, и я пошел в зал для офицеров. Одержимый беспокойными мыслями, я не обращал; внимание на то, что они говорили, и был слишком взволнован, чтобы последовать их примеру и после обеда лечь спать. Не имея определенной цели, я вышел из крепости и решил прогуляться по городу. Его улицы были заполнены людьми, которые после праздника возвращались домой. Здесь можно было увидеть гостей, прибывших со всех концов света; я сделал попытку проявить интерес к роскошным товарам, которыми изобиловали лавки местных купцов. Однако такие же вещи мне приходилось видеть и в других больших метрополиях, и теперь они не вызывали у меня никакого интереса. Некоторое время спустя я заметил, что мой взгляд привлекали лишь нищие с искалеченными конечностями, слепыми глазами и гниющими язвами, и это немало меня удивило: во время путешествий встречаешь столько нищих, что обращаешь на них внимание не больше, чем на мух! Они стояли по обеим сторонам улиц, ведущих к храму, и, как мне показалось, у каждого было свое определенное место. Вздымая кверху руки и громко вопя, они отталкивали друг друга.