Вся группа вытаращилась на нее, как на чумную. Подруга Милка (она обожала Настину маму и даже тщетно пыталась копировать ее царственную походку) прошипела: «Ну ты дурында!...» А воспитательша, психологиня чертова, в тот же вечер заложила Настю маме.
Настя хорошо запомнила этот вечер.
Дедова «Волга», ушки-на-макушке шофер и маман в распахнутой шубке: слушает смущенный лепет воспитательницы и хмурится.
– Ты, наверное, так пошутила, да? – спросила мама по дороге домой.
Настя ссутулилась на заднем сиденье и промычала:
– Да-а...
– Тоже мне, Чарли Чаплин! – хохотнул шофер.
Шофер, дядя Илья Валентинов, работал у Капитоновых уже не один год и считал себя почти что членом семьи. Обычно Капитоновы не возражали. Но в тот раз Ирина Егоровна пресекла излишнюю фамильярность. Она грубо оборвала водителя:
– За дорогой следи! – и продолжала допытываться: – Или это не шутка?
Мама обернулась со своего переднего сиденья. В глазах ее сверкало искреннее недоумение. И досада из-за того, что не может влезть в голову дочери и прочесть ее мысли...
Настя молчала. Шофер притворялся, что наблюдает за движением.
– Значит, правда боишься, – подытожила мама. И удивленно спросила: – Но почему? Я тебя что, ставлю в угол? Запираю в чулане? Лишаю конфет? Или, – ее голос набирал обороты, – может быть, бью?
Отвечать было нечего. Мамуля действительно никогда ее и пальцем не тронула. И, разумеется, никаких темных чуланов или гороха в углу в семье не практиковалось. А с конфетами Настя даже перебарщивала – бывало, аллергия разыгрывалась.
Но все равно: маму она боялась. Боялась ее взгляда, сверкания двух синих льдинок. Ее округлых, гневно расправленных плеч. Ее голоса, хлещущего порой похуже любого ремня.
Настя рано поняла, что вносит в мамину жизнь сплошной хаос. Доставляет ей неудобства. Мама так молода, ее жизнь только набирает обороты, у нее карьера, и визиты, и приемы, и театры, и бассейн, и косметолог – а тут под ногами путается постоянный нарушитель покоя, малый ребенок. И с этим ребенком одни неприятности. То куклу, привезенную из-за границы, ломает, то дорогое платье рвет, то разбивает антикварную сахарницу... А рисунки на обоях, а потерянные ключи, а неудачные кулинарные эксперименты, когда приходилось выбрасывать дорогие инвалютные сковородки? И еще болезни, с капризами и плачем...
Нет, мама никогда не кричала и тем более не била дочь. Но от ее презрительного: «Безрукая!» – Насте хотелось раствориться, исчезнуть, превратиться в невидимую пылинку.
Настя очень, очень мечтала, чтобы у нее тоже все выходило легко, как у мамы.
Чтобы непринужденно говорить по-английски. Чтобы одежда носилась так же, как мамина, – когда на костюме ни складочки. Настя мечтала научиться всему, что так блестяще умела мама: делать себе красивые прически, и считать в уме без всякого калькулятора, и готовить вкусные салаты – например, гордость на всю Москву: из ананасов с креветками...
Но, увы, не получалось. Одно из двух: или природа действительно решила на ней отдохнуть. Или, как Настя однажды подслушала, папашкины гены подмешались.
Папашка (Настей никогда не виданный) считался в семье Капитоновых образцом бездарности и сволочизма. О нем старались не вспоминать. Будто не было его – и все.
Мама с раннего детства пыталась выявить в Насте какие-нибудь таланты. Ну, пусть не таланты – способности. Или, хотя бы, склонности. Настю швыряли то на гимнастику, то на фигурное катание, то в музыкалку, то в художественную школу... И везде она оказывалась в середнячках. В твердой, надежной и скучной серой массе.
Пейзажи ее были забавны – но их никогда не брали на выставки.
Учительница музыки ставила ей «твердые четверки с переходом в пятерки», но никогда не приглашала выступить даже на общешкольном концерте, не говоря уже о мероприятиях в Доме композиторов или в консерватории... В фигурном катании ее максимальным достижением стала массовочная роль снежинки на новогоднем утреннике. Тренер по гимнастике гладила ее по голове и ласково приговаривала: «Настенька, – мое живое полено...».
Только классу к седьмому маме надоели эксперименты, и Настю, наконец, оставили в покое.
– Хотя бы в школе учись без троек, – досадливо напутствовала она бесталанную дочь.
И пару лет Настя была почти счастлива. Только уроки, и никаких дополнительных школ-секций-курсов. Появилось время поболтаться во дворе, походить по киношкам, почитать внепрограммные книги, освоить краткий курс первых поцелуев в подъездах и на пустынных детских площадках... (Если бы еще только вахтер из их дома за ней не шпионил и не докладывал потом деду: «А ваша Настя сегодня опять с каким-то длинным целовалась!»)
Мама безропотно подписывала дочкин четверочный дневник и лишь изредка досадовала, что Настю никогда не посылают на межшкольные олимпиады – даже районные, даже по литературе... А Насте – ей безумно нравилось, что больше не надо ни с кем соревноваться, и не нужно часами долбить непонятные науки или искусства и страдать из-за того, что ты – хуже других...
В девятом классе пришло время заикнуться о шубке. (Почти все девчонки из их спецкласса щеголяли в мехах, на худой конец в дубленках, и только две-три, Настя в том числе, донашивали детские пальтишки).
Мамуля фыркнула:
– Шубку? Это вряд ли!
– Но почему? Можно пошить очень недорого... Если скорняк знакомый...
– Нет, Настя. – твердо сказала мама. – Мы и так на тебя каждый месяц деньги откладываем.
– Какие деньги? – не поняла Настя.
Мама вздохнула, сказала раздельно и четко, как глупенькому ребенку:
– Ты в институт-то поступать собираешься? Или как, в ПТУ пойдем?
Настя пока всерьез не думала об институте. Но пришлось покорно кивнуть:
– Конечно, собираюсь.
– Поди, в инъяз намылилась? Или в МГИМО?
– Нет, в МГУ, наверно. На филологический. Или на философский. А можно и на факультет журналистики.
– Понятно... – протянула мама. – Предпочитаешь говорильню.
– Почему это говорильню? – ощетинилась Настя.
– Потому что книжки читать проще, чем доказывать теоремы и решать задачки. А трудностей ты боишься.
– Ничего я не боюсь! – воскликнула Настя. – Просто не люблю я ни математику, ни физику!
– Не любишь и не понимаешь, – последнее слово все-таки осталось за мамой. – Ладно. Что туда, в МГУ, сдавать будешь, уже выяснила?
– Сдавать?... – разумеется, этого Настя не знала. Пришлось импровизировать: – Ну, сочинение. Английский, наверно... Обществоведение. Все гуманитарное, ничего сложного.
Мама вздохнула.
– Значит, говоришь, ничего сложного... И ты думаешь, что поступишь сама? И денег никаких не надо?
– А при чем тут деньги? Пишу я хорошо. Мое сочинение даже в классе однажды читали. По «инглишу» у меня в году, наверно, пятерка будет. А в десятом классе еще подналягу. По всем гуманитарным предметам на пятерки вытяну.
Мамуля злорадно улыбнулась и выстрелила английской фразой. Фраза прозвучала красивой и непонятной музыкой. Настя поняла из нее единственное слово: предлог if. Или это не предлог – а союз...?
Вид у Насти был, весьма озадаченный, и мама сжалилась, объяснила:
– Это на сленге... Дословно переводить не буду, там не совсем прилично... Но смысл такой: «Хочешь поступить – гони деньги». А эти твои разговоры: «Пишу хорошо, да пятерка в аттестате...» – детский лепет, и только.
Но Настя все равно не понимала. Девчонки из класса говорили о своем обучении, да в престижных вузах, как о чем-то само собою разумеющемся. В разговорах порой подразумевалось, что за поступление родителям придется уплатить взятку, но об ее размерах речи не заходило. И тут мама, наконец, прояснила:
– Знаешь, как сейчас говорят? Меняю ключи от машины на студенческий билет. А машина семь тысяч стоит, если не знаешь. Неужели подружки тебя еще не просветили?
Настя не поверила:
– Машина? Целая ма-ши-на?
– А мальчикам даже дороже выходит. – добавила мама. И объяснила: – Им поступить важнее, потому что иначе – армия.
– И что, все наши... в смысле родители всех наших... будут платить? – поинтересовалась Настя.
Мама пожала плечами:
– Милкина мама, может быть, и нет.
(Настя однажды сдуру проболталась, что подруга заняла первое место на московской олимпиаде).
– Ей и нечем платить, – пробурчала Настя. – У нее зарплата сто сорок.
– Зато у Милы способности не в пример твоим, – приложила ее мама. – Так что одно из двух, Настя: или – большой талант, или – большие деньги. А с талантами у тебя, прямо скажем, не очень...
– Но они – ну, те, кто принимает экзамены, – не сдавалась дочь, – обязаны спрашивать нас только по школьной программе! А ты со мной на каком-то сленге разговариваешь. Даже переводить неприлично! И еще сердишься, что я не понимаю! Школьники сленг знать не обязаны!
– Наивное ты создание... – вздохнула мама. – На сленге не поймают, так на грамматике завалят. Про МГУ твой точно не знаю, а в «Мориса Тореза» в прошлом году был конкурс семнадцать человек на место. А ты, – не удержалась мама, – все развлекаешься, по кино бегаешь. Хотя давно уже пора в институт готовиться, к преподавателям ходить...
Настя покачала головой:
– Все равно я не понимаю... Ты же сама говорила: у деда такие связи! Что, он у нас – последний человек? Да он наверняка с самим ректором МГУ знаком! И не просто знаком, а ректор у него чего-нибудь просит. Кирпичи там или фонды какие-нибудь... Неужели дед не замолвит за меня словечко?
«Что-то я разошлась, – отметила она про себя. – Кажется, перебарщиваю». Но мама не стала ей выговаривать, только отмахнулась досадливо:
– Ты же знаешь, как дед болезненно относится ко всякого рода проявлениям блата! Но ради тебя он, конечно, мог бы сделать исключение... С дедом мы этот вопрос обсуждали. Технические вузы у него практически все схвачены. Куда хочешь: в МВТУ, МИФИ, МЭИ, МИСИ... Возьмут, и экзамены – просто формальность. А вот с гуманитаркой у него проблемы. Плехановский он тебе еще может устроить, но ты же туда не хочешь?
– Не хочу. – кивнула Настя.
И нарвалась на очередную мамину оплеушку:
– Да уж, с твоей математикой только в экономисты идти.
Настя молчала. Мама спросила – вопрос, впрочем, прозвучал скорее как утверждение:
– Так что путь у тебя один: заниматься с репетиторами. Готова?
– Готова. – откликнулась Настя. И, неожиданно для себя, добавила: – И заниматься буду, и поступлю сама – без всякой взятки!
– Попробуй. – согласилась мама. – Когда готова начать?
– Да хоть сейчас, – вскинула голову Настя.
– Три занятия в неделю. Домашние задания большие. Плюс школа, выпускные экзамены, – продолжала пугать мама.
– Подумаешь! У меня потенциал большой. Только пока неразвитый, – процитировала Настя свою учительницу по литературе.
– Ну что ж, посмотрим, – в маминых глазах мелькнули искорки торжества. – Девятый класс уж догуливай, а я тебе пока репетиторов найду. Может, и правда без взяток удастся обойтись...
Арсений
С тех пор, как в седьмом классе у них в школе начались пресловутые «огоньки», Арсений заметил, что девчонки приглашают его на «белый танец» куда чаще прочих парней. Имелись и другие свидетельства их повышенного интереса к его персоне: записочки, летающие к нему на парту, игра глазами в его присутствии и глупое хихиканье.
Как человек аналитического склада ума, Арсений задался вопросом о причинах данного феномена.
Изучение лица и прочих частей тела при помощи зеркала ничего не объясняло. На Арсения смотрел тощий жилистый жестковолосый подросток. Изрядное оволосение тела. Нос картошкой. Правда, никаких признаков прыщей – и глаза голубые. Но мало ли у кого имеются голубые глаза и отсутствуют угрис вульгарис!
И только более тщательный анализ дал объяснение: девчонкам с ним интересно. Весело. Прикольно.
И вправду: по количеству (и качеству!) лапши, развешиваемой на уши всем окружающим: друзьям-сверстникам, девчонкам, учителям, взрослым, Сенька Челышев был непревзойденным чемпионом. О чем его ни спроси, обо всем знает или, по крайней мере, имеет представление. И рассказывает о том, что знает, с выдумкой и остроумием.
Вот пример. В девятом классе девчонки повально посходили с ума: чуть ни каждая завела себе анкету.
Анкета являла собой толстенную тетрадь, полную идиотских вопросиков: Ваши подруги? Ваши друзья? Ваши кулинарные пристрастия? Ваши жизненные устремления?