— Почему вперед?
— Потому что вы заправитесь и… поминай как звали. Тогда мой босс с меня шкуру спустит.
Зу отдала ей пятнадцать долларов.
— Когда закончите, вернитесь. Подобьем бабки.
Зу каким-то чудом удалось самостоятельно заправиться. Правда, при этом она пролила бензин себе на руки и плеснула немного на крыло машины. Интересно, сколько денег она таким образом выкинула на ветер? Десять центов? Может, все двадцать пять? Сунув патрубок шланга обратно в колонку, она сказала себе, что выглядит просто смешно. Десятью центами больше, десятью меньше — какая разница?
Или все-таки разница есть?
Девушка должна была дать ей сдачи два доллара тридцать пять центов. Забирая монеты с прилавка, Зу решила воспользоваться этой паузой. Она сделала глубокий вдох, как учили на курорте. Памятуя о неразговорчивости жителей Среднего Запада, Зу попыталась придать своему голосу известную небрежность — так, праздное любопытство — и спросила:
— А скажите, Мэтьюзы все еще живут здесь?
Зачем было задавать этот вопрос, если она и так уже после того телефонного звонка с курорта знала, что живут?
— Старики-то? Да. Поп и миссис Мэтьюз живут на Стейт-роуд. Где и раньше, насколько мне известно. Вы из этих мест?
— Нет, — излишне торопливо ответила Зу. — Просто мой отец когда-то работал вместе с Попом Мэтьюзом. Он все еще держит свою лавочку?
Девушка отрицательно покачала головой:
— Не-а. Она уже давно закрылась. Теперь народ ходит в основном в торговые центры. Или покупает все по дороге, вот как здесь.
Продавщица оказалась на удивление разговорчивой. «Видимо, молодежь теперь живет по своим законам, — решила Зу. — Даже в Хиббинге». Тогда она задала вопрос, ответ на который должен был еще больше приблизить ее к цели:
— Насколько я помню, у Мэтьюзов был сын. Он все еще живет здесь?
— Эрик-то? Конечно. Правда, не в Хиббинге. У него закусочная в Чисхолме. Моя сестра работает там официанткой.
Зу попыталась скрыть свое волнение, не изменить выражение лица. Эрик здесь. Совсем близко. Значит, он все-таки вернулся в Миннесоту. И теперь она знает, где найти его.
— Кстати, — проговорила она, откинув светлую прядь со лба, — я могу где-нибудь здесь переночевать?
— В Виргинии, может. Там на дороге есть мотель. А здесь просто негде…
— Хорошо, — сказала Зу, кинув сдачу в сумку. — Благодарю.
С этими словами она вышла из магазинчика. Солнце уже садилось. Но вместо того чтобы развернуться и поехать в обратном направлении в сторону Виргинии, где можно было получить комнату в мотеле, Зу поехала в Хиббинг. Там все еще жили Мэтьюзы. На Стейт-роуд. Продавщица могла и не говорить Зу адреса: семья Эрика жила всего в полумиле от ее собственного дома.
Она медленно проехалась по центру городка. Частные дома хоть и казались старше и серее в сумерках, в целом остались совсем такими же, какими она их запомнила. Парикмахерская стояла на прежнем месте. Как и библиотека с грязными окнами. Казалось, пыль въелась в них еще два десятка лет назад. Но зато там, где была лавка отца Эрика, где работал и сам Эрик, откладывая деньги им на поездку в Лос-Анджелес, теперь стоял хозяйственный магазин «Тру Вэлью». Исчез и кинотеатр, в темном зале которого они так часто сиживали, держась за руки и целуясь. На его месте была дешевая аптека.
Зу взяла правый поворот и проехала мимо школы. Она попыталась вспомнить, каково ей было там учиться, и не смогла. «Слишком мучительно», — поняла она. Вообще жизнь в Хиббинге для черноглазой еврейской девочки, которая всегда и для всех здесь была чужая, складывалась нелегко.
И тут Зу впервые задумалась: «А нет ли в моих поисках Эрика какого-то подтекста? Может быть, мне нужно поставить все точки над «i» не только в отношении Эрика, но и вообще в отношении всего, что было здесь?..»
Она сбавила скорость, подъезжая к своему дому. К тому самому, в котором выросла Зу Надлмайер. Он стоял слева от дороги. Обшарпанные, нуждающиеся в ремонте стены… Интересно, живут ли здесь еще те люди, которые купили его у родителей Зу? На город уже опустились сумерки, и дом был виден неясно. Он показался Зу меньше, чем двадцать лет назад. А может, просто деревья вокруг него стали выше. И все же что-то было не то. Вид родного дома ничем не отозвался в ее душе. Она была здесь чужая, как и тогда, прежде.
Зу проехала дальше и увидела дом Эрика. Вон боковое крыльцо, которое вело в его спальню. Зу частенько прокрадывалась туда ночами, и они с Эриком до самого рассвета тихо, стараясь не разбудить его родителей, занимались любовью. Во дворе стоял старенький пикап. Зу готова была поклясться, что это была та же самая машина, на которой отец Эрика ездил и двадцать лет назад. Только теперь пикап еще больше заржавел и стоял без номеров.
Сквозь кружевные занавески из окон гостиной струился мягкий свет, освещавший главное крыльцо. А вон старая качалка, на которой они частенько сиживали с Эриком, посасывая лимонад и трогая друг друга в разных тайных местах. Но теперь во дворе появилось и то, чего прежде не было. Например, детский велосипед.
Зу внимательно присмотрелась к нему. У Попа и миссис Мэтьюз не может быть таких маленьких детей. Она глянула на почтовый ящик, который был установлен у обочины дороги перед домом. Все правильно: «Мэтьюзы».
И тут ей пришла страшная мысль: это, должно быть, их внуки. Дети Эрика.
«Вот от чего я отказалась, — подумала она. — Я повернулась спиной к этой жизни в тот день, когда мы с Эриком отправились в Калифорнию». Впервые за много лет Зу почувствовала благодарность к Эрику за то, что он тогда дал ей этот шанс. И вместе с тем ей было немного грустно оттого, что она в отличие от многих других не имела собственных корней и отчего дома.
Она остановила машину перед домом Эрика, постояла несколько минут, а потом переключила передачу, развернулась на сто восемьдесят градусов и поехала обратно, в сторону Виргинии, где ее ждала комната в мотеле.
Завтра она решит, что делать дальше. Если вообще что-то нужно будет делать.
Той ночью она спала плохо. Утром заглянула в пончиковую, что располагалась через улицу от занюханного мотеля, съела там кукурузный блинчик и выпила чашку кофе. Вторую чашку она унесла к себе в комнату.
Интересно, узнает ли она теперь Эрика? Пятнадцать лет — большой срок. Вот если бы он увидел ее такой, какая она была до «Золотого источника», он бы ее ни за что не узнал. А каким он сам стал теперь? Может, располнел? Или стал лысым?
«А может, его тоже хватил удар и он парализован на левую сторону?» Зу и сама не знала, хочется ей этого или нет.
Да, ей было что поставить ему в вину. Она его до сих пор не простила. Если бы он ее не бросил, возможно, с ней не случилось бы удара в тот день, когда родился Скотт. Почему же все-таки с ней произошло то несчастье? Отчего? Зу не спрашивала врачей, которые все равно никак не смогли бы этого объяснить, так как не знали ничего о ее жизни. Не знали и о том, что отцом Скотта на самом деле является Эрик. Об этом знали только она сама, Марисоль и Уильям.
Да, в том, что случилось тогда с ней, виноват был именно Эрик, а не она.
Она глотнула из чашки. От кофе пахло пластмассой.
И теперь она должна увидеть его. Пусть он посмотрит на нее. Зу должна показать ему, что она не умерла тогда, а выстояла. Физически и душевно.
Она поставила чашку на тумбочку. Но если еще вчера она хотела только отомстить, то теперь ей хотелось также и поблагодарить его. Ведь не будь той поездки в Лос-Анджелес по его инициативе, не было бы и всех тех счастливых лет, что она прожила с Уильямом. Зу хотела сказать Эрику спасибо за то, что тот дал ей возможность выбрать себе жизнь за пределами Хиббинга.
Но прежде всего нужно позвонить Марисоль.
Набирая ее номер, Зу очень надеялась, что подруга не сердится. И не разозлится, узнав о том, где Зу находится. Марисоль была права: они были самыми близкими подругами и не имели друг от друга никаких тайн. Именно поэтому Зу хотелось поделиться всем, что было сейчас в ее душе, не с Мэг Купер и не с Алиссой Пэйдж, а с Марисоль, которая была с ней в те минуты ее жизни, когда больше никого рядом не было.
— Так и знала, что тебе взбредет в голову какая-нибудь глупость, — прокричала Марисоль в трубку. — Он бросил тебя, милая. Или ты уже забыла?
— Марисоль, подожди, — попыталась вставить Зу. — Мне необходимо было побывать здесь. Теперь я это окончательно поняла. И я приехала вовсе не для того, чтобы возрождать отношения с Эриком. Просто мне хочется поблагодарить его…
На том конце провода Марисоль рассмеялась:
— Поблагодарить его?! За что?! За то, что он тебя бросил? Я уж и не помню точно, сколько дней и ночей ты после этого проплакала… Хотя помнить-то должна, потому что только я одна это и видела. За это ты хочешь его поблагодарить?
— Марисоль… — Зу посмотрела на стул с порванной обивкой, который стоял у окна, занавешенного поблекшими клеенками. Она содрогнулась при мысли о том, что вот точно так же мог выглядеть ее собственный дом, если бы она осталась в Хиббинге.
— А как же Скотти? Ты хоть раз задумывалась над тем, что все это будет означать для него? Тебе прекрасно известно, что он боготворил Уильяма. И зачем, когда прошло столько лет, вдруг оглушать его сюрпризами? Ему будет очень больно, вот и все, чего ты этим добьешься. Зу, ты сделаешь ему очень больно, а, по-моему, он и так уже достаточно натерпелся в последнее время. Да, по росту он уже выше нас с тобой, но в душе он еще ребенок и сердце у него детское. Ты хочешь, чтобы оно сжалось от боли? Ты этого добиваешься?
Зу не мешала подруге изливать свое негодование и одновременно приходила в себя. Наконец она быстро проговорила:
— Марисоль, я не собираюсь ничего рассказывать Скотту. Когда я летела сюда в самолете, то точно еще не знала, зачем я это делаю. Теперь знаю. Эрику знать про все это совершенно необязательно. Я не расскажу ему ни сейчас, ни вообще. Все будет так, как мы договорились много лет назад. Я, ты и Уильям.
— Наконец-то в твоей голове появилась хоть одна здравая мысль.
— Я испытываю сейчас такую уверенность в себе, какой не чувствовала многие годы.
— Так на кой черт тебе сдался этот твой Эрик? Возвращайся в Миннеаполис, садись на самолет и давай домой. Сегодня же. Уезжай оттуда, пока не передумала.
— Ты думаешь, что я могу передумать после встречи с ним?
— Милая, один раз он тебя уже окрутил. Ничто не помешает ему сделать это вторично. У мужиков есть к этому большой талант, это у них в природе. Но ты всегда должна помнить, что он поступал с тобой в чем-то нисколько не лучше того, как мой Луис поступал со мной. О, конечно, Эрик не колотил тебя, но он зато разбил тебе сердце. Ты можешь больше вообще не прислушиваться к моим советам, но к этому прислушайся. Возвращайся домой. Сейчас же.
Зу снова взяла в руку чашку с кофе, но, заметив на дне густую и толстую гущу, которая выглядела, как болотный ил, поставила обратно.
— Я не могу, Марисоль. Раз уж я зашла так далеко… Я не могу больше пытаться убежать от самой себя, от своих чувств.
— Это тут совсем ни при чем, милая. Тебе надо перестать оглядываться на прошлое, с которым давно покончено. И это нормально.
— Нет, я должна. Все последние годы я скрывалась от мира. Мучилась страхом. Мне казалось, что я боюсь показываться на глаза людям из-за того состояния, в каком я находилась после удара. Но теперь я понимаю; что боялась просто так. Это был чистый страх. Я не хотела никому причинять боль. Мне жить было больно… Затворничество показалось единственным выходом из ситуации.
Перед ее мысленным взором на мгновение возникла мрачная картина. Вот она сидит одна в своей комнате и вскрывает пакет с картофельными чипсами и упаковку «Твинки», а потом с почти маниакальной ритмичностью и очередностью начинает поглощать все эти вредные калории: четыре чипса, один укус «Твинки», четыре чипса, один укус «Твинки»… Соль, затем сахар, соль, сахар… И плевать на то, что тело расплывается прямо на глазах.
Зу зажмурилась.
— Отчасти именно поэтому я и стала тогда толстеть, Марисоль. Это было своего рода защитой. Я хотела стать толстой и некрасивой, чтобы мной больше никто не соблазнился. Я думала так: «Меня никто не будет любить, а значит, никто не будет мучить, никто не бросит потом». — Она открыла глаза и из них хлынули слезы. — А теперь я перестала бояться, Марисоль. И произошло это здесь, где все началось. Я хочу встретиться с Эриком, посмотреть ему в глаза и наконец раз и навсегда развязаться с этим. И я делаю это ради себя самой. Долгие годы я мучилась тайным желанием убить его, а теперь при встрече скажу ему спасибо.
Марисоль пару секунд молчала, потом проговорила:
— Я и не знала, что ты все это так глубоко переживаешь…
Зу смахнула слезы и рассмеялась:
— А знаешь, я и сама не знала. Но теперь мне гораздо лучше.
— Все в порядке?
— Ага. Сегодня вечером я, возможно, еще успею вернуться в Лос-Анджелес последним рейсом. Думаю, что еще одну ночь в этом занюханном мотеле я не переживу. Знаешь, мне ясно, что в одном я не ошибалась никогда: я здесь чужая. И все здесь мне чуждо. Мой дом там, где чистые простыни, где жилища не выглядят кротовыми норами, где люди говорят между собой не только о погоде, где, кроме сплетен, есть темы поинтереснее.
— Слышу голос прежней Зу. Кинозвезды.
— Не знаю, смогу ли я снова стать кинозвездой, Марисоль. Но в одном уверена на все сто: я больше никогда не буду самостоятельно заправляться на бензоколонке.
— Что?
— Ничего. Я позвоню тебе вечером.
Закусочная в Чисхолме, похоже, не имела названия. Снаружи она выглядела как снятый с рельсов вагон, на крыше которого был установлен оранжевый неоновый щит с надписью «ЛАНЧИ». Часы уже показывали одиннадцать сорок пять. На стоянке перед закусочной было несколько легковых машин и еще больше пикапов. «А заведение-то пользуется популярностью», — подумала Зу.
Она припарковала машину и, глядя в зеркальце заднего вида, поправила парик на голове, моля Бога о том, чтобы ее никто не узнал. Никто, кроме Эрика. И Эрик тоже. Пока она не будет к этому готова.
Она глубоко вдохнула, выдохнула и вышла из машины, не понимая, от чего это у нее так дрожат коленки. Ей захотелось скинуть туфли, чтобы почувствовать под ногами твердую землю.
«Последствия твоей болезни остались далеко позади, — напомнила она себе. — С ногами у тебя все в порядке, а то, что один кончик рта у тебя чуть ниже другого, он и не заметит». Все же, поднимаясь по бетонным ступенькам, она всем телом ощущала дрожь и даже вынуждена была крепко ухватиться за железные перила. В висках стучала кровь, и сердце готово было вырваться из груди.
Внутри царила чистота. Пахло рулетами с корицей и свежеиспеченным хлебом. Уютные деревянные будочки выстроились вдоль одной стены, а другую занимала длинная, сверкающая хромированной поверхностью стойка бара с мягкими круглыми табуретками. В закусочной было немного народу. В основном громко переговаривавшиеся между собой мужчины.
За стойкой стояла молодая девушка, одетая в розовую униформу. Она стояла, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. На губах ее играла улыбка. Она лениво прислушивалась к болтовне клиентов и покачивала головой вверх-вниз в такт мелодии в стиле кантри, лившейся из радиоприемника. Приближаясь к одной из свободных табуреток у стойки, Зу гадала: уж не сестра ли это продавщицы, с которой она повстречалась на бензоколонке?
Увидев Зу, девушка оттолкнулась от стены.
— Кофе? — спросила она. Зу было жаль эту девчушку, хорошенькую и вежливую, ибо ей на роду было написано провести всю жизнь в этом маленьком городишке северной Миннесоты.
— Да, пожалуйста.
Девушка налила кофе в белую чашку, которую поставила перед Зу.
— Будете что-нибудь кушать?
— Да, — ответила Зу. Она была не голодна, но чувствовала, что должна что-нибудь заказать. Именно за этим обычно приходят люди в подобные заведения в обеденное время, если, конечно, они не хотят, чтобы о них подумали, как о тех, кто шпионит за людьми или разыскивает своих бывших возлюбленных.