В конечном счете, после нескольких резких размолвок, я решила терпеть его из-за моих детей: невзрачной дочери с блеклыми волосами и обожаемого сыночка, бывшего моим единственным утешением, когда их папа отправлялся на известную вам охоту. Мой мальчик! Он был таким котеночком! И умен! Скаут в четырнадцать лет, награжден медалью за великодушие. Он был гордостью лицея в Майами Глене, завоевывая все призы, вплоть до гимнастических. Литературный светоч в знаменитом Гарвардском университете. Ах, голубая кровь моих предков текла в его жилах в дни его невинной юности!
Но увы! В его жилах текла и кровь его отца, а ложка дегтя всегда портит бочку меда. Итак, мой дорогой котеночек, замутив свой разум алкоголем, женится на одной из glux и устраивается на жительство в отвратительном Нью-Йорке, повернувшись спиной к любящей его семье. Правда, он позванивал своей старенькой, но еще красивой, ухоженной и нежной матушке два раза в неделю после двадцати часов, когда связь идет по льготному тарифу, но и то из-за небольшого наследства, которое предстоит разделить им с сестрой после смерти папы и мамы, ибо он не хочет терять золотое дно.
Единственная доставшаяся ему добродетель, — да будет благословен Господь, — это экономность. И я с гордостью могу заявить, что я выпестовала этот цветок всем своим сердцем, а следовательно, единственным утешением, которое он мог извлечь из брака с ней, это то, что… они все умеют ценить деньги и считать все до цента. Кроме того, господин председатель, ему не досталось больше добропорядочности, чем тому племени, с которым он соединился, к своему великому удовольствию. Да видит Бог, я признаю это со слезами на глазах — ведь теперь он опозорен и погряз в столь ужасной сцене в этой порочащей его ванной комнате. Мог ли он пойти на преступление? Я могу лишь молиться, чтобы он прислушался (послание к финикиянам, песнь
Меня еще раз обуял такой страх, что я захныкал, но что еще оставалось делать?
— Доктор, я хотел всего лишь дать понять, что если сестра сможет избавиться от меня, то унаследует мою часть. Потому ее свидетельство…
— Вы оспариваете? Предполагаете, что она лжет?
— Нет. Не совсем. Она преувеличивает, подтасовывает факты, и это все. В любой семье…
— Меня не интересует любая другая семья. Я занимаюсь вами, исключительно вами. Я здесь, чтобы судить вас надлежащим образом. Честно, с чистыми руками и холодным рассудком.
— Судить меня с чистыми руками и холодным рассудком? Но как вы так можете, как можете вести все подобным образом? Я не хочу быть вашим противником, доктор, я просто хочу сказать, господин председатель, что подобные дебаты — карикатура на судебный процесс. Скорее поверят в психологическую драму с бедным кретином в качестве жертвы сеанса.
— Вы хотите заявить, что мой стиль судопроизводства далек от вашего понимания, мой друг?
— Ну хватит! — закричала моя сестра.
Она ненавидит судебные процессы и психологические драмы. Для нее, с тех пор как она увлеклась своей профессией, весь мир — классный зал, полный лодырей.
— Единственный вопрос — знает ли мой брат эту потаскуху? Да это очевидно. Достаточно посмотреть на его виноватый вид, когда я сейчас это говорю. Потому или он тотчас все признает, или я рассказываю его дорогому сыночку о всех невинных играх, которыми мы некогда занимались с его папой. Во всех деталях.
— Свинья!
Я хотел броситься на нее, но у меня не было сил подняться с места.
Сестра одарила меня загадочной улыбкой.
— Я знаю тебя наизусть, Бубба. И ты это знаешь. Теперь поразмысли. Как ее зовут, ну же?
— Карен?
— Нет, ее подругу.
— Имя?
— Экзотическое. Шотландское. Или что-то в этом роде.
Но я сейчас с Карен, мой перегруженный завтраком желудок выдавливает все в глотку, когда скоростной лифт «Регала» опускается в холл. Карен, съевшая больше меня, дожевывала остатки сдобной булки с маслом, прихваченные с подноса. Когда дверь открывается и мы выходим из кабины, она запихивает все это в рот и тут же проглатывает.
— Идем, я хочу показать тебе кое-что.
Она уводит меня к газетному киоску в холле. Продавщица — женщина с пепельно-серыми волосами в очках, тип классной дамы — разговаривает с престарелой супружеской парой. Рядом с ними девочка лет пяти, должно быть, они ее бабушка и дедушка, прогуливается вдоль нескончаемой витрины киоска, разделенной пополам. Маленькая ручонка держит за шею нарядную куклу. Другая указывает по очереди на каждое издание, будто предлагает его. Карен указательным пальцем трогает маленький курносый носик ребенка и, улыбаясь, спрашивает:
— Er de papirhandler?
Вместо ответа та с серьезным видом кивает.
Когда мы подходим взглянуть на витрину, где только что закончила свою прогулку девочка, то оказывается, что это витрина с порнографией, представленной в цветных фото идеальной четкости на первосортной мелованной бумаге. Я далек от излишней стыдливости, но тем не менее был шокирован подобной экспозицией, тем более ребенок только что указывал рукой на этот строй возбужденных членов и алчных влагалищ, при полном невнимании со стороны взрослых. Я просто ощущал устремленные на меня со страниц изданий мрачно-похотливые взгляды.
Карен поискала журнал, который хотела показать мне. Тот назывался просто «Трио». Полистала его, открыла и сунула мне под нос.
— Вот, — сказала она, — видишь? И вот здесь.
И там, и тут, и на последующих страницах располагались фотографии мужчины и двух женщин, предающихся банальным вариациям на тему групповых игр. Карен была частью команды, самой активной и прекрасной. Она с интересом рассматривала собственные изображения, склонив ко мне голову.
— Это было в Стокгольме, — пояснила она. — Тот, кто сделал фото, некий Леннард, увидел меня здесь и увез в Стокгольм для работы. Два дня, оплата наличными.
Как никогда, я почувствовал, что за мной наблюдают издали. Мне захотелось положить журнал на место и удалиться от — киоска, но Карен, довольная демонстрацией своих талантов, удерживала меня своей идиотской беседой.
— Что тебе больше нравится? Когда я с мужчиной или с женщиной?
— Пит!
Итак, кто-то все же наблюдал за мной. Винс Кенна, блудный сын издательского дома. Творец… Это похоже на него. Выскочить неизвестно откуда в одном из своих безумных припадков. Багровая физиономия, пылающий всевидящий взгляд — карикатура на американского туриста. Он хватает мою руку и жмет ее с энтузиазмом.
— Пит, старикан! Я прибыл вчера в Лондон, и Нэйджи мне сказал, что ты здесь, чтобы подписать контракт с Грандалем! Ты его видел?
— Нет. Послушай, Винс…
— Только не это, старик! Я знаю, что он лауреат Нобелевской премии, последний из великих, отшельник и все прочее, но если ты меня представишь, то, думаю, не умрешь. Он мог все же слышать обо мне.
— Послушай, Винс, он болен, не любит суеты и совершенно не желает издаваться у Макмануса и Нэйджа. Поэтому я бы предпочел…
— Я примчался сюда из Лондона только из-за этого, Пит! Увидеть его еще живым. Может быть, переброситься с ним парой слов. В конечном счете, Боже, это гений! Новый Ибсен. И ты считаешь себя вправе запретить мне пожать руку такому человеку?
— Ты уже раз пожал руку Норману Мейлеру. С тебя этого мало?
Он посмотрел на меня так, что я понял — ему это неприятно.
— Послушай, старик, все, чего я прошу, — это полчаса. И я клянусь, что не устрою сцены. Когда ты с ним встречаешься?
— Сегодня после обеда. В три часа.
— У тебя? В твоем номере?
— Да.
— Я буду у тебя. И тут же вылетаю обратно в Лондон. Ты поднимешься к себе прямо сейчас?
— Нет.
— Отлично. Я могу оккупировать твою кровать и наверстать упущенный сон до прихода Грандаля.
— Нет нужды оккупировать мою постель. Я закажу тебе номер. Пусть будет приятнее для тебя.
— За счет фирмы?
— Естественно.
Винс оценил Карен, затем невозмутимо огляделся, бросил взгляд на журналы и подмигнул мне с похотливым видом.
— Да, старина, я думаю, так будет удобнее для всех.
Строгет — длинная улица с магазинами, ресторанами и кинотеатрами. Въезд автомобилей запрещен, поэтому мы с Карен могли шагать прямо по мостовой в толпе людей, заполонивших всю проезжую часть. Карен, казалось нуждавшаяся в постоянной подпитке, съела второй рожок мороженого. Но, судя по окружавшей нас толпе, это, видимо, датская привычка: все хрустели рожками. Невероятное количество уже достигших половой зрелости детей тащилось за своими родителями с леденцами во рту.
Костлявая девица, которая в Нью-Йорке сошла бы за знаменитую модель, пересекла нам дорогу, волоча за собой пуделя: ноги как спички, высокомерный и пустой взгляд; позолотой блестели не только ее лакированные ногти, но и веки, и что еще более невероятно, у нее были черные роговые очки и такой же леденец!
Карен толкнула меня локтем.
— Ты видишь?
— Да. Похож на игрушку.
— Не собаку. Ее. Ты видел, как она на тебя посмотрела?
— Нет, я рассматривал собаку.
— Ну что ж, эта девица просверлила тебя взглядом насквозь! Будто она была… ну ты знаешь…
Карен раздраженно щелкнула пальцами.
— Возбуждена?
Она посмотрела на меня и расхохоталась.
— Может быть, и это тоже. Но я хотела сказать, что она восхищен.
— Восхищена.
— Пусть восхищена. И ты знаешь, мне это нравится. Большинство мужчин не столь высоки и красивы, как ты.
— Здорово.
— Да, — согласилась она, поднимая руку к подбородку. — Я вот такая высокая, а они где-то там внизу. Потому люди находят это забавным. Как было бы забавным, если бы я прогулялась с твоим приятелем, недавним добрячком у газетного киоска.
— Если тебе когда-нибудь доведется встретиться с ним, постарайся не говорить ему этого. Он обидится.
— Да, я понимаю…