— Я сделаю это! — пылко пообещал царевич, ударяя себя в грудь.
— Потом вернешься в Литву, будем вместе ждать смерти Бориса, уверен, что недолго. Когда коронуют Федора, будет много обиженных бояр. Все они встанут под твои знамена. Вот тогда и ударим! Думаю, что не только знатные бояре, но и холопы — все поддержат тебя. С нами Бог!
Царевич в нетерпении вскочил, схватив монашескую рясу.
— Но будь осторожен, Сынок. Везде соглядатаи Бориса. Боже упаси рассказывать что-то о себе! Будете возвращаться в Польшу через южные границы. На Украйне проскочить легче, чем на западе. Здесь, ты видел, посты на каждом шагу. Ну, с Богом, царевич Димитрий!
…Отрепьев встретил молодого монаха дружелюбно, как долгожданного гостя, увел к себе в келью и, заперев дверь, достал из потаенного угла объемистую бутыль с вином.
— Давай выпьем за дружбу.
У молодого монашка округлились глаза:
— В монастыре вино? Это уже не можно!
— В нашем Чудовом монастыре — все можно. Монахи умудряются даже баб проводить, — рассмеялся Отрепьев. — А уж тем более мне, секретарю самого патриарха!
Новые знакомцы выпили, разговор пошел живее.
— Слушай, а ты не поляк? — неожиданно спросил Григорий.
— Русский, православный! — ответил Димитрий.
— Говоришь как-то странно. Вроде бы и по-русски, и в то же время как иностранец слова расставляешь.
— Я долго жил в Волыни, с раннего детства.
— Что так?
— Спасался от лихих людей.
— От каких таких «лихих»?
Димитрий перешел на шепот:
— От псов государевых…
Григорий с понимающим участием взглянул на гостя:
— Мне тоже от них пришлось побегать. Но почему спасаться с ранних лет? В чем можно провиниться, будучи несмышленым ребенком?
— Моя вина — в моем рождении.
— Не понял, что-то уж больно загадочно говоришь! Нельзя ли пояснее?
— Сие есть великая тайна! — не без напыщенности, подняв указательный палец к сводчатому потолку, заявил гость.
Григорий принял обиженный вид:
— Меж друзьями не может быть никаких тайн. И как я буду выполнять приказ канцлера, если от меня что-то скрывают?
— Добро, я скажу, — для виду помешкав, сказал гость.
Он встал, подошел к двери, опасливо прислушался, нет кого за нею, вернулся, сел вплотную к Отрепьеву и на ухо жарко выдохнул:
— Я — царевич Угличский.
Отрепьев с недоверием отодвинулся от Димитрия:
— Слыхали, слыхали. Бог подаст!
— Клянусь всеми святыми, я царевич!
— Как же — тебя похоронили?
— Не меня, другого мальчика. Меня спас лекарь-немчин, раненого. Унес к себе, а затем тайно уплыл со мной на лодке в потаенное место, а потом, когда я поправился, уехали с ним к Литве. Там я и жил все эти годы, под рукой князя Курбского, а последний год у канцлера был в читчиках.
— Складно сказываешь, — уже смягчившись, сказал Григорий. — Ну, а зачем в Россию вернулся? Неужели головы своей не жалко?
— Дело есть, — ответил Димитрий. — За тем делом и ты понадобился…
— Ну, говори же!
— Нужно мою матушку разыскать. Прячет ее Борис где-то в дальнем монастыре. Видать, боится.
— Чего?
— Что я ее разыщу, чтобы благословение принять…
— Благословение?
— Да, на подвиг ратный за царскую корону, что злодей похитил!
— А как ты себе мыслишь бой с царем затеять? На поединок вызовешь? — скептически усмехнулся Григорий.
— Не смейся! Подниму всех обиженных на Бориса! Соберу войско в Москве!
— Надо обязательно казаков с Украйны позвать! — загорелся Отрепьев. — Воины хоть куда и на Бориску злы!
— Конечно, и казаков пригласим.
— Ну, что ж, я с тобою до конца! — воскликнул Отрепьев. — Как станешь царем, сделаешь меня боярином!
— Будешь моим канцлером! — торжественно заявил Димитрий.
— Ух ты! — восхитился Григорий. — За это давай еще выпьем!
— Не много ли будет? — засомневался Димитрий. — Нам надо ясные головы иметь.
— А у меня, сколько ни пью, всегда ясная голова! Кого хошь за столом перепью! — хвастливо заявил Отрепьев.
Действительно, опрокинув кубок, он остался внешне таким, как был. Утерев рукавом рот, критически осмотрел одежду Димитрия.
— В такой рясе тебе показываться нельзя, — заявил он деловито. — Новая, необношенная. Начнутся расспросы — где купил, на какие шиши?
Григорий полез в свой рундучок, выбросил оттуда грязную, порванную рясу:
— Вот надевай. Будет как раз! Сейчас пойдем в ночлежку, поживешь несколько дней там, пока я буду разузнавать, где находится инокиня Марфа. Будешь помалкивать. Я скажу, что ты блаженный и ничего не помнишь. Назовем тебя… Леонидом. Из какого ты монастыря, то неведомо, просто ходишь по храмам, молишься. Понял?
Сторожевые стрелецкие посты, гревшиеся кострами у рогаток на крестцах, беспрекословно пропускали двух иноков. У Покровских ворот нашли покосившуюся избушку, служившую пристанищем для бродячей братии. Здесь Григорий встретил знакомого, полного монаха в почти сопревшей рясе, с железными веригами на груди.
— Варлаам!
— Гриня! — растроганно воскликнул старик и полез целоваться, обильно распространяя запах хмельного. — Совсем забыл меня, как пристроился в теплое местечко. Как мы с тобой по монастырям хаживали!
Отрепьев расцеловался со старцем без всякой брезгливости.
— А это кто?
— Инок Леонид! — ответил Григорий. — Он блаженный, совсем почти не говорит. Ты уж присмотри за ним, пока я его куда-нибудь в монастырь не пристрою. Я отблагодарю!
И Григорий потряс бутылью, ловко извлеченной из-под рясы.
— Разве я обижу блаженного! — воскликнул обрадованный Варлаам. — Будь спокоен, обихожу, как сына родного!
В следующую неделю Димитрию представилась редкая возможность познакомиться со всей Москвой. Варлаам в поисках милостыни неустанно переходил от одной церкви к другой, не забывая при этом наведываться в кабаки, где его тоже все знали. Побывали они и в Кремле во всех соборах, и на Арбате, и на Сретенке, и в стрелецкой слободе. Димитрий помалкивал, изображая блаженного, но слушал жадно, впитывая разговоры москвичей о неудачной попытке Бориса женить дочь, о начавшемся в деревнях голоде, о многочисленных видениях, являвшихся святым людям то там то сям и предвещавших то войну, то скорое падение царя…
В одном из кабаков нашел их Отрепьев. Был он мрачен и озабочен.
Отвел Димитрия в сторону, сказал:
— Уходим немедленно. На меня донесли, будто слухи о царевиче распускаю. А как было иначе узнать о Марфе? Хорошо мой дядька, Ефимий, предупредил. Так что в дорогу не мешкая.
Он громко обратился к Варлааму:
— Прощай, святой старец! Спасибо тебе за инока.
— Куда же вы на зиму глядя?
— Хочу пристроить его в монастырь на Новгородской земле.
— Жаль расставаться.
— Может, еще и свидимся.
— Дай-то Бог. Я, грешным делом, к весне на юг подамся. В Киевскую лавру на богомолье. Может, и вы со мной?
— Там видно будет. Прощай, Варлаам.
…И прииде к царице Марфе в монастырь на Выксу с товарищем своим, некоим старцем в роздранных в худых ризах. А сказаше приставом, что пришли святому месту помолитца и к царице для милостыни. И добились того, что царица их к себе пустила. И, неведомо каким вражьим наветом, прельстил царицу и сказал воровство свое. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благоверного царевича Димитрия Ивановича Углецкого.
Пискаревский летописец
После долгой суровой зимы долгожданная весна сначала порадовала крестьянина: была она ранней и теплой. Но когда наконец земля оттаяла и пахарь засеял ее, стоило едва проклюнуться всходам, как ударил мороз, разом погубив все надежды. Лишь в начале июня те, у кого еще были остатки лежалого, «забытого» зерна, засеяли пашню вторично, зная, что и в третий раз будет недород. Один недород крестьянин еще мог пережить, потуже затянув пояс, но три подряд…
Исаак Масса, вернувшийся из Голландии с очередной партией шелка, возбужденно рассказывал Маржере о виденном на обратном пути:
— Поселяне в деревнях съели весь скот — кур, овец, коров, лошадей и даже кошек и собак, тех, что не успели убежать в поисках пищи. Поели всю мякину в овинах, а теперь бросили дома, рыщут по лесам, едят со страшной жадностью грибы и всевозможные съедобные коренья. От такой пищи у них животы становятся толстые, как у коров, и настигает страшная смерть: происходят вдруг странные обмороки, люди без чувств падают на землю, и их тут пожирают волки и лисицы, которых появилось неимоверное количество!
— Лисы и в Москве появились: падаль ищут! — ответил Маржере. — Мой оруженосец Вильгельм вчера пристрелил лисицу прямо во рву у кремлевской стены!
Нищих в Москве прибавлялось с каждым днем. Семен Годунов докладывал царю:
— Сотни оборванных и голодных людей стоят у Фроловских ворот, в Кремль их стрельцы не пускают.
— Что они говорят?
— Они молчат, но все, как один, держатся за вороты своих рубах.
Борис нервно подергал себя за унизанный жемчугом ворот рубахи.
— Напоминают мне о моем обете? Что ж, я слово свое сдержу. Зови ко мне дьяков Дворцового приказа.
Вместе с дьяками пришел и двоюродный дядя царя Степан Васильевич Годунов, ведавший царской казной.
— Все запасы зерна из житной башни пустить в продажу по твердой цене! — распорядился царь.
— А как установишь твердую цену? — спросил Годунов-старший. — Прошлым летом четверть ржи на рынке шла по три-четыре копейки, а сейчас по рублю. Есть барыги, что и по два уже торгуют.
— Таких хватать и бить на площади кнутом нещадно! — сурово приказал царь. — А твердую цену установить вполовину от рыночной. Но продавать не более двух четвертей на руки, чтобы не содействовать алчным перекупщикам.
— Значит, по пятьдесят копеек? — уточнил один из дьяков, записывавший царские распоряжения.
— Так у многих не то что пятьдесят, копейки не найдется! — заметил Семен Годунов.
— Открыть казну, установить раздачу денег страждущим!
Заметив неодобрение главы Дворцового приказа, непреклонно заметил:
— О деньгах ли думать, когда народ надо спасать! Послать казну, сколько потребуется, во все города!
На четырех самых больших площадях приказные стали раздавать беднякам в будний день по полушке, в воскресенье вдвое больше — по деньге. Каждый день казна расходовала на нищих до четырехсот рублей.
На какое-то время обстановка в столице стала более спокойной. Но не только горести посещали государя. С нетерпеливой радостью ждал он приезда принца датского Иоганна, брата короля Христиана, который согласился стать зятем царским и удельным князем. Встречали его корабль в устье реки Нарвы. Афанасий Власьев и Михайла Салтыков, приехавшие сюда из Литвы, где после долгомесячных переговоров добились от Сигизмунда крестного целования грамоты о перемирии между Польшей и Россией на двадцать лет.
От литовской границы пышный кортеж сопровождал князь Дмитрий Пожарский. Прошедшие два года он провел на охране северной границы. Довелось участвовать князю и в больших стычках со шведскими отрядами, нет-нет да пытавшимися заглянуть на Русскую землю в поисках добычи. В этих сшибках молодой князь оттачивал свое умение фехтовать и стрелять прицельно из пищали на полном скаку.
Бывал он наездами и в Москве, где поручалось ему сопровождать кого-то из иноземных важных чинов. Так, зимой пришлось провожать ему старого знакомца — рыжего немца Конрада Буссова, который по царскому наущению попытался поднять восстание в Нарве.
Дмитрий держался с иноземцем, пытавшимся навязать фамильярную дружбу князю, вежливо, но холодно, вся его натура воина восставала против измены пусть даже и враждебному государю. Но Конрад не обращал внимания на холодность князя. Царь Борис щедро наградил его за прошлые заслуги и, хотя не дал никакой службы, выделил обширные поместья с крестьянами в Московском уезде. Болтаясь без дела то в Немецкой слободе, то во дворце, предприимчивый немец успешно обделывал все свои дела: свою дочь выдал замуж за опешившего от наглого натиска Конрада пастора Мартина Бера, сына, тоже Конрада, пристроил в кавалерийский отряд капитана Маржере, сумев быстро стать с последним на короткой ноге…
…Сопровождая сейчас пышный поезд царского жениха, с которым прибыли и датские послы, и двести дворян, составлявших двор принца, Пожарский размышлял о том, что надо бы попросить в Дворцовом приказе об отпуске. Жена, Прасковья Варфоломеевна, прислала тревожное письмо о том, что родовое поместье князя — Мугреево из-за неурожая приходит в разорение.
От невеселых мыслей князя отвлекла неистовая пальба — это принц Иоганн, гарцуя на лошади, стрелял уток, поднявшихся с реки. Пожарскому принц глянулся: всегда весел, общителен, вежлив даже со слугами. Подумалось, что наконец у красавицы Ксении будет достойный ее муж. Принц радовался путешествию, интересовался новыми обычаями, по вечерам, когда путешественники усаживались за пиршественные столы, просил, чтоб пригласили музыкантов и танцоров. Царь Борис принял Иоганна как родного сына. В Грановитой палате, где проходила первая встреча, принцу поставили кресло на почетном месте, рядом с креслом, которое занимал наследник. Принц любезно беседовал с царем, горячо благодарил за те многочисленные подарки, которые получал еще в пути. Ему было и невдомек, что сверху, через решетчатое окошечко под потолком, жадно рассматривают его любопытные женские глаза. Царевне Ксении принц очень понравился — высок, строен, голубоглаз. Приветливая улыбка не сходит с лица. Правда, нос велик, но он не портит величавости красивого лица.
Потом был дан торжественный обед, причем, против обычая, царь усадил гостя за свой стол, где не имел права пиршествовать никто, кроме сыновей. После обеда с богатыми подарками принца отправили в его резиденцию — на Щелкаловский посольский двор, обставленный по этому случаю с небывалой роскошью. Дважды Борис с сыном Федором посещал принца в его апартаментах. Все шло к свадьбе.
Царь отправился в Троице-Сергиеву лавру, чтобы возблагодарить Господа за обретенное дочерью счастье. Но на обратном пути у его кареты остановился гонец на взмыленной лошади и протянул записку. Боярин Салтыков сообщал о внезапной горячке, случившейся с принцем. Напрасно, вернувшись во дворец, Борис снова и снова слал к принцу своих заморских лекарей, тот уже не приходил в сознание, и вскоре его не стало.
Неутешно, в голос рыдала Ксения:
— Иванушка-царевич! Почто ты меня, родимый, покинул?
Ошеломлен был и сам Борис, увидев в этом предостережение Господне.
— За что я прогневал тебя так, о Боже? — вопрошал он, распростершись ниц перед иконостасом Благовещенского собора.
Принца отпевал по немецкому обычаю пастор Мартин Бер. Потом густо просмоленный гроб с телом принца отправили в обратный путь, чтобы похоронить его на родине.
Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки; шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью, чулочки шелк ал; башмаки сафьян синь.
Из ежедневных донесений царю М. Г. Салтыкова, сопровождавшего принца Иоанна
Злые языки на площадях и папертях вновь всуе начали трепать имя царя: извел Бориска прекрасного королевича, столь полюбившегося всем, потому что испугался, будто отнимет он трон у его сынка Федьки.
Мать Дмитрия Пожарского, Мария Федоровна, приехала к сыну на подворье для серьезного разговора:
— Защиты прошу, сынок, от наветов боярыни царицыной, княгини Лыковой. Совсем залютовала старуха, как жених наш помер. На каждом углу меня проклинает: деи, и глаз у меня дурной, сглазила царевну, потому-то второго жениха лишилась. Видать, хочет меня со двора царевны прогнать, а кого-нибудь из своих дочерей поставить. Известное дело: и сынка ее, Бориса, дела плохи — то в думе заседал, а сейчас в пограничный город Белгород царь воеводой послал, ведь женка его — родная сестра Федора Романова. Вот боярыня и хочет неправдами поближе к трону стать, чтоб сынка своего положение поправить!