— Я понимаю: тебя устраивает, что господин де Шамбле будет жить неподалеку от Жювиньи (я полагаю, что отныне это твоя любимая усадьба), ведь новый хозяин всегда найдет, о чем спросить прежнего владельца, и тот даст ему какой-нибудь полезный совет, если они сохранят хорошие отношения. Теперь, коль скоро ты можешь превозмочь свою неприязнь, помирись с аббатом Мореном — по-моему, вы с ним не очень-то ладите, — если только ты не силах раздавить его как гусеницу. В этом я тебе помогу. У меня имеются кое-какие сведения относительно монастыря урсулинок, которые пригодятся на суде и вызовут всеобщее возмущение. К тому же одна из моих теток — двоюродная сестра его высокопреосвященства архиепископа Парижского.
— Право, дорогой Альфред, я заранее благодарю тебя за заботу, — ответил я, — даже если бы ты читал мои мысли, ты не понял бы меня лучше. Я действительно не люблю аббата Морена и полагаю, что и он меня ненавидит. Но разве этот человек может мне навредить?
— Дружище, есть такая пьеса некоего Мольера… Я не знаю, читал ли ты ее, она называется «Тартюф». Там идет речь об одном святоше, который домогается любви госпожи Эльмиры, жены своего покровителя, и ради этого устраивает всякие пакости — я уже не помню, какие именно. Если ты их тоже позабыл, возьми в моей библиотеке сочинения Мольера и перечитай «Тартюфа» на досуге — это неплохое занятие. До свидания!
С этими словами Альфред поднялся и вышел, предоставив мне свободу действий.
В одиннадцать часов вечера я направился в конюшню и оседлал коня. В два часа ночи я приехал в Жювиньи, разбудил Жозефину и расположился в зеленой комнате, попросив старушку никому не рассказывать о моем приезде.
Целый день я гулял по парку, узнавая места, которые упоминала г-жа де Шамбле. По-моему, я уже говорил Вам, что странным образом сильнее ревновал графиню к покойному г-ну де Монтиньи, нежели к живому г-ну де Шамбле, и та пора ее жизни беспокоила меня не на шутку.
Я предупредил Жозефину, что г-жа де Шамбле приедет к обеду, и попросил как следует принять ее крошку, как она называла Эдмею.
Славная кормилица несказанно обрадовалась.
В четыре часа я уже стоял у ограды, устремив взгляд вдаль, на дорогу.
В половине пятого показался наемный экипаж, двигавшийся настолько быстро, насколько этого можно было добиться от тощей лошади, которую возница подстегивал с удвоенной силой.
В вознице я узнал Грасьена; в глубине кареты виднелась женщина, закутанная в черную мантилью.
Я бросился было навстречу Эдмее, но подумал, что наша встреча произойдет тогда посередине деревни и это привлечет к нам с Эдмеей ненужное внимание.
Уверенный в том, что графиня меня тоже заметила, я, напротив, вернулся за ограду и стал ждать.
Пять минут спустя Грасьен въехал в ворота и, увидев меня, остановился. Я вскочил на подножку кареты и заключил Эдмею в объятия.
От ограды до крыльца дома было пятьдесят шагов, а от ограды до массива деревьев всего два шага. Я увел Эдмею за деревья и прижал к себе.
В минуты волнения слова бессильны передать наши чувства, и лишь молчание, прерываемое вздохами и радостными возгласами, молчание, призванное выразить острейшие переживания, способно рассказать о том, что мы испытываем.
Я помню, что каждый из нас беспрестанно повторял дорогое ему имя и шептал «люблю тебя»; я помню, как мы смотрели друг на друга, все еще не веря собственному счастью. Наши соприкасавшиеся сердца трепетали, и бесконечная радость разливалась по нашим жилам — вот и все, что я помню, но не в силах описать это.
Мы стояли, возможно, с четверть часа и бормотали нечто бессвязное, а затем каким-то образом оказались на скамейке в объятиях друг друга и здесь, наконец, смогли вздохнуть.
Не стоит и пытаться рассказать бесстрастным людям о том, что чувствуешь в такие минуты, когда горячая кровь бешено стучит в висках; тем же, кому довелось это испытать, не надо ничего объяснять — они и так никогда этого не забудут.
Мы пришли в себя, лишь заслышав шаги Жозефины, позвавшей нас к обеду.
Старушка позаботилась накрыть стол на двоих не в столовой, а на первом этаже в небольшом будуаре, выходящем в сад; его окно было буквально закупорено завесой из розовых кустов, смягчавших свет заходящего солнца, так что лишь редкие лучи могли проникнуть в комнату сквозь заслоны из цветов и листьев.
Обед стал для нас еще одним дивным воспоминанием: помнится, мы менялись бокалами, ели из одной тарелки, откусывали поочередно от одного и того же плода, вместе вдыхали аромат цветов, то и дело забывали о еде и смотрели друг на друга, держась за руки, — все это знакомо тем, кто пережил весну любви и майскую пору жизни.
Между тем стало смеркаться; стоял один из тех чудесных сентябрьских вечеров, когда прохладный осенний ветер впервые примешивается к знойному дыханию уходящего лета. Мы спустились в сад, и вскоре стало так темно, что мы едва видели друг друга во мраке, который казался еще более густым из-за нависавших над нами платанов.
Я медленно отвел Эдмею к скамейке, на которой во время нашей предыдущей встречи в Жювиньи она поведала мне о своей жизни. Указав на скамейку, я спросил, не хочет ли она продолжить рассказ и коснуться той таинственной части своей судьбы, какая, как она сказала, ей не принадлежит. Но моя возлюбленная лишь улыбнулась и, шутливо касаясь своими локонами моего лица, ответила:
— Сегодня вечером, мой любимый Макс, у меня больше не будет от тебя никаких секретов. Хотя я рассказала то, что тебя интересует, лишь наполовину, об остальном ты догадаешься сам.
Мы долго сидели под платаном — я прислонился к дереву и прижимал Эдмею к своей груди.
Между тем начал отбивать часы колокол сельской церкви; отсчитывая его удары, я осыпал поцелуями лоб и глаза Эдмеи.
Колокол пробил десять раз.
— Не пора ли нам домой? — спросил я.
— Когда захочешь, любимый, — ответила она.
— Куда тебя отвести?
— В мою девичью комнату.
— Она будет заперта изнутри?
— Да. Разве я не говорила, что хочу сама прийти к тебе?
— А где я буду ждать свою Эдмею?
— В зеленой комнате.
— О Боже, Боже! — воскликнул я. — Не умру ли я до тех пор от счастья?
Мы вошли в дом и поднялись наверх. Эдмея взяла подсвечник и удалилась в свою комнату, закрыв за собой дверь, а мне сказала:
— Подожди здесь.
Мои ноги так дрожали, что я был не в силах стоять и опустился в кресло. Я не отводил от двери Эдмеи страстно горящего взора, будучи не в силах поверить, что она когда-нибудь откроется и передо мной предстанет восхитительное создание.
И тут меня охватило такое неистовое волнение, что я закрыл глаза и, приложив руку к груди, принялся едва ли не против своей воли тихо повторять:
— Эдмея! Эдмея! Эдмея!
Очевидно, мой призыв прозвучал, как заклинание, так как почти тотчас же дверь открылась с легким скрипом и на пороге появилась моя возлюбленная в белом платье, с венком на голове и букетиком флёрдоранжа, приколотым к груди.
Я вскрикнул от удивления, радости и восхищения и, не решаясь произнести ни слова, протянул руки к этому воплощению невинности.
— Теперь ты понимаешь, мой любимый Макс, — спросила Эдмея, — почему священник выдал меня замуж за господина де Шамбле?
— Нет, нет, — воскликнул я, — объясни!
— Так вот, — продолжала Эдмея, — он выбрал этого человека, чтобы я могла предстать перед моим единственным возлюбленным супругом в белом платье и головном уборе невесты.
— Эдмея! Эдмея! — воскликнул я, протягивая к ней дрожащие руки.
— Вот я, возьми меня, — сказала она и упала в мои объятия.
XXXVIII
Мы провели необычайно упоительную неделю.
Эдмея сказала дома, что едет в Париж якобы для того, чтобы внести исправления в купчую мужа. Отъезд графини не должен был вызвать каких-либо подозрений, так как никто не знал, что она подписала документ в ночь, когда с графом случился приступ эпилепсии.
На седьмой день нашего пребывания в Жювиньи Грасьен приехал в усадьбу в другом экипаже, нанятом в Эврё. На обратном пути г-жа де Шамбле собиралась добраться до Эврё, пересесть там в дилижанс, следовавший из Парижа в Шербур, и сойти в Берне, как будто она приехала из Парижа.
Мы были так счастливы, что нам не хотелось расставаться, хотя мы не сомневались, что скоро снова увидимся; было решено, что Эдмея задержится в Жювиньи еще на один день.
Однако на следующее утро я увидел, что моя возлюбленная чем-то обеспокоена; на мой вопрос она ответила, что ей нехорошо — такое тягостное чувство всегда предвещает беду. Я предложил ввести ее в магнетический сон.
Эдмея согласилась.
Она уже не ставила мне никаких условий, так как всецело доверяла мне, и у нас не было больше секретов друг от друга.
Теперь Эдмея заснула даже быстрее, чем в первый раз.
— Ах! — воскликнула она. — Подожди! Положи руки мне на голову и прикажи видеть; я должна смотреть в сторону Берне!
Я выполнил ее просьбу.
Графиня продолжала:
— В усадьбе все спокойно: Зоя сидит в моей комнате и складывает кружева. Дом пуст — слуги в буфетной либо на конюшне.
Казалось, она старается что-то разглядеть.
— Ты что-то ищешь? — спросил я.
— Я ищу… ищу Натали. Я отчетливо вижу, как ее дочь играет на лужайке с ньюфаундлендом, но где же сама Натали?
— Постарайся увидеть; я уверен, что тебе следует опасаться именно этой женщины.
— Это так, поэтому я и пытаюсь ее разыскать… иду по ее следам… я так и знала! — внезапно вскричала графиня.
— Что там? — спросил я после недолгой паузы, во время которой веки Эдмеи судорожно подрагивали, выдавая ее напряжение.
— Ну да, эта женщина пришла к нему, — сказала она, отвечая на мой вопрос.
— К кому?
— К священнику.
— Вот как! Значит, угроза может исходить от него?
— Может быть… Подожди, подожди, я сейчас узнаю…
Эдмея прислушалась.
— Ах, какая злодейка, — пробормотала она, — ведь я всегда делала ей только добро!
— Ты слышишь, о чем они говорят?
— Нет, но я догадываюсь об этом по движениям их губ. Натали рассказывает аббату, что я вовсе не в Париже, что в тот день, когда я сообщила о своем отъезде, Грасьен нанял в Берне экипаж и вернулся лишь на следующий день; скорее всего он отвез меня в Жювиньи, а теперь его снова нет — значит, он отправился за мной.
— А что говорит священник?
— Ничего. Он сидит с поджатыми губами, бледный как полотно, и смотрит потухшим взором. Вероятно, аббат обдумывает какое-то решение.
— Какое?
— Он еще не сказал. Не волнуйся, я не выпускаю его из виду. Вот он отсылает Натали, дав ей денег. Женщина уходит. Аббат продолжает сидеть неподвижно. Вероятно, он никак не может на что-то решиться… Нет, он уже решился и теперь зовет слугу и приказывает ему запрячь лошадь в кабриолет. Он возвращается в столовую и завтракает второпях. Экипаж уже ждет у входа. Священник садится в кабриолет один, берет поводья и кнут и трогается с места.
— Посмотрим, куда он направляется.
— Именно это я и пытаюсь увидеть… Ах, Боже мой!
— Что!
— Он не посмеет!
— Что он делает?
— Сворачивает на дорогу в Жювиньи и едет сюда.
— Как! Ко мне?
— О да, в этом можно не сомневаться. Он выехал в восемь часов утра, а сейчас — десять; через час священник будет здесь.
— Ему нельзя тебя здесь видеть, милая Эдмея.
— О! Равно как и встречаться с Жозефиной, ведь от нее он узнает все. Бедняжка считает аббата святым.
— Хорошо, пока ты не проснулась, подумай сама, что тебе следует предпринять.
— Да, ты прав, я думаю… Мне надо уехать и взять с собой Жозефину; править я буду сама. Аббат рассчитывал встретить меня с Грасьеном на дороге из Жювиньи в Берне либо застать здесь. Я же отправлюсь в Эврё с Жозефиной и оставлю тебе Грасьена. Если кормилицы здесь не будет, священник ничего не узнает, а если он придет к тебе…
— Он не посмеет.
— О! Аббат тебя люто ненавидит. Если он к тебе явится, ты знаешь, что ему ответить.
— На этот счет можешь быть спокойной.
— А теперь разбуди меня и расскажи все.
Я так и сделал.
Эдмея на миг задумалась, а затем произнесла:
— Должно быть, я не ошиблась. Давай поступим так, как будто мы в этом уверены.
— Может быть, у нас есть другой выход, помимо того, что ты назвала во сне?
— По-моему, нет.
И тут вошла кормилица.
— Жозефина, — обратилась к ней графиня, — я уезжаю и беру тебя с собой.
— Насовсем? — вскричала старушка, сияя от радости.
— Нет, на несколько дней. Разве тебе не хочется повидаться с Зоей?
— О, конечно! А как же господин Макс?
— Я оставлю ему Грасьена. К тому же господин Макс тоже, вероятно, сегодня либо завтра уедет.
— А когда мы едем?
— Немедленно.
— Как! Ты так спешишь, что не позавтракаешь, моя крошка?
— Можешь подоить корову и принести мне чашку молока.
— Это я мигом.
— Скажи Грасьену, чтобы он запрягал лошадь и подъехал к крыльцу.
— Все будет сделано.
Славная женщина со всех ног поспешила прочь, невзирая на свой почтенный возраст.
— Что же мы теперь будем делать? — спросил я Эдмею. — Как нам снова встретиться и где?
— Дай мне подумать, любимый… Я подробно напишу тебе обо всем.
— И как скоро я получу это письмо?
— Я отправлю его, как только вернусь в Берне.
— Благодарю.
Мы замолчали и сидели, обнявшись, до тех пор пока не послышался шум подъезжающего экипажа.
Вскоре вошел Грасьен со словами:
— Ну вот! Все готово.
— Уже? — пробормотал я.
— Ты же знаешь, что мы расстаемся ненадолго, не так ли? — ответила Эдмея.
— О! По крайней мере, я на это надеюсь.
— А я в этом просто уверена.
И тут появилась Жозефина с чашкой пенистого парного молока.
— Держи, крошка, — сказала она.
Эдмея взяла чашку, отпила половину и протянула мне остальное.
Затем, взяв меня за руку, она промолвила:
— Я чувствую, что он уже близко. Мне пора ехать.
Приподняв Эдмею, я усадил ее в экипаж; она поцеловала меня в лоб, обхватив мою голову руками.
Жозефина села рядом с графиней.
Я обошел карету, чтобы подержать на прощание руку любимой.
— Если ты все же решишь встретиться с аббатом, — сказала она, — принимай его на первом этаже. Я не хочу, чтобы этот человек заходил в зеленую гостиную или в мою комнату.
— Ты права, — ответил я, — первая — это неф храма, а вторая — дарохранительница. Нельзя пускать нечестивых людей в святые места.
— Скорее, скорее! — воскликнула Эдмея. — Он уже въезжает в деревню. Грасьен, открывай ворота, выходящие на Эврё.
Послав мне на прощание воздушный поцелуй, графиня подстегнула лошадь и двинулась в путь в ту минуту, когда аббат Морен подъехал к воротам усадьбы со стороны деревни.
Пока он, выйдя из кареты, привязывал лошадь к одному из столбов при входе в парк, я успел вернуться в дом и прошел в гостиную.
Как и предвидела Эдмея, священник сначала направился к домику Жозефины, но вскоре вышел оттуда с разочарованным видом. Несомненно, он рассчитывал на словоохотливость славной женщины, чтобы иметь против нас оружие.
Затем аббат направился к дому по аллее платанов; он оглядывался по сторонам, надеясь увидеть кого-нибудь, кто мог бы доложить о его приезде.
В это время Грасьен, проводив Эдмею до ворот, направлялся к дому.
Лицо священника озарилось недоброй улыбкой: присутствие столяра давало повод надеяться, что графиня в Жювиньи.
Аббат принялся расспрашивать молодого человека; глядя из окна, я не мог слышать, о чем они говорят, но понял по жестам Грасьена, что он все отрицает.
Аббат продолжал настаивать, и Грасьен повел его к крыльцу.
Тотчас же я услышал приближавшиеся шаги, и затем раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказал я.
Дверь открылась, и на пороге показалась тщедушная фигура священника; Грасьен лукаво улыбался за его спиной.