— Не вы ли Жозефина Готье? — спросил я.
Женщина подняла голову и посмотрела на меня.
— Да, сударь, — ответила она, — к вашим услугам, если смогу вам в чем-то помочь.
— Очень даже можете, голубушка, — сказал я, спрыгнув из коляски на землю, — я новый владелец дома и усадьбы Жювиньи.
— Вы? — вскричала она. — Не может быть!
— Почему же?
— Да ведь хозяин приезжал дней пять-шесть тому назад. Это маленький высохший старичок, показавшийся мне скопидомом, а вот вы…
— Я скорее похож на человека, который швыряет деньги на ветер, а не копит их, не так ли?
— О! Сударь, я имела в виду другое.
— Если бы вы даже произнесли это, матушка, я бы не обиделся, потому что это неправда. Я скажу, чтобы вам было спокойнее на душе, что маленький высохший старичок, похожий на скопидома, действительно купил поместье Жювиньи и приезжал сюда, но я выкупил у него имение, дав двадцать тысяч франков сверху, и теперь тоже приехал взглянуть на свои владения. В любом случае, любезная, если вам неприятно меня сопровождать, я осмотрю все сам, ведь метр Деброс передал мне ключи.
— Неприятно вас сопровождать, сударь? Напротив, я рада, что имение моей бедной крошки досталось вам, а не тому старому скряге.
— Простите, голубушка, кого вы называете бедной крошкой?
— Мою бедную маленькую Эдмею, кого же еще!
— А вы, случайно, не кормилица госпожи де Шамбле?
— Да, сударь, и не только кормилица, но и воспитательница.
— Значит, вы мать Зои?
— Вы сказали «мать Зои»? — удивилась женщина.
— Нет, я ничего не сказал.
— Ну да, сударь… Хотите, я угадаю, кто вы такой?
— О! Я ручаюсь, что вам это не удастся, голубушка.
— Я не угадаю? — воскликнула она, приближаясь ко мне. — Я не угадаю?
— Нет.
— Так вот, вы господин Максимильен де Вилье, слышите?
Признаться, я был просто ошеломлен.
— Право, любезная, — произнес я, — не вижу смысла от вас таиться; к тому же, если я попрошу не говорить об этом никому, вы это сделаете, не так ли?
— О! Все, что вам будет угодно, сударь.
— Вы правы: я Максимильен де Вилье, но откуда вам это известно?
Женщина достала из-за своего шейного платка письмо.
— Вам знаком этот почерк? — спросила она.
— Почерк госпожи де Шамбле!
— Да, он самый.
— Ну, и о чем же говорится в этом письме?
— О! Читайте, сударь, читайте!
Я развернул письмо и прочел:
Я посмотрел на старушку.
— Это правда? — сказала она.
— Да, это так, матушка, — ответил я со слезами на глазах.
Затем, после недолгого колебания, я спросил:
— Не могли бы вы продать мне это письмо?
— Нет, ни за какие деньги, — ответила Жозефина, — но я хочу вам его отдать.
— Спасибо, спасибо, матушка! — вскричал я.
Не раздумывая, я живо поднес письмо к своим губам и поцеловал его.
— Ах! — воскликнула Жозефина. — Так вы ее любите!
— Я? Вы с ума сошли, голубушка! Я встречался с госпожой де Шамбле только раз в жизни.
— Эх, сударь, — промолвила старушка, — разве этого недостаточно для человека, у которого есть глаза и сердце?
И она дополнила свои слова жестом, не поддающимся описанию.
Я задумался. Эта простая добрая женщина инстинктивно прочла в моей душе то, о чем я сам еще не подозревал.
— А теперь, — сказал я, — не покажете ли вы мне поместье?
— О! С большим удовольствием, — ответила Жозефина, — пойдемте.
— Сударь, надо ли распрягать лошадей? — спросил кучер, который меня привез.
— Ну, конечно, я даже не уверен, что уеду сегодня вечером.
Затем я обратился к Жозефине:
— Можно ли будет переночевать здесь, если мне захочется остаться?
— Разумеется, сударь, я приготовлю вам постель. О! Вы увидите, что в доме все в полном порядке, в том же виде, как его оставили господин с госпожой.
— Но ведь господа давно покинули имение, не так ли?
— Четыре года тому назад.
— Возвращались ли они сюда с тех пор?
— Госпожа приезжала дважды, а господин — ни разу.
— Госпожа ночевала здесь во время своих приездов?
— Да, она проводила в имении ночь.
— И госпожа не боялась оставаться одна в доме?
— Чего же ей бояться? Бедная крошка! Она никогда никому не желала зла, и Господу не за что ее наказывать.
— И где же она спала?
— В своей девичьей комнате, я вам ее покажу.
— Ну что ж, пойдемте туда.
Мы направились к дому.
Это было одно из тех небольших красивых зданий из камня и кирпича, с крышей из кровельного сланца, какие возводили в царствование Людовика XIII.
Лестница из десяти — двенадцати ступеней вела на округлую веранду, огороженную прелестными перилами.
На веранду выходила передняя, из которой можно было попасть в обеденную залу и гостиную.
За гостиной располагалась библиотека.
Большая каменная лестница с железными перилами вела на второй этаж: именно туда мне и не терпелось подняться.
Парадная дверь вела в ухоженную гостиную, украшенную стенными коврами эпохи Людовика XV; ее окна выходили на самую красивую часть парка, через который струилась река Майен; с одного ее берега на другой был перекинут мост.
Затем мы прошли в спальню, стены которой были обиты зеленой камкой.
Здесь Жозефина остановилась и, положив мне руку на плечо, проговорила:
— Смотрите, сударь, в этой комнате бедная малышка появилась на свет. Пятнадцатого сентября будет ровно двадцать два года, как это случилось. Кровать, на которой она родилась, с тех пор стоит на том же самом месте. Роженица протянула мне ребенка со словами: «Жозефина, вот твоя дочь — я боюсь, что мне не доведется быть ее матерью!» И правда, через день эта несчастная, милое и святое создание, преставилась. Два года спустя отец Эдмеи снова женился и затем умер, оставив второй жене пятьсот тысяч франков наличными, а дочери — примерно в три раза больше. Но он завещал Эдмее не деньги, а прекрасные земли и дома вроде этого. Почему только господин де Шамбле их распродает? Я не знаю точно, — продолжала Жозефина, качая головой, — но подозреваю, что он хочет купить на эти деньги другие земли и дома, красивее и лучше прежних. Ах, бедная моя родная малышка! Когда пятнадцать лет спустя Эдмея лежала в первую брачную ночь на этой самой кровати с разбитой окровавленной головой, я вспоминала о ее несчастной матери, доверившей мне свою дочь, и думала, что мое сердце разорвется от горя…
— Простите, — перебил я, — мне не совсем понятно… Вы сказали: «пятнадцать лет спустя, в первую брачную ночь» — а ведь только что сами говорили, что госпоже де Шамбле скоро исполнится двадцать два года и она вышла замуж четыре года тому назад. Когда же она вышла замуж — в пятнадцать или в восемнадцать лет?
— Дело в том, что моя дорогая крошка была замужем дважды, если только ее первое замужество можно назвать браком… Я до сих пор слышу крики Зои! Когда я прибежала, было уже поздно. Сударь, Эдмея лежала здесь, истекая кровью, белая как воск, а на ее голове зияла страшная рана.
— Что же все-таки случилось?
— О! Все это осталось тайной, мы так ничего и не узнали. Только Зоя и сама госпожа могли бы рассказать, как было дело, но ни та ни другая до сих пор не желают говорить на эту тему. Мне-то кажется, что этот изверг, господин де Монтиньи, хотел убить Эдмею.
— Кто такой господин де Монтиньи?
— Ее первый муж: протестант, еретик и безбожник. Мачеха Эдмеи, англичанка, выдала ее за этого негодяя. К счастью, священник…
— О-о! — воскликнул я. — Вот и опять появился священник.
— О да! К счастью, как я говорила…
Я снова перебил ее:
— Мужчина небольшого роста, не так ли? Лет пятидесяти пяти-пятидесяти шести, зеленоглазый, остроносый и тонкогубый, с темными редкими волосами, зачесанными на виски?
— А! Так вы знакомы с аббатом Мореном?
— Его зовут аббат Морен?
— Да, это очень порядочный человек, он повел нашу бедную малышку к первому причастию. Аббат подал в суд от имени Эдмеи и добился от присяжных развода и раздела имущества. Это было нетрудно. Сами посудите: муж разбивает голову жене в первую брачную ночь!
— Что стало с господином де Монтиньи?
— Он умер два года спустя, словно в безумии проклиная аббата Морена!
— Значит, Эдмея стала вдовой, хотя даже не была женой?
— О Боже! Это так. Затем она вышла за господина де Шамбле. На сей раз ее сосватал священник, и Господь благословил их союз.
— Стало быть, вы полагаете, что госпожа де Шамбле счастлива? — спросил я старушку.
— Несомненно; в те свои два приезда она говорила мне, что не может нахвалиться своим мужем, и всякий раз, когда малышка мне писала, она непременно упоминала в своем письме, что очень счастлива. К тому же у нее есть добрый аббат Морен, который заботится о бедняжке, а с ним ей обеспечен рай и в этой жизни, и на том свете!
— И когда госпожа де Шамбле приезжала сюда, она, вы сказали, спала в своей девичьей комнате?
— Да.
— Вы обещали мне ее показать.
— Конечно, теперь она принадлежит вам, как и все остальное.
— Хорошо, пойдемте туда.
Женщина открыла небольшую дверь, которая соединяла спальню, украшенную зеленой камкой, с комнатой поменьше, обитой голубым атласом, поверх которого был натянут белый муслин.
У одной из стен стояла узкая кровать воспитанницы пансиона времен Людовика XVI, с двумя спинками, обтянутыми голубым атласом. На камине, покрытом голубым бархатом, виднелись маленькие часы, две вазы севрского фарфора и два изумительной работы канделябра, скорее всего саксонского фарфора, с чудесной росписью в виде цветов.
Небольшой письменный стол розового дерева стоял у окна; кресла и стулья были обиты голубым атласом, вышитым яркими цветами.
Наконец, в углу, в неглубокой нише, находился маленький алтарь или, точнее, налой для моления, на котором возвышалась мраморная Богоматерь. Судя по ее изящным формам и безупречным линиям, она могла принадлежать резцу самого Жана Гужона.
На мраморной Богоматери не было других украшений, кроме легкой золотой нити на краю ее покрова и на голове.
Но особенно меня поразило то, что на шею ей был надет венок, а рядом лежал букет флёрдоранжа.
Видя, что эти два предмета более всего завладели моим вниманием, старушка сказала:
— Милая девочка принесла свой венок и свой букет в дар Богоматери.
Я вздохнул.
Эта комната, хранившая воспоминания о бесхитростных радостях и утехах юной девушки, навевала на меня тихую грусть. Здесь покоились ее девичье платье и ее белый венок, а рядом с ними витали безоблачные мечты и лучезарные грезы юной жизни. Покинув комнату, где она выросла под оком прекрасной Мадонны, девушка попала в жестокий и продажный мир, именуемый обществом. Оказавшись там, она утратила свою ангельскую улыбку и свежесть, поблекла, как осенние цветы, трепещущие от приближения зимних ветров. Ее уделом стали слезы — горькая роса, что выпадает на рассвете перед грозой. Она дважды возвращалась сюда, видимо надеясь почерпнуть в своем незапятнанном прошлом силу духа, чтобы вынести мучительное настоящее и смириться с неведомым будущим.
Не обращая внимания на стоявшую рядом старушку, я упал на колени перед налоем и стал целовать ноги Богоматери, так же как, вероятно, не раз целовала их она…
На следующее утро я уехал, наказав Жозефине Готье никому не рассказывать о моем визите и о том, что я приобрел имение. Я оставил ей все ключи, за исключением ключа от девичьей комнаты г-жи де Шамбле.
Его я увез с собой.
VIII
Я вернулся в Эврё, точнее, в усадьбу Рёйи, примерно после недельного отсутствия и столкнулся с Альфредом де Сеноншем, которого я даже не известил о своем отъезде.
На моем лице были написаны такая радость и такой безмятежный покой, что друг взглянул на меня с удивлением, но ни о чем не спросил и только воскликнул:
— Посмотрите на этого счастливца!
Я ничего не ответил, не желая отрицать или признаваться в том, что я счастлив.
— Ручаюсь, — продолжал Альфред, — что сегодня ты не поедешь со мной в Эврё.
— Почему же? — спросил я.
— Потому что ты жаждешь одиночества, дорогой друг, тебе нужны шелест высоких деревьев, журчанье реки, солнечные лучи, проникающие сквозь листву, — все то, до чего мне больше нет дела и что я уступаю тебе с большим сожалением. Витай в облаках, блуждай в своем раю, счастливец! Я же отправлюсь приносить пользу родине, отдавать распоряжения и марать гербовую бумагу, а ты тем временем напиши что-нибудь на бумаге розового цвета.
Я молча обнял друга.
— Ах, — вскричал Альфред, — ты действительно на седьмом небе и даже в большей степени, чем я предполагал! Надо же, ведь и я когда-то не мог удержаться, чтобы не обнять друга в порыве чувств, называл всех людей своими братьями и хотел бросить все райские цветы к ногам любимой женщины!
Он рассмеялся.
— К счастью, это время позади, и теперь я образумился, — добавил он. — Что ж, гуляй, мечтай, вздыхай! Я оставляю тебе Рёйи и спешу в префектуру.
С этими словами Альфред де Сенонш вскочил в тильбюри, выхватил поводья из рук слуги и стегнул лошадь хлыстом. Она подскочила, взвилась на дыбы и унесла своего хозяина с быстротой молнии.
Друг сдержал слово: он оставил меня наедине с шелестом деревьев и журчанием реки — подлинными друзьями всякого счастливого или несчастного человека, радующимися его счастью или сочувствующими его горю.
Итак, я поспешил углубиться в парк, отыскал там самый укромный уголок под самым раскидистым деревом и разлегся на траве, как школьник на каникулах.
Сколько времени я предавался мечтам? Трудно сказать; меня вывел из забытья голос Жоржа.
Я оглянулся.
— Простите, сударь, — сказал слуга, — пришел господ дин кюре из Рёйи. Пока графа нет, он желает переговорить с вами.
В самом деле, в нескольких шагах позади слуги скромно; стоял кюре, держа в руке шляпу.
Ничто не трогает меня больше, чем смирение священника, ибо эта добродетель полагается ему по чину, но встречается крайне редко.
Я живо вскочил на ноги, снял шляпу и подошел к священнику, внимательно глядя на него.
Это был мужчина лет сорока с кротким и печальным лицом, большими карими глазами и красивыми белыми зубами. Он выглядел довольно болезненным из-за бледного цвета кожи.
— Сударь, я прошу прощения за то, что не дал вам помечтать, — промолвил священник тихим голосом, — но ваш друг не раз говорил мне, что его можно смело побеспокоить ради доброго дела.
— О, я узнаю своего мизантропа, — ответил я со смехом и показал славному кюре жестом, что он может надеть шляпу.
Однако священник ответил с грустной улыбкой:
— Я пришел от имени бедняков, сударь, и должен быть смиренным, как те, кого я представляю.
И он тоже сделал мне знак, чтобы я надел шляпу.
— Вы пришли от имени Бога, сударь, — ответил я, — поэтому мне следует разговаривать с вами с непокрытой головой.
— Сударь, — продолжал кюре, — в полульё отсюда расположена одна деревушка, такая маленькая и бедная, что у нее даже нет названия. В ней случился пожар из-за детской шалости, и почти вся она сгорела. Мы начали сбор средств в помощь пострадавшим, и каждый жертвует сколько может, сударь, ведь Бог видит только благодеяние и не считает денег.
Он протянул мне бумагу, на которой уже стояло несколько подписей.