После того как детектив уехал, мистер Клерихью подошел к телефону и вызвал из соседнего отеля молодого англичанина по фамилии Льюис, которому время от времени поручал разнюхивать, где на Ближнем Востоке можно приобрести редкие вина. В последний раз ему было доверено опасное дело: Клерихью послал его, чтобы он попытался прощупать содержимое одного из самых больших погребов, который даже после войны был переполнен благородными винами. Льюис вернулся с пустыми руками, зато добыл информацию, которая давала надежду позже, при помощи дипломатии и подкупа, переместить некоторые из этих вин с Востока в погреб Клерихью.
— Рейнвейн, «Штайнберг Кабинет» 1868, бочонок 4569, — сказал Клерихью почтительным шепотом, — кларет (двойной магнум лафита 1864 года) и токайское года кометы.
Можно ли было достать их где-нибудь еще?
Льюис покачал головой и, оглядев комнатку, словно боясь, что их подслушивают, шепотом ответил:
— Я же вам рассказывал, чего мне стоило хотя бы взглянуть на опись погреба. Все вина, которые вы перечислили, были куплены на имя…
Льюис умолк и написал что-то на клочке бумаги. Клерихью взглянул на него, торопливо разорвал бумагу и бросил ее в огонь.
— Вот как, — сказал мистер Клерихью самому себе, едва Льюис ушел. — Осталось только выяснить, куда делся Балтийский договор.
Несколько минут размышлений, беглый просмотр справочника «Кто есть кто» — и с уверенностью человека, решившего два вопроса разом, мистер Клерихью надел шляпу, пальто и исчез за дверью.
Он поехал в модный бридж-клуб и попросил таксиста подождать. Леди Эрика накануне обмолвилась, что обычно проводит вторую половину дня там, и мистер Клерихью предположил, что сегодня она не изменит своей привычке. Его предположение оправдалось, и через некоторое время, которое для мистера Клерихью тянулось столь долго, что он начал беспокоиться, сколько натикает счетчик таксиста, леди Эрика спустилась и поприветствовала его с несколько преувеличенной светскостью.
— Простите, что заставила вас ждать, но мне нужно было окончить роббер. Какое несчастье, бедный Мэнтон! Меня сегодня утром долго допрашивали, но я ничем не могла помочь. Наверняка это все ужасные большевики!
— Я хочу пригласить вас на автомобильную прогулку, — сказал мистер Клерихью, смиренно опуская глаза и удивляясь, что так запросто разговаривает со столь прекрасной женщиной.
Леди Эрика подняла брови.
— Я бы мог быть вам полезен: я бы избавил вас от опасного документа и направил бы его по нужному адресу, — продолжал он.
На секунду она открыла рот от изумления. Впрочем, она тотчас же взяла себя в руки, и мистер Клерихью вдруг почувствовал, что попал в тигриное логово.
— Нет-нет, — добавил он поспешно, — я ваш друг. Я хочу вам помочь. Исполнение приговора — не преступление.
Леди Эрика смерила взглядом маленького виноторговца. Прошлым вечером он в ее глазах сливался с интерьером — она сочла его занудой, который только и может, что говорить о винах. Теперь леди Эрика чувствовала его восхищение и мягкую доброту. Во всяком случае, он был безопасен. Поэтому, слабо возражая ради приличия и делая вид, что ничего не поняла, леди Эрика позволила усадить себя в кэб и услышала, что мистер Клерихью велел водителю ездить вокруг парка и ждать дальнейших указаний.
Некоторое время мистер Клерихью сидел молча, гордый тем, что едет в автомобиле рядом с необыкновенно красивой женщиной.
Наконец он откашлялся и тихо сказал:
— Как хорошо! Парк прекрасен даже зимой. Скажите, ведь документ при вас?
Леди Эрика молчала.
— Ну конечно же он при вас! Давайте я выгляну в окно, пока вы будете его доставать. Подумайте, каким облегчением для вас будет избавиться от этой ноши и быть уверенной, что документ отправится по нужному адресу. Не бойтесь меня. Я хочу вам помочь и не могу осуждать вас за то, что вы сделали вчера вечером.
Мистер Клерихью выглянул в окно. Леди Эрика колебалась, не зная, опасаться ли ей ловушки или довериться этому маленькому человеку. Затем послышалось шуршание шелка, и минуту спустя она тронула мистера Клерихью за руку:
— Вот.
Мистер Клерихью, не глядя, спрятал Балтийский договор в просторный карман своего пальто.
— Теперь мы можем говорить откровенно, — мягко сказал он. — Помните, я ваш друг и вы можете на меня положиться. Правильно ли я понимаю, что у вас есть веские причины ненавидеть большевиков?
— Они убили моего мужа и всех, кто был мне дорог, — ответила леди Эрика приглушенным голосом.
— Я подозревал нечто подобное. Теперь я все понял, но скажите, почему именно кларет заставил вас предположить, что Мэнтон — не тот, за кого выдает себя?
— Кларет тут ни при чем, хотя, кажется, это его я пила, когда заметила, что у Мэнтона на левом мизинце нет фаланги. Одна женщина в Риге — она была его любовницей — сказала мне, что у человека, которого я так долго искала, именно такой палец. Кроме того, по ее словам, у него была еще одна примета — изуродованное левое ухо, жалкий обрубок уха. Я не видела его ушей — как вы помните, у него длинные волосы, но почувствовала, что это он. Он проявлял ко мне внимание, и я его поощряла. Позже, в библиотеке, я утвердилась в своем предположении, позволив ему себя поцеловать. — Леди Эрика вздрогнула. — Я предпочла бы целоваться со слизнем или орангутангом, но зато у меня появилась возможность приподнять ему волосы и взглянуть на его уши. Теперь я точно знала, что это Азеф. Он быстро угодил в мои сети и попросил меня вернуться после того, как все уйдут, чтобы выпить еще по бокалу токайского — эликсира любви, как он выражался, — и вложил мне в руку ключ. Остальное объяснять не надо.
— Прошу прощения за любопытство, но мне хотелось бы услышать все немного подробнее.
— Еще когда я жила с мужем в России, я приобрела привычку носить на шее флакончик яда, безболезненного и смертельного. Азеф сказал мне, что к полуночи вся прислуга будет спать; в четверть первого я вернулась, открыла дверь ключом и вошла в библиотеку. Он сидел там и читал документ, который теперь лежит в вашем кармане. Он разлил токайское по бокалам, которые уже стояли на столе. Документ все еще был у него в руках — позже я разобрала, что это такое, — и Азеф повернулся ко мне спиной, чтобы спрятать его в стол: трудно соблазнять женщину, держа в руках важные бумаги. Содержимое моего флакончика тут же оказалось у него в бокале.
Он посмотрел на меня и выпил все до дна, бормоча какие-то глупости про эликсир любви. Я пригубила вино и увидела, как он молча осел в кресле, даже не почувствовав боли. Затем, как будто по наитию, я подошла к столу и забрала бумагу, которую он читал, так как была уверена, что никаких прав на нее он не имеет. Так я убила Азефа. Но как вы об всем догадались?
— Милая моя леди, я ни о чем не догадывался, пока этот человек не предложил нам «Штайнберг Кабинет» 1868 года. Я сразу понял, что это вино из знаменитого бочонка. Рейнские виноделы выдерживают свои вина в маленьких бочонках, отжимая самые лучшие виноградины в одном, виноградины второго сорта в другом и так далее, получая таким образом с одного виноградника несколько вин разного качества, которое определяется по номеру бочонка, известному лишь посвященным. Самый лучший рейнвейн в мире изготовили в 1868 году в бочонке номер 4569, который был полон лишь наполовину. Ценой неимоверных усилий моему отцу удалось достать две дюжины бутылок за огромные деньги. Все остальные отправились в погреба русского императора. Этого рейнвейна никогда не было у Ротшильдов. И то же самое с токайским. Нас действительно угощали эссенцией токая 1811, как я и говорил. Около ста бутылок токайского года кометы нашли перед самой войной замурованными в одном из погребов Венгрии. Моя компания купила несколько бутылок за фантастические деньги, и опять-таки все остальное пошло царю. Разумеется, попробовав эти вина, я сразу понял, что они из царских погребов. Когда Мэнтон солгал об их происхождении, мне стало ясно, что дело нечисто.
— Но ведь царские вина наверняка давно уже выпиты, — возразила леди Эрика.
— Я подхожу к этому, — ответил мистер Клерихью. — Я ищу редкие вина по всему свету и некоторое время назад обнаружил, что вина, которые мне нужны, остались только в России в императорских погребах. Я выяснил, что вина все еще там, их охраняют как музейные экспонаты и доступ к ним имеют только самые красные из красных комиссаров. Итак, я был абсолютно уверен, что Мэнтон раздобыл свои великолепные вина именно там. Естественно, я спросил себя, кто этот человек, который так свободно орудует в императорских погребах. Ответ напрашивался сам собой: это мог быть только советский комиссар, занятый советскими делами. Мой агент, пытавшийся купить для меня императорские вина и своими глазами видевший опись — учет ведется и по сей день, — сообщил мне, что все вина, которые мы пили, были выданы Азефу, шефу ОГПУ. Так я понял, что под именем Мэнтона скрывался либо сам Азеф, либо кто-то из высших чинов ОГПУ.
Сэр Филипп Кармайкл всему миру известен как знаток и любитель вин. Для шпиона, который хотел бы с ним познакомиться, не найти лучшей рекомендации, чем столь драгоценные бутылки. Азеф при его дерзости вполне мог лично приехать, чтобы украсть Балтийский договор, а знать содержание этого договора большевикам необходимо.
— Но при чем тут я?
— Прочитав вашу историю в справочнике «Кто есть кто», я без труда угадал дальнейшую судьбу Азефа. Азеф ездил в загородный особняк сэра Филиппа, чтобы помочь ему спрятать договор, и, разумеется, воспользовался возможностью украсть его.
Я понял, что вы его забрали, поскольку в противном случае полиция бы его обнаружила. Поэтому я воспользовался шансом помочь прекрасной юной леди, тем более что они столь редко встречаются на моем пути.
Возможно, леди Эрика неправильно истолковала восхищение мистера Клерихью.
— Я ни о чем не жалею, — произнесла она с достоинством. — Я уничтожила человека, который убил…
Мистер Клерихью в ужасе замахал руками:
— Леди Эрика, прошу вас. Как я уже сказал, исполнение приговора — не преступление. Я просто отдам документ сэру Филиппу, сообщив ему под строжайшим секретом, что под именем Мэнтона скрывался Азеф. Он сразу же поймет, что его собственная репутация требует, чтобы дело замяли. Даже в демократической стране есть рычаги и механизмы, позволяющие остановить расследование, если опасности подвергаются интересы государства.
Тут леди Эрика, нервы которой были натянуты гораздо сильнее, чем мог предположить мистер Клерихью, не выдержала и разрыдалась у него на плече. Как он ее успокаивал — об этом история умалчивает, но когда он подъехал к Министерству иностранных дел, счетчик показывал колоссальную сумму.
В своем дневнике мистер Клерихью самодовольно и педантично записал: «Знание вин, которые веселят сердце человека, может быть и привилегией и ответственностью, но и то и другое весьма приятно».
Рональд Нокс
Перевод и вступление Марины Костионовой
В 1912 году Рональд Нокс получает сан англиканского священника, но в 1917-м переходит в лоно католической церкви; огорченный отец вычеркивает его из завещания. В 1926 году молодой пастырь получает должность капеллана в Оксфорде. Нокс никогда не имел своего прихода; его стихия — проповедь, лекция, ученый труд. Блестящий студент становится блестящим университетским преподавателем — он обучает греческому и латыни с помощью словесных игр, остроумных загадок, мнемонических приемов. Вдобавок он страстный поклонник детективов, верный читатель Конан Дойла. Его в равной степени влечет разум, пытающийся постичь духовную истину, и разум, который распутывает криминальные загадки мира соблазнов и страстей, чтобы восстановить справедливость. Будучи оксфордским капелланом, он начинает сам писать детективные романы — чтобы улучшить свое скромное материальное положение, а заодно дать выход воображению и литературному таланту. В своих книгах он поручает расследование Майлзу Бредону — скромному, флегматичному и наблюдательному сыщику на службе страховой компании.
Теологические штудии Нокса порой неожиданно переплетаются с его увлечением детективами. Между «Духовной Энеидой» и переводом трактата «О подражании Христу» он пишет «Исследования литературы о Шерлоке Холмсе» — остроумное эссе, в котором понятная лишь сведущим сатира на немецкую традицию толкования Библии сочетается с литературно-критическим анализом любимого жанра. Другое эссе Нокса, на этот раз чисто литературное, носит название «Десять заповедей детективного романа». Эти правила «честной игры» автора-детективщика с читателем легли в основу знаменитых «Правил Детективного клуба», одним из основателей которого сделался Нокс. Он желанный гость в литературных кругах: в числе его друзей К. С. Льюис, Г. К. Честертон, Дороти Л. Сэйерс, Агата Кристи, а в 1950 году его избирают членом Королевского литературного общества. В 1933 году Нокс оставляет свой пастырский пост в Оксфорде и берется за самый масштабный труд своей жизни — перевод латинской Библии (Вульгаты) на английский язык. В 1947 году переведен Новый Завет, в 1950-м — Ветхий. Несколько лет спустя Нокс тяжело заболевает, но не отказывается от деятельной жизни. Уже на пороге смерти он читает лекции и собирает полные залы восхищенных слушателей. Рональд Нокс скончался в 1957 году, а в 1959-м вышла его биография, написанная Ивлином Во.
Нокс опубликовал всего шесть детективных романов, после чего церковное начальство посоветовало ему найти занятие, более подобающее сану священнослужителя.
РОНАЛЬД НОКС
Методом пристального взгляда
Неутомимый сыщик Майлз Бредон имел обыкновение повторять, что он полный профан в своем деле. Анджела, его супруга, не стремилась разубеждать мужа, однако в глубине души держалась совсем иного мнения о его способностях — и была права. К счастью для них обоих, в «Абсолютной гарантии» тоже знали Бредону настоящую цену: эта крупная страховая фирма сберегала около пяти тысяч фунтов в год, поручая ему расследовать особо подозрительные случаи. Впрочем, как-то раз Бредон все же похвастался, что одну задачку, которую ему подкинули на службе, решил методом пристального взгляда — не зная заранее ничего, что могло бы натолкнуть его на след. В самом деле, он почти не читал бульварных газет и потому наверняка не подозревал о существовании Герберта Джервисона вплоть до того дня, когда этот эксцентричный миллионер был найден мертвым в своей постели. Подробности дела Бредон узнал уже в поезде, по пути в Уилтшир, куда направлялся вместе с доктором Симмондсом. Этот высокооплачиваемый врач пользовался в «Абсолютной гарантии» почти таким же доверием и авторитетом, как сам Бредон.