Пожалуй, с особым азартом правила нарушала Агата Кристи — меньше всего она заботилась о том, чтобы читатель имел равные шансы с Пуаро в деле установления преступника. Да и кому нужны равные шансы? Откуда возьмется тогда неожиданная развязка? Нет, детектив не должен уподобляться фокуснику-недоучке — читателю положено ахнуть, застыть в недоумении, а потом досадливо и восторженно размышлять, как это его в очередной раз обвели вокруг пальца.
Тем не менее Агата Кристи всегда оставалась в рамках игрового поля — если ей хотелось написать что-то действительно серьезное «про жизнь и про любовь», она делала это под псевдонимом Мэри Вестмакотт. Дороти Сэйерс рискнула пойти дальше — ее последние истории о лорде Питере в гораздо больше степени «романы нравов», поиски ответов на болезненный и актуальный для нее самой вопрос: может ли женщина совмещать жизнь ума с жизнью сердца (она сама в этом не очень преуспела, однако своей героине Гарриет Вэйн подарила более счастливую судьбу). При этом ее романы все дальше уходили от детектива в собственном смысле слова.
Значит ли это, что детектив обречен на легковесность? Что искрометная игра не коснулась болевых точек эпохи? В конце концов, что знали о настоящей жизни все эти доны в мантиях, игроки в бисер, обитатели башен из слоновой кости?
Джулиан Саймонз неодобрительно замечает, что в романном мире Агаты Кристи не было Всеобщей стачки 1926 года (он вообще редко что-нибудь одобряет). Этот технически точный упрек оставляет острое ощущение несправедливости. Почему? Может быть, понять это нам поможет другой исследователь детектива, Говард Хайкрафт, который в книге «Убийство для удовольствия» приводит удивительный факт: за несколько месяцев до начала Второй мировой войны фашистское правительство Италии запретило распространять книги двух английских авторов: Агаты Кристи и Эдгара Уоллеса. Детективы были запрещены и в нацистской Германии. Э. К. Бентли пишет в своих мемуарах, что русский перевод «Последнего дела Трента» не удалось опубликовать в России по цензурным соображениям. Не странно ли, что именно оторванный от реальности детектив стоял костью в горле у диктаторов?
В 1940 году, когда Гитлер бомбил Лондон, жители города вынуждены были постоянно прятаться под землей. В бомбоубежищах стали формироваться библиотеки. Что же читали люди, чья жизнь ежеминутно подвергалась опасности? Да, вы угадали. Они читали детективы. Детективы, в которых царили логика и порядок, закон и состязательное правосудие. Детективы, в которых, как в стихотворении Руперта Брука — молодого поэта, погибшего на фронтах Первой мировой, — церковные часы показывали без десяти три и еще оставался мед к чаю. Детективы не просто позволяли уйти от страшной реальности — они напоминали людям, кто они такие.
Замечательная переводчица Лилианна Лунгина вспоминает, что одна из ее подруг выжила в тюрьме и в лагере, потому что умела «рассказывать романы»[13]. Ничто не ценилось в заключении так, как хорошая история. И неслучайно, конечно, новый расцвет детектива пришелся на «длинный уикэнд» — перерыв между двумя мировыми войнами. Детектив расцвел именно потому, что была и страшная война, на которой погиб цвет английской молодежи, и безработица, и Всеобщая стачка 1926 года. И предгрозовые тридцатые, когда жизнь стала легче, но каждый чувствовал, как сгущаются тучи новой войны. И усталый, трезвый стоицизм, с которым англичане встретили новую войну, — в те дни их девизом стала фраза «Работаем как обычно» (Business as usual). И неслучайно тогда же был джаз, золотая молодежь и самозабвенное увлечение американским кинематографом. Своевольные, коротко стриженные девушки, которые отслужили войну сестрами милосердия и которых не так-то просто было теперь загнать в прежние рамки. Слуги, воевавшие бок о бок со своими хозяевами, и служанки, привыкшие к вольной фабричной жизни. Разорившиеся благородные семейства, вернувшиеся с войны солдаты, не знающие, куда себя деть в мирной жизни. Мир перевернулся, земля качнулась под ногами — оставалось только танцевать. Детектив с его жизнерадостным цинизмом легко подхватил джазовую мелодию времени.
Искусственность? Снобизм? Бегство от реальности? Дороти Сэйерс, ютясь в съемной комнатке, поселяет лорда Питера в просторной квартире на Пикадилли. Генри Бейли в грязи окопов выдумывает оригинала и гурмана Реджи Фортуна. Агата Кристи, стоя в мрачной послевоенной очереди на автобусной остановке, радуется, что где-то есть автомобили, блеск и роскошь: «Всегда приятно волнует мысль, что кому-то улыбнулась удача, что кто-то живет в достатке и носит драгоценности. Кому нужен тусклый мир, где нет ни богатых, ни знатных, ни красивых, ни талантливых?»
Звонит к обеду гонг, зеленеют английские холмы, сыщик сыплет цитатами, невозмутимый дворецкий подает херес в библиотеку. И мы — как многие до нас — погружаемся в уютный и легкомысленный мир британского детектива, черпая в нем мужество, юмор и здравый смысл.
ТОЛЬКО НЕ ДВОРЕЦКИЙ
Дж. С. Флетчер
Джозеф Смит Флетчер родился 7 февраля 1863 года в Галифаксе. Он рано осиротел — его отец, священник, умер, когда сыну было всего восемь месяцев от роду, — и его воспитала бабушка. После учебы в школе Силкоатс в Уэйкфилде он изучал право, но юристом так и не стал. В 20 лет юношу приняли на должность редактора отдела в одну из лондонских газет. Параллельно он писал книги и статьи по истории Йоркшира, а с 1914 года полностью посвятил себя детективу. Как и Конан Дойл, Флетчер всегда говорил, что история для него — любовь, а детективы — средство заработка. Однако убийства и кражи оказались ничуть не менее плодотворной темой, чем загадки истории: всего за двадцать лет Флетчер написал около ста детективных романов и рассказов. Порой на написание книги у него уходило всего несколько недель.
Флетчер был женат на ирландской писательнице Розамонде Лэнгбридж. Скончался он в 1935 году в возрасте 72 лет.
РАССКАЗ «Показания судьи» очень характерен для творчества Флетчера. Его действие происходит в Лондоне — любимом городе писателя, куда он помещал персонажей большинства своих произведений. Этот рассказ не является детективным в полном смысле слова — речь идет о преступлении, но мы следим не за расследованием, а за судебным разбирательством: как мы помним, Флетчер изучал право и собирался стать барристером, так что он писал о судопроизводстве с полным знанием дела.
Сам себя Флетчер характеризовал так: «Я обычный человек, который умеет рассказывать истории и хорошо делает свою работу, а многие современные писатели и этого не умеют».
Дж. С. Флетчер
Показания судьи
С того момента как Дикинсон арестовал Гэмбла по обвинению в краже со взломом, он никак не мог отделаться от неприятного предчувствия. Все прошло без шума: Гэмбла арестовали в районе Мэйда-Вэйл, когда он в одиночестве выходил из таверны «Гордость Лондона». Если прохожие что-то и заметили, то только то, что двое хорошо одетых мужчин подошли к третьему хорошо одетому мужчине, обменялись с ним несколькими словами, после чего все трое, словно лучшие друзья, ушли вместе. Но Дикинсону не давали покоя последние слова Гэмбла.
— Вы дали маху, старина, — сказал Гэмбл. — Можете не сомневаться. Вскоре вы в этом убедитесь. А покамест…
А покамест Гэмблу, разумеется, ничего не оставалось, кроме как проследовать в компании двух детективов до ближайшего участка и оказаться под стражей. Гэмбла обвинили в том, что в ночь на 21 ноября он преступным образом проник в дом Мартина Филиппа Тиррела, располагающийся на Авеню-роуд, Сент-Джонс-Вуд, и похитил оттуда ряд ценных предметов. На это Гэмбл еще раз покачал головой и со смешком сказал:
— На этот раз — мимо, приятель. Не я это был. Так что давайте завязывать с этим делом.
Напарника Дикинсона это озадачило, он уставился на прославленного Гэмбла с неподдельным любопытством.
— На что ты рассчитываешь? — спросил он дружелюбно. — Алиби?
— Что-то вроде того, старина, — отвечал Гэмбл. — На этот раз никому не добиться обвинительного заключения против вашего покорного. — Он повернулся и с ухмылкой взглянул на Дикинсона. — Считаете себя большим умником? А зря!
Что бы там ни думали другие, Дикинсон не сомневался в своем уме. Он знал также,! что отдал расследованию этого дела много сил. Оно оказалось в его руках с самого начала, и он распутывал его с тем терпением и усердием, которые обеспечили ему высокое положение в Департаменте уголовных расследований. На первый взгляд случай казался совершенно обычным. Из окруженного садом особняка мистера Тиррела однажды ночью были похищены драгоценности и столовое серебро. Взломщик проделал свою работу аккуратно и бесшумно и покинул дом, не разбудив никого из обитателей. Но он оставил след, а вернее — два следа, которые указывали на его личность. На буфете стоял графин с виски, стаканы и кувшин с водой. Взломщик не удержался от искушения. Он выпил, оставив четкие отпечатки пальцев и на стакане, из которого пил, и на кувшине, из которого наливал воду. Дикинсон был хорошо знаком со сливками криминального общества. Он провел много часов за изучением отпечатков пальцев и, увидев эти, сразу же сказал себе: Джек Гэмбл!
Джек Гэмбл тоже вполне заслужил свою репутацию. Этот ловкий малый неплохо зарабатывал своими талантами. В свободное от взломов и краж время он занимался другими темными делишками, главным образом связанными с лошадьми, — порой оставаясь в рамках закона, порой переступая их. Как бы то ни было, он частенько попадался и как раз незадолго до своего ареста у «Гордости Лондона» вышел на свободу, отбыв срок. Терпеливый Дикинсон не упускал его из вида и, разглядев отпечатки, уже не сомневался, что вскоре Гэмбл вновь попадет в его руки. Он тщательно сравнил эти отпечатки с теми, что хранились в картотеке, а затем провел небольшое секретное расследование, выясняя, чем Гэмбл был занят в ночь ограбления. Обнаружив, что тот отсутствовал дома с десяти вечера до шести утра, Дикинсон приступил к делу. Он был одним из самых убежденных сторонников дактилоскопии и заражал своей верой других.
Упрятав Гэмбла под замок, Дикинсон был, однако, смущен его бодрым настроем. Он продолжал навещать его. Он присутствовал и когда Гэмбл предстал перед магистратом, который, хотя и не был безоглядно предан дактилоскопии, все же нашел улики достаточно убедительными, чтобы передать дело в суд. Дикинсон спустился в камеры полицейского суда[14], где Гэмбл ожидал отправки в следственную тюрьму[15] — там ему предстояло пребывать до следующего рассмотрения его дела в Центральном уголовном суде[16]. Гэмбл приятельски кивнул полицейскому.
— Думаете, все чертовски хорошо идет? Так нет же! — заявил он. — Еще получите от ворот поворот, уж попомните мои слова! Кстати, когда представление? На следующей неделе? Вам, мистер Дикинсон, случаем, не известно ли, кто будет в кресле-то сидеть?
Дикинсон верил в необходимость ровного и даже добродушного обращения с преступниками: в беседах с ними он усвоил тон снисходительного учителя.
— Твой случай скорее всего будет разбирать судья Степлтон, — дружелюбно ответил он. — Алиби, на которое ты постоянно намекаешь, должно быть чертовски убедительным. Что это тебя так насмешило?
Гэмбл посмеивался, словно ему пришла в голову в высшей степени забавная мысль.
Но прежде чем он ответил, непреклонные стражи увели его и вместе с другими подследственными джентльменами препроводили к распахнутым дверцам «черной марии»[17]. Гэмбл удалился, не переставая хихикать.
— Увидимся, мистер Дикинсон! — сказал он, уходя. — Встретимся в суде на следующей неделе! Вас ждет хорошенький сюрприз.
Это еще более усилило подозрения Дикинсона. Во время предварительного слушания Гэмбл держался странно — дерзко и высокомерно. Он даже не потрудился нанять ловкого адвоката, не раз защищавшего его перед судом и однажды уже вернувшего его друзьям и родственникам. Насмешливо улыбаясь, он выслушал показания касательно отпечатков пальцев и представленные доказательства его отсутствия дома в ночь ограбления. Когда Гэмбла спросили, что он имеет сказать по этому поводу, он ответил, что скажет все, что надо, в нужном месте и в нужное время — «и ни о чем не смолчу, вот увидите». В общем, он был так уверен в себе, что Дикинсон даже стал сомневаться в своей правоте. Но он полагался на теорию, гласившую, что двух одинаковых отпечатков пальцев не существует, и был абсолютно уверен, что отпечатки, найденные на стакане и кувшине мистера Тиррела, принадлежали Джеку Гэмблу.
Когда Джек Гэмбл предстал перед судьей Степлтоном в Центральном уголовном суде, против него были Только показания экспертов и косвенные улики. В действительности же, как показалось по крайней мере одному из присутствующих, перед судом предстал не Гэмбл, а теория дактилоскопии. В течение часа или двух искомые отпечатки пальцев передавались между судейским креслом, скамьей присяжных и адвокатским столом. Еще пару часов эксперты высказывали свои мнения, со знанием дела опираясь на теоретические и практические выкладки таких авторитетов, как Бертильон, Гершель, Гальтон и Генри[18]. А Гэмбл сидел на скамье подсудимых, — предполагая, что рассмотрение дела может затянуться, ему любезно разрешили присесть, — и следил за происходящим со скучающе-насмешливым видом.
Он снова заявил о своей невиновности и снова отказался от того, чтобы кто-либо выступал в суде от его имени. Однако он весьма живо спросил, может ли он давать показания от своего собственного имени и может ли вызвать свидетеля, и, услышав, что это возможно — о чем он был прекрасно осведомлен. — улыбнулся и насмешливо подмигнул сержанту уголовной полиции Дикинсону.
Изложение обвинения наконец закончилось. Каждый специалист подтвердил под присягой, что отпечатки пальцев на собственности мистера Тиррела были, по их экспертному мнению, идентичны отпечаткам пальцев заключенного, хранящимся в картотеке. Были приведены доказательства того, что на протяжении тех часов, когда было совершено ограбление, Гэмбла не было дома.