— А где ты живешь?
— Там, там, там и там, — указал он на все четыре стороны.
— А дом есть у тебя?
Мальчик коротко и порывисто вздохнул.
— Фашисты спалили. Летом мы с дедушкой и с Наталкой, сестренка моя, — поехали в отступление, нельзя нам было под немцем оставаться. Но нас немцы на Днепре, отрезали и вернули. Тогда много наших вернули.
— Да, да, Василь, я знаю, — подтвердил Парфентий.
— Ну вот. А как зашли к нам в село румыны, то сразу узнали про батьку нашего. И дедушку забили. Мы с Наталкой спрятались, а потом ушли в другое село подальше, а то бы и нас фашисты убили. Тогда я Наталку оставил у людей, а сам, вот видишь, хожу-побираюсь. — Он хитро улыбнулся. — И креститься меня научили, и слова разные жалостливые говорить.
Парфентий диву давался, что такой маленький хлопчик так быстро и совершенно смог постигнуть искусство перевоплощения. Ему даже стало неловко от того, что он значительно старше этого малыша и еще ничего такого значительного не сделал. И он, не утерпев, спросил Василька:
— Сколько же тебе лет, Василек?
— Четырнадцатый. А я всем говорю — одиннадцатый. Нужно так, понимаешь? С маленьких меньше спросу. Штаны у меня, видишь, какие широкие, а сапоги здоровые. Коленки согнешь в них — совсем маленький, хоть з детский сад отправляй. — Он подогнул колени и действительно стал меньше ростом.
— А то дурачком прикинешься. Спросят — чего, а ты молчишь вот так.
Он отвесил нижнюю губу, высунул язык и скосил к носу глаза, приняв совершенно идиотский вид, рассмешивший Парфентия.
Вдруг мальчик стал необычайно серьезным. Лицо его сделалось умным и сосредоточенным.
— Ты думаешь, у меня только в Крымке дела? Нет, я везде бываю.
И неожиданно, сменив серьезный тон на веселый, он как ни в чем не бывало произнес:
— Ну, Парфентий, будь здоров, до свидания, — и по-ребячьи, сразмаху шлепнул маленькой шершавой ладошкой по раскрытой ладони Парфентия.
— Спасибо, Василек. Привет там от нас передай, скажи, что крымские хлопцы не подведут.
Выйдя на дорогу, мальчик внезапно преобразился. Меньше ростом, сгорбленный, он побрел прежней походкой нищего, забитого, жалкого существа, придавленного своей тяжелой долей. И до Парфентия донеслось щемящее сердце:
— Подайте христа ради хлебушка или картошечку…
Парфентий торопливо вбежал в хату, напевая:
— Раскинулось море широко, А волны бушуют вдали…
Мать радовалась, когда он пел, поэтому она, улыбаясь, спросила:
— Что это ты развеселился, сынок?
— Не все же скучному быть, мама… Надо когда-нибудь и повеселиться человеку. Верно, тату?
Он хитро подмигнул отцу.
— Правильно, сынку, нечего нос вешать.
Мать взглянула на мужа и на сына и с легкой, нарочитой укоризной заметила:
— Все ты от меня скрываешь, сынок.
— Ни капельки, мама. С чего ты взяла?
— А что это за хлопчик был?
— Нищий. Ты же сама видела.
— Нищий. А что он дал тебе? — подступала мать.
— Он мне? Это я ему дал коржик.
— Не хитри. Он что-то сунул тебе в руку.
— Ничего.
— Бумажку какую-то. Я сама видела в окошко из кухни.
— Тебе показалось, мама.
— Не вмешивайся, мать, — вступился Карп Данилович, — записка от дивчины. Видишь, как хлопец обрадовался, аж покраснел. — Отец одобрительно улыбался.
Лицо Парфентия действительно рдело от волнения.
— Пусть ходят больше хлопцев и девчат, пусть, а то со скуки помереть можно.
И заговорщицки подмигнув сыну, отец добавил:
— Он, как батько, не любит в тишине да в скуке жить.
Оставшись один в хате, Карп Данилович сел на лавку и, опершись локтями о стол, с волнением слушал, как на кухне пел Парфентий, вкладывая в слова: «Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли», какой-то свой, затаенный смысл.
Глава 17
СЕРЕБРЯНАЯ ПОЛЯНА
На другой день Парфентий попросил у матери новую рубашку, торопливо оделся.
— Собери что-нибудь поесть, мама.
— Куда ты собираешься?
— К дяде Ивану Беличкову нужно зайти, он обещал подбить мне подметку, оторвал вчера.
Наскоро поев, Парфентий спустился огородом к речке. Не чуял он, как ноги несли его по влажной траве вдоль берега. Настроение было приподнятое и подмывало запеть любимую песню. С трудом сдерживался он, чтобы не разнести по берегам Кодымы её слова:
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
Потом берег, лес и, наконец, вот она, в двух шагах от него, — заветная, милая сердцу поляна. Ласково оглядел Парфентий знакомые с детства густые заросли орешника, молодые вербы, хороводом стоявшие вокруг. Теперь все это утеряло свои живые, яркие краски лета, выцвело, поблекло, помертвело. Густая высокая трава, что летом пестрела ковром, поржавела и приникла к промокшей земле. Молодые вербы, окаймляющие поляну, растеряли нежно серебристую листву и стояли понуро, будто стыдясь своей осенней наготы.
Серебряной поляной крымские школьники называли полянку в лесу за рекой в километре от Крымки. Это была небольшая прогалина в чаще леса, окаймленная молодыми серебристыми вербами. Еще задолго до войны этот живописный уголок облюбовали хлопцы для репетиций пьес, которые ставили тогда. Ребята любили глухой уголок. Часто отдыхали и веселились они здесь в свободное время.
В дни войны о серебряной поляне редко вспоминали. Без отцов, старших братьев трудно было управляться в колхозах. В короткие, свободные от работы минуты каждый бежал в школу, чтобы послушать по радио сводку. Этим только и жили, это только волновало сердца.
С первых дней оккупации о поляне, казалось, забыли. Молодежь, измученная за день на работе, забивалась по хатам. Позже, когда комсомольцы вступили на путь борьбы с захватчиками, они вспомнили о серебряной поляне. Вновь загудела она молодыми голосами. Но теперь уже не пьесы и не страницы романов стали предметом внимания и обсуждения хлопцев и девчат. Иное волновало собравшихся. Тайно, с большой осторожностью, сходились бывшие школьники на серебряную поляну и читали листовки, сводки Совинформбюро, сброшенные на поля советскими самолетами.
Выбрав открытое местечко между плотных кустов, Парфентий осмотрел поляну кругом. Лес жил своими особыми звуками и шорохами. Даже в глубокую осень, когда, казалось, все живое попряталось, притаилось, в его оголенных поределых зарослях не прекращалась кипучая жизнь. Пронзительно трещали сороки, перелетая с ветки на ветку, нежно посвистывали синицы. Где-то неподалеку звонко стучал дятел, изредка потрескивали сучки под лапками проворных, невидимых зверьков.
Долго стоял Парфентий, вслушиваясь в эти звуки и шорохи, и старался уловить осторожные шаги или нарочный приглушенный кашель. Он был уверен, что где-нибудь поблизости, а, может быть, и совсем рядом, затаился человек, к которому он, Парфентий, тянулся сейчас всем сердцем. Юноша всматривался в каждое деревцо, пристальным взглядом пронизывал каждый кустик орешника. Он ждал, что вот-вот из-за ствола дерева или из лесной глубины появится учитель. При каждом легком треске сучка он вздрагивал и оглядывался.
К этому напряженному ожиданию вдруг примешалась тревога. А что, если Владимир Степанович не пришел? Нет, только не это. Он так ждал этой встречи. Да и не мог учитель вызвать его сюда, не подготовив встречу, не учтя всех возможностей. Внезапно в голову пришла мысль, что Владимир Степанович так же, как и он, соблюдая осторожность, затаился где-нибудь поблизости и ждет.
«Конечно, я должен первым дать о себе знать», — решил Парфентий и вышел на поляну.
Неподалеку, за спиной хрустнула сухая ветка. Парфентий обернулся на звук. Между кустов орешника, на фоне черной глубины леса, стоял незнакомый человек. Это был пожилой мужчина, с небольшой русой бородой, обрамлявшей крупное, полное лицо. На нем был ватный пиджак с барашковым воротником и черная фуражка.
Они стояли и смотрели друг на друга. Парфентий с замешательством, незнакомый человек — с любопытством.
— Кто ты? — строго спросил бородатый.
Парфентий был не из трусливого десятка и в свою очередь задал вопрос:
— А вы?
— Человек. Ты меня не знаешь?
Парфентий отрицательно покачал головой. Как же было узнать, когда и голос человека был ему незнаком.
— Подойди поближе, — улыбаясь, сказал незнакомец.
Парфентий нерешительно приблизился. Теперь их разделяло расстояние в какой-нибудь десяток шагов. Из густой, русой оправы лица на Парфентия тепло и весело смотрели карие глаза учителя.
— Владимир Степанович! — радостно воскликнул юноша и бросился к учителю.
Они долго жали друг другу руки, затем, крепко обнявшись, расцеловались.
— Теперь узнал?
— Ну, конечно!
Парфентий с удивлением и восхищением смотрел на учителя.
— Повстречай я вас где-нибудь в другом месте, ни за что не узнал бы. Так и прошел бы мимо, — сказал он.
— Так и нужно. Осторожность, выдержка, смекалка — неизменные спутники подпольщика. Ты это тоже должен помнить. Что ты на меня так смотришь?
— Все не могу поверить, что вы могли стать вот таким.
— Каким?
— Усатым, бородатым и… совсем другим, непохожим. И голос у вас был чистый, звонкий, а теперь глухой и низкий. Мне думается, пройдите вы сейчас по улице Крымки, и вас никто не узнает.
— Борода и усы выросли, а голос — дело артистическое.
Учитель легко положил руку на плечо юноши. Они тихо пошли, углубляясь в чащу.
Осенний туман низко плыл над землей, путался в кустах, обволакивал сизоватыми рыхлыми клочьями потемневшие стволы деревьев.
Первым заговорил Моргуненко:
— Прежде всего расскажи, что у нас в Крымке творится.
Парфентий, волнуясь, начал подробно рассказывать. Он говорил, как хозяйничают в селе захватчики. Со смешанным чувством горечи и гнева сообщал о том, как комсомольцев, крымских школьников жандармы под конвоем гоняют работать на железную дорогу. Жаловался учителю, как сельский клуб оккупанты превратили в жандармский пост.
— Да еще заставляли нас вырубать рощу перед клубом. Лес им понадобился для перегородок в жандармерии. Понимаете?
— Вырубили? — встревоженно спросил учитель.
— Что вы! Отказались хлопцы, все, как один. И дед Степан с дедом Митрием тоже с нами.
— Молодцы! Правильно сделали.
— Сказали просто, что рубить не будем и никому не — позволим.
Парфентий глянул в глаза учителю и улыбнулся.
— Помните, как мы с вами сажали эту рощу?
— Помню, Парфень, — задумчиво промолвил Моргуненко, — и ничего вам не было за то, что не послушались жандармов?
— Ну, как же! Разве они могли простить нам это? Начальник приказал всех нас, бунтовщиков, высечь плетками.
Моргуненко поежился, словно от холода. Он понимал, чего стоило сейчас Парфентию вот это внешнее спокойствие.
— Понимаю, Парфень, все это нелегко переносить.
— Да, я вам не сказал. В нашей школе румыны устроили огородническую ферму. Николенко главным агрономом назначили.
— Николенко? — переспросил учитель.
— Да. Он теперь в живет там, в вашей квартире. Ах, вот еще что, — спохватился Парфентий, но тут же замялся. Он явно раздумывал, говорить или нет.
— Я слушаю.
— Ваши… вернулись. Александра Ильинична с Леночкой и бабушка.
Весть о том, что семья осталась в руках врагов, поразила Моргуненко. Его мягкое, спокойное лицо приняло тревожное выражение.
— Как они?
— Все живы-здоровы.
— Где живут?
— Сначала они вернулись в свою квартиру, а потом, когда Николенко выселил их, перебрались к деду Григорию Клименко.
С минуту они шли молча. Учитель больше не задавал вопросов. Парфентий понимал, что на душе у Владимира Степановича тяжело и что нужно дать ему время подумать, перечувствовать услышанное. Он отошел немного в сторону и стал поднимать с земли жолуди, с преувеличенным вниманием рассматривая их.
— Ты чего же замолчал? Рассказывай дальше.
О многом рассказал ученик своему учителю. Поведал свои сокровенные думы, открывал душу, ибо верил, что Владимир Степанович сейчас был для него гораздо больше, чем любимый учитель, он являлся посланцем партии, их руководителем и наставником.
Моргуненко слушал ученика, стараясь не пропустить ни одного слова. Он знал, что за каждый поступок молодых людей, за судьбу каждого из них он в ответе…
Они зашли далеко в чащу и повернули обратно.
— Да, много новостей ты мне рассказал, — промолвил учитель после того, как Парфентий закончил говорить и шел молча.
— Это еще не все, Владимир Степанович, всего и не перескажешь.
— Основное мне понятно, Парфуша. Тем более, что не только в Крымке, а повсюду теперь творятся страшные дела: грабежи, убийства, гнет. И только борьба, Парфентий, может избавить нас от этой беды. Верно?
— Я тоже так думаю.
— Иначе и думать нельзя. Слушай. В северных лесистых районах нашей области начинает разрастаться партизанское движение. Всюду по селам Савранского, Песчанского, Гайворонского и других районов создаются подпольные группы. Настало время, когда в Крымке нужно начинать борьбу. Ты наш разговор тогда в школе помнишь?
— Как же, все помню.
— Тогда скажи, что тебе удалось сделать за это время?
— Задание ваше я выполнил. Подобрал верных и надежных товарищей.
— Сколько вас сейчас?
— Пока семь человек.
— Для начала достаточно. Это будет ядро вашей организации. А потом будете расширять ее, принимать новых товарищей. Пусть ваша семерка и будет подпольным комитетом.
Моргуненко давал Парфентию наставления и советы, как лучше провести создание подпольной организации, предостерегал от необдуманных решений и поступков.
Парфентий жадно ловил каждое слово учителя. Он понимал, что эти слова ему придется вместе со своими товарищами претворять в жизнь.
Они не заметили, как начало темнеть. Надвигался серый осенний вечер. Деревья и кусты теряли свою форму, превращаясь в сплошную темную массу. Стихали шорохи и звуки, жизнь в лесу замирала. Только откуда-то издалека донеслась сюда размноженная эхом частая строчка пулеметной очереди.
— Борьба вашей организации будет искрой огромного пламени всей борьбы нашего народа. Поэтому я советую назвать организацию «Партизанской искрой». Ты согласен?
— Это хорошее название, — промолвил Парфентий. — Мы на знамени вышьем это название золотом.
— Обязательно. Только красиво вышейте.
На серебряной поляне они попрощались, когда было уже совсем темно.
— Передай привет Александре Ильиничне и бабушке. Больше никому ни слова.
— Понимаю.
— Только помни, Парфень, осторожность, выдержка и мужество.
— Не беспокойтесь, Владимир Степанович, крымские школьники не подведут.
— Верю, Парфень. Не заблудишься?
— Нет. Я полечу по прямой, как летят почтовые голуби.
— Уж лучше, как орлы.
— Ну, это вы уж очень! — крикнул на ходу Парфентий и, махнув рукой, побежал.
Дома тревожились. Стемнело, все хлопцы вернулись с работы, а Парфентия все не было.
— Нет нашего, — сокрушалась мать.
— Никуда он не денется, к кому-нибудь из друзей завернул, — успокаивал отец.
Но мать не могла успокоиться. Она побежала к одному, к другому из соседей, но никто в этот день не видел Парфентия.
— Я пойду, поищу по селу.
— Незачем, Лукия, зря бегать. Сам придет.
— Нет. побегу. Где он там? И побежала.
— Господи, батюшки, — шептала она, бродя и спотыкаясь в темноте, бегая от хаты к хате. Многие уже спали. Она стучала в двери хат, где жили близкие друзья сына. И всюду слышала один ответ:
— На работе его не было, тетя Лукия.
И вдруг, как ножом, резнула по сердцу мысль: «ушел, ушел совсем сынок». Она вспомнила, как он часто жаловался, что не может терпеть такого лиха, и говорил, что нужно уходить к своим.
Уже поздно вечером, бредя из Катеринки, где жил любимый друг Парфентия Миша Клименюк, Лукия Кондратьевна уверила самое себя, что больше не увидит сына.