В горах Брянский, как командир, встретился с новыми трудностями. Его минометчики, привыкшие вести огонь на равнине, должны были особенно старательно учитывать специфику новых условий. В горах, например, при глазомерном определении расстояний до цели, — ошибки неминуемы. Кроме того, тут дальность стрельбы зависит от углов места цели. На равнине точное определение дальности до цели, выбор нужного заряда и угла возвышения обеспечивали почти точную вертикальную наводку миномета, ибо условия стрельбы близко подходили к тем, по которым составлены таблицы, какими обычно пользуется каждый офицер-минометчик. А в горах угол места цели часто был больше, нежели тот, при каком составлялись таблицы, и это заметно сказывалось на дальности выстрела. Только основательная математическая подготовка Брянского дала ему возможность быстро учесть всю специфику новых условий, и, доучиваясь сам, он подучивал все время и своих офицеров и бойцов.
Воздух в горах прозрачней, чем на равнине, и видимость значительно лучше. Поэтому наводчикам и наблюдателям, привыкшим определять расстояния в условиях равнины, тут расстояния казались меньшими, чем в действительности. Брянский поставил задачу:
— Перестроить глаза!
Пока глаз не привыкнет к горным условиям, старший лейтенант запретил и себе и своим подчиненным пользоваться глазомерным определением дистанций. Брянский требовал, чтобы данные глаза обязательно проверялись хотя бы сеткой бинокля. Ни себе, ни подчиненным Брянский не давал в горах покоя. Даже Сагайду и Черныша он тренировал часами, приучая «смотреть по-новому». И снова свой опыт, свои эксперименты и наблюдения он старался обобщить и записать. Все время спешил, как будто боялся, что не успеет в другой, раз это сделать. Почти не зная сна и отдыха, он, как фанатик-экспериментатор, лежа где-нибудь среди горячих камней, выводил, какие-то дополнительные формулы для стрельбы снизу вверх и другие — для стрельбы сверху вниз. Набивал ими свой планшет и, улыбаясь утомленными глазами, говорил Чернышу:
— Если что случится со мной, возьмешь этот планшет в наследство.
И добавлял задумчиво:
— Жаль, если наш опыт, добытый такой ценой, пропадет. Кто знает? Возможно, он еще когда-нибудь пригодится тем, кто ходит сейчас в пионерских галстуках… Мы ведь с тобой не думаем, что эта война последняя на земле… Ты же знаешь, как много врагов у нашей Отчизны…
И вот сейчас он сидит с блокнотом и карандашом в руках и смотрит на роту, которую пестовал, учил, растил, как мать своих детей. С ними, с этими людьми, честными и преданными, он уже прошел сотни километров и мечтал пройти еще сотни.
«Кого ж я ему дам?»
И он начал писать. Записал трех и задумался.
Потом, обламывая карандаш, добавил четвертого: «Шовкун».
Уходили: старик Барабан, его сосед Багрий, молдаванин из Рыбницы Булацелов и Шовкун. Выслушав приказ, никто из них ничего не сказал, ни о чем не попросил. Молча, глядя в землю, забрали свои солдатские пожитки и попрощались с товарищами. Уже отойдя несколько шагов, Шовкун вдруг вернулся и, смущаясь, подошел к Брянскому.
— Вот… чуть не забыл… Ваши подворотнички, товарищ гвардии старший лейтенант… постираны.
И еще раз поглядев со скрытой нежностью на своего командира, козырнул и бросился догонять товарищей.
Это было в обеденную пору.
Не прошло и нескольких часов, как Шовкун снова спускался на огневую той же самой тропинкой между бурыми кустами и огромными каменными глыбами. Подбородок у Шовкуна был перевязан, и сквозь марлевую подушку проступала свежая кровь. Его обступили товарищи и земляки. Но Шовкун не мог как следует владеть раздробленной челюстью и не говорил, а только шипел сквозь зубы.
— Я ничего… и не успел, — шипел он. — А Булацелова убило рядом… Те еще были живы…
Вторично расставаясь с товарищами, теперь уже чтобы итти в тыл, Шовкун снова подошел к Брянскому.
— Товарищ гвардии старший лейтенант… Поберегитесь… Вы поберегитесь, — едва мог разобрать Брянский. — Потому что мне плохое приснилось…
На прощание Брянский крепко пожал ординарцу руку.
— Поправитесь, возвращайтесь в роту. Я вас всегда приму.
— Постараюсь, товарищ гвардии старший лейтенант.
Когда Шовкун пошел, медленно спускаясь на дно ущелья, Брянский долго провожал его пристальным взглядом. Потом подошел к Чернышу, сел рядом с ним на теплый камень и сказал с какой-то особой задушевностью:
— Женя… Я тебе уже говорил… Если со мной что случится, — забери планшет. Тут все мои… Всё мое… Я знаю — ты доведешь его до конца. Ты знаешь все мои идеи. Знаешь и понимаешь сам…
Черныш молча сжал руку товарища.
Высоко над грядою гор пролетали в солнечном небе какие-то тонкие ширококрылые птицы, вытянув вперед головы. Брянский следил за ними.
— На юг, в теплынь. Ты не интересовался, Женя, дорогами птиц?.. Наши сюда не летают… Из Беларуси они через Украину, а затем, кажется, через Черное море…
Черныш впервые услышал от Брянского это «Беларусь». Произнес его старший лейтенант с какой-то особенной мягкостью.
Хома Хаецкий, высунувшись из ячейки, которую он всю ночь долбил киркой, вглядывался в заросли, лежавшие слева под высотой.
— Немцы! — вдруг сказал он, побледнев.
Бойцы настороженно посмотрели в ту сторону.
— То тебе показалось. Там где-то наши.
— Та немцы!
— Да нет же.
Вдруг еще несколько голосов одновременно крикнули:
— Немцы!!!
Теперь уже все увидели, как, извиваясь между камней, молча ползут враги. Где они просочились, никто не знал, хотя в конце концов здесь это не было необычайным явлением, ибо в горах нередко ни у них, ни у нас не было сплошной обороны. Тут защищались и штурмовались большей частью дороги и отдельные высоты, как бастионы, вздымавшиеся над окружающими хребтами.
Брянский сразу разгадал маневр противника и оценил опасность. Обтекая высоту, немцы хотели отрезать батальон, который штурмовал ее наверху. Он немедленно приказал повернуть на немцев все минометы, коротко сообщил комбату и закончил словами:
— Принимаю бой.
Минометы задрали свои трубы почти вертикально, в самый, зенит. Было видно, как мины, словно черные рыбы, прочертив в голубизне самую крутую траекторию, саданули в гущу немцев. Там, среди камней, дыма и пламени, поднялся страшный гвалт, и немцы поднялись в атаку.
Вечерело, тени от высот застилали ущелье.
Брянский взглянул на опаленных солнцем бойцов и вспомнил лето Сталинграда.
— Товарищи, — сказал он спокойно, и только бледность лица показывала, каких усилий воли стоит ему это спокойствие. — От нас зависит судьба батальона, судьба наших товарищей-пехотинцев. Шаг назад — уже измена. Отступать нам некуда. Может быть, кому-нибудь из нас суждено тут погибнуть, не дожив до дня Победы. Но будем помнить одно: на нас лежит великая миссия. Будем же стоять насмерть!
Он вспомнил, что точно так же обращался к бойцам под Сталинградом.
Бойцы стояли по грудь в ячейках, словно загипнотизированные. В мире наступила полная пустота, все исчезло, были только согнутые фигуры в чужой униформе, которые всё приближались и приближались.
— Огонь! — скомандовал Брянский.
Ударили из всех автоматов и карабинов.
Немцы беспорядочно строчили на ходу из автоматов, падали в трескотне, поднимались и снова бежали, приближаясь, и уже видны были их искаженные, смертельно перепуганные лица.
— Гранаты! — крикнул Брянский. Он первый метнул гранату, следя за ее полетом, и сразу взял другую. Его глаза, которые, казалось, давно и навсегда погасли, сейчас загорались острым синим огнем, как будто ветром сметало с них пепел и раздувало спиртово-синие угли, тлевшие под ним.
— Гранаты! Гранаты!
Гранаты летели одна за другой, поднялся черный туман, немцы вбегали на огневую. В этот момент все услышали, как выкрикнул Брянский:
— За Родину! За Сталина!
Никогда, ни до, ни после того, Черныш не слыхал этой фразы, так произнесенной. С какой-то особенной силой и значимостью прозвучала она здесь, смыкая их всех в один кулак. Перед ним блеснули, как в феерическом огне, и далекая река на границе, и солнечные поля за нею, и выпускной вечер в училище, и мать с корзинкой, и длинный караван в песках, и еще что-то неясное, неопределенное, но бесконечно прекрасное промелькнуло перед ним в одну секунду, и всё стало для него еще более понятным. Он видит, как Брянский маленькими руками вцепился в каменистый бруствер и легко выскочил наверх, не оглядываясь, словно ничуть не сомневался в том, что и бойцы сделают то же самое, прыгнул с бруствера вперед, занося тяжелую противотанковую гранату. Черныша тоже вынесло единым движением наверх, он, глядя все время вперед, успевал как-то краем глаза видеть, как и другие бойцы вылетали из ячеек, будто их оттуда что-то выталкивало, и у всех были бледные сосредоточенные лица.
— За Родину! — еще раз крикнул Брянский, и Черныш не узнал его сильного голоса, измененного резонансом чужих гор. Черныш видел еще, как Брянский боком проскочил несколько шагов и метнул гранату, выхватывая в то же мгновение пистолет. И сразу среди немцев, которые были вот тут, рядом, грохнуло, заклубилось, и они на какую-то долю секунды исчезли в черном дыму. Черныш видел, как упал Брянский, но не остановился, и никто не остановился. Все, согнувшись, мчались вперед, и все что-то кричали, и Черныш тоже кричал.
Немцы бежали с огневой.
Это придало Чернышу силы, такой силы, что, казалось, его не мог бы сейчас остановить приказ самого маршала. Перед ним мелькнул френч. Накрытая кружкой фляга билась на толстом заду немца, и Черныш хотел за нее уцепиться и бежал еще быстрее, не бежал, а летел, как птица, все тело его сделалось легким, упругим, как мяч. Черныш, чувствуя в своей руке что-то тяжелое, размахнулся и ударил немца по темени. Тот сразу присел, и Черныш только теперь заметил, что ударил немца миной, которая неизвестно когда и каким образом очутилась у него в руке. «Хотя бы не взорвалась!.;» — мелькнуло у него в голове.
— Руби! Бей!!!
— За Брянского!!! — выкрикнул кто-то поблизости, и Черныш снова рванулся вперед в сплошной рев, стон, топот ног. «Значит, Брянский убит!» — догадался он на бегу, но это его не остановило, а наоборот, еще больше наполнило лютой силой, и его не удивило, что имя друга уже гремит среди них, как боевой клич. Черныш видел, как перед Денисом Блаженко повернулся высокий немец в очках и страшно закричал:
— Гитлер капут!
— И тебе то же!
И Денис рубанул его киркой по переносице.
— За Брянского!!!
Ущелье гремело боевым клекотом. Перед Чернышом скрежетали по камням кованые сапоги, и он, стиснув зубы, напрягаясь до последнего предела, прыгнул еще раз вперед и ударил немца обеими руками в шею, в спину, повалил и вцепился пальцами в горло, и тот, наливаясь кровью, захрипел.
Промчался мимо Хаецкий с растрепанными страшными усами, он все время бил немца по спине маленькой саперной лопаткой и пытался схватить его за полы френча.
На мгновенье Черныш увидел Сагайду, который промелькнул в распахнутой гимнастерке, с голой волосатой грудью, с налитыми кровью глазами. Он держал в руке пистолет. Черныш вспомнил, что и у него есть пистолет, на бегу выхватил его и бежал, и все бежали — уже между немцами, которые с перекошенными от страха глазами неслись куда-то вслепую. В воздухе свистели приклады, взлетали крики и стоны. Снова перед Чернышом появился немец, как будто тот самый, которого он душил, скрежетали на камнях кованые сапоги, болталась на заду фляга, кто-то близко кричал: «Стой!», и Черныш тоже закричал в затылок немцу:
— Стой! Стой!
Немец инстинктивно оглянулся на голоса, зашатался на камнях и упал.
— Я русский, — вскричал он, вставая на камни и поднимая дрожащие руки. — Я из Солнечногорска.
— В Солнечногорске таких нет, — ответил Черныш и, подняв пистолет, выстрелил ему прямо в грудь.
Черныш вытер лицо рукавом, и неожиданно взгляд его остановился на высоте. Там, на фоне вечернего неба, четко выделялся человеческий силуэт, неподвижный, словно высеченный из камня. Солнце уже давно ушло за высоту, а небо над ней светилось — переливалось красками. Силуэт не двигался. Дерево? Но в это мгновенье фигура, стоявшая до сих пор в профиль, повернулась, и стали видны контуры автомата в поднятой руке. «Значит, высота наша!» — мелькнуло у Черныша в голове, и он закричал из всех сил:
— Наша! Наша!
XXII
— …Он погиб, очевидно, от собственной гранаты, — говорил Сагайда, склоняясь над Брянским и отыскивая рану. — Она разорвалась слишком близко.
Старший лейтенант лежал на правом боку, откинув голову и подавшись всем телом вперед, как птица в полете. Он напряженно вытянул руку вдоль камня, словно хотел достать что-то, лежавшее совсем близко. В руке застыл пистолет. Брянский лежал, как живой, крови не было на его белом лице, и глаза его были не закрыты, а только слегка прищурены, как тогда, когда он смотрел в бинокль и командовал. Неожиданно среди всеобъемлющей тишины треснул пистолетный выстрел, и пуля звякнула о камень где-то в нескольких метрах от Брянского.
— В чем дело? — крикнул Сагайда, увидев, что из пистолета Брянского вьется дымок. — В чем дело?
Оказалось, что кто-то из бойцов невзначай коснулся в сумерках руки Брянского, и его пистолет выстрелил от этого неосторожного движения.
— Брянский! — с болью воскликнул Черныш, стоя над маленьким холодным телом командира и друга. — Юрий! Ты и мертвый стреляешь!
Горы темнели, выплывал далекий месяц.
На Брянском расстегнули гимнастерку, осмотрели рану. Осколок прошел в сердце.
Сгрудившись вокруг старшего лейтенанта и присвечивая фонариком, бойцы по очереди разглядывали фотографии. Мертвый командир теперь словно открывал им все свои тайны.
Скорбная женщина в черном платке, завязанном по-старомодному, сложив на коленях руки, смотрит прямо в объектив.
— Мать, — говорит Сагайда.
Мать! До сих пор мало кому из бойцов приходило в голову, что и у Брянского может быть мать.
Девушка стоит на берегу моря в купальном костюме с веслом в руках. Солнце бьет ей в глаза, она щурится и смеется.
— Невеста.
Из левого кармана гимнастерки достали партбилет. Он весь слипся, пронизанный осколком.
— Пошлют в Москву… в ЦК партии.
Денис Блаженко твердым голосом сказал, не обращаясь ни к кому в отдельности:
— Я вступаю в кандидаты.
И, встретившись глазами с братом, добавил:
— Я уже подготовлен.
Прибыл старшина с бойцом, ведя в обеих руках лошадей, навьюченных боеприпасами. Вьючные седла были системы Брянского. Когда в горах пришлось бросить значительную часть обозов и перейти исключительно на вьюки, Брянский предложил эти простые седла вместо стандартных армейских вьюков. Седла Брянского, введенные сначала в минроте, быстро распространились, и теперь ими пользовались все полки дивизии. Лошадь Брянского тоже была навьючена боеприпасами и дымилась под тяжким грузом.
— Старшина! — позвал Сагайда. — Ты видишь?
Он указал на трупы, лежавшие возле огневой.
— Я знаю, — мрачно ответил старшина. По дороге он встретил нескольких раненых в этом бою, они шли в санроту.
— Знаешь, старшинка?.. Если знаешь, то скидай свою рубаху. А то глянь…
Сагайда расстегнул на груди булавку, и разорванная гимнастерка разошлась на две части.
Бойцы сели вокруг термоса ужинать.
Старшина разливал спирт по норме и подносил им сегодня с особым уважением, словно перед ним были не те люди, что всегда. Маковейчик раньше не пил спирту, боясь, что сгорит от него, свою порцию он отдавал Хоме. Сегодня Маковейчик неожиданно выпил да еще попросил и у Хомы. Хаецкий не дал, пообещав расплатиться в другой раз.
Молча пили и молча ели, как после смертельно утомительного труда.
Позвонил комбат и передал Сагайде командование ротой, пока штаб пришлет кого-нибудь из резерва.
— А Шовкун сказал, что вернется в роту, — произнес Роман Блаженко. — Он как-то говорил старшему лейтенанту, что до Берлина с ним будет итти.
Брянского похоронили в тот же вечер на самом шпиле только что отбитой безымянной высоты 805. Как ветерана полка, его хоронили с воинскими почестями, какие только возможны были в этих условиях.
В суровой задумчивости стояли бойцы вокруг могилы, слушая прощальное слово гвардии майора Воронцова. Он справедливо считался лучшим оратором в полку и в дивизии. Но сейчас говорил не только оратор. Воронцов стоял в своей фуфайке, с которой почти никогда не расставался, левая рука его была подвязана на груди. Майор сам принимал участие в штурме высоты, и его легко ранило. Лысый, с оттопыренными большими ушами, чуть ссутулившись, он стоял над могилой, как старый отец среди своих сыновей. Золотая Звезда ясно светилась над рукой, повязанной белым. Брянский был для Воронцова не только командир одной из минометных рот. С Брянским он прошел путь от Сталинграда. Брянскому он давал рекомендацию в партию. Воронцов, словно за родным сыном, следил, как растет этот молодой, одаренный, порывистый офицер.