— Тому, что мне надо, здесь не учат, — ответил Дэн в своей обычной манере: брезгливо морщась, лениво растягивая слова. — Так что не следует и стараться ради какой-то дешевки. А вы, юноша, конечно же зубрите в поте лица? — ехидно спросил он.
Я ждал этого вопроса.
— Хочу попробовать получить высший балл по истории, — скромно потупился я, — да вот только даты все никак не запомнить..
— А здесь только даты и учат, — не стал утешать меня Дэн. — Старый Флорет считает, что ты и картошку есть не научишься, если не будешь знать, в каком году родился этот самый Рэлли.
— Я много молюсь Богу, чтобы он помог мне получить награду по истории, — признался я. Дэна я не стеснялся. Он никогда надо мной не смеялся.
— А вот это напрасно, — сказал он. Я недоуменно посмотрел на него. — Это нечестно, другие ребята окажутся в неравных условиях. Получится, что ты не сам завоевал награду, а получил ее по знакомству.
— А кто мешает им молиться? — не соглашался я.
— Если все начнут молиться, — ответил Дэн, — ничего хорошего из этого не выйдет: награда достанется не тому, кто лучше всех знает историю, а тому, кто больше всех молился. Это все старый Флорет придумал.
— Но ведь нас учили молиться о том, чего мы хотим? — стоял на своем я.
— На дармовщинку только скотине что-то перепадает, — парировал Дэн, на что я ничего не смог возразить. Не мог тогда, не могу и сейчас. Наверное, он и по сю пору придерживается этого столь неортодоксального взгляда.
На все у него имелась собственная точка зрения; Например, он считал, что Ахиллес никакой не герой, а жалкий трус.
— Ведь так нечестно. Ему надо было бы откровенно признаться, что единственное его уязвимое место — пятка, и пусть троянцы попробуют туда попасть — это не так-то легко, — спорил он, — А король Артур и прочая шушера с их мечами-кладенцами? Разве это честно? Тут никакой храбрости не надо, если знаешь, что кто бы против тебя ни вышел, ты все равно его победишь. Коварные трусы — вот кто они такие!
В тот год награда мне не досталась. Дэн же, как ни странно, получил — по арифметике. В четвертом начальном это был единственный предмет, который ему нравился. Он любил, чтобы все было честно, по правилам.
Отец заперся со мной в кабинете и полчаса лично экзаменовал меня.
— Странно, Пол, — сказал он, — Ведь ты же все знаешь!
— Меня спрашивали то, чего я не знаю. Они делали это нарочно! — выпалил я и, чуть не плача, прижался к его плечу, Отец походил по кабинету и присел рядом со мной.
— Послушай, Картошкин, — сказал он. Давно меня не называли этим детским прозвищем. — Похоже, ты уродился в меня, такой же неудачник.
— Разве ты неудачник? — удивился я.
— Еще какой! — ответил отец, ероша волосы. — Почему — сам не пойму. Вроде бы стараюсь изо всех сил, работаю не покладая рук — но что я ни делаю, все выходит не так. Хоть бы раз что получилось!
— А мистер Хэзлак? Сам же говорил, что вместе с ним в наш дом пришла удача, — я удивленно посмотрел на отца. — Ведь мы же процветаем?
— А, так уже тысячу раз бывало, — сказал отец. — Поначалу все идет вроде бы ничего, а кончается одним и тем же — я банкрот.
Я обнял его за шею; я всегда относился к отцу, как к старшему товарищу, но старшему ненамного.
— Видишь ли, когда я женился на твоей матери, — продолжал он, — я был очень богат. У нее было все, что ей хотелось.
— Но ты еще разбогатеешь! — воскликнул я.
— Я об этом много думал, — ответил он. — В общем-то, конечно, мои дела, скорей всего, поправятся. Да вот годы, Пол, годы! Они берут свое!
— Но матушка счастлива, — настаивал я. — Мы все счастливы.
Он покачал головой.
— Я же вижу, — сказал он. — Женщинам живется труднее, чем нам. Они все больше живут сегодняшним днем. Я вижу, что нас ждет впереди, а она видит только меня — а мне всегда не везло. Она разуверилась во мне.
Я ничего не мог сказать. Я понимал, что он имеет в виду', но как-то смутно.
— Вот почему, Пол, я хочу, чтобы ты стал образованным, — помолчав, продолжал он. — Ты и представить себе не можешь, как образование облегчает жизнь. Вряд ли ты сможешь преуспеть — здесь образование, скорее всего, мешает. Но оно поможет тебе сносить невзгоды. Если у тебя голова набита знаниями, то жить всегда интересно, пусть даже у тебя на обед кусок хлеба и чашка чая. Если бы не вы с матерью, я бы жил припеваючи.
И все же то был самый светлый период нашей жизни, а когда наступили ненастные дни, отец опять был полон радужных надежд. Он что-то планировал, подсчитывал, мечтал. Но все это был театр одного актера. Никто не соглашался играть в сочиненных им пьесах. Он бодрился, шутил, но веселье его было напускное, он быстро мрачнел, и мы, все втроем, горько рыдали, тесно прижавшись друг к другу. Все дело было в том, что он родился от Неудачи. Успех ему был противопоказан. Когда все шло хорошо, он, оторванный от своей матери, подобно Антею, быстро терял силы. Но стоило ему, поверженному в прах, коснуться ее, как он тут же вскакивал на ноги, готовый к дальнейшей борьбе.
Однако не следует это понимать слишком буквально. Не так уж часто отец бывал мрачен. Финансовое благополучие, что там ни говори, придает человеку уверенности, и он стремится к новым заоблачным высотам. Он задумал переехать и уже присмотрел неплохой дом на Гилфорд-стрит. Тогда этот район считался весьма приличным, к тому же, как объяснил отец матушке, это идеальное место для конторы — почти что центр, рядом Линкольн и Грейз-инн, Бедфорд-роу.[24] Сколько там обитало стряпчих, адвокатов, поверенных! Тротуары не успевали чинить, самый крепкий камень стирался под ногами судебных крючков, имя которым Легион.
— Поплар, — сказал отец, — меня разочаровал. А как хорошо было задумано — новая застройка, никакой тебе конкуренции. Все должно было пойти как по маслу — но почему-то никто не хочет здесь жить.
— Ну, ведь у тебя есть какие-то клиенты, — напомнила матушка.
— А, это все не то. Какие-то темные личности, — махнул рукой отец. — Адвокат по уголовным делам здесь, конечно бы, развернулся. Но мне больше по душе гражданские дела, всякие там имущественные споры. В центре работенки будет поболее. Уж на Гилфорд-стрит от клиентов отбоя не будет.
— Место-то будет поприятнее, ничего не скажешь. Да и публика там поприличнее, — согласилась матушка.
— Придется, конечно, расширить практику, — сказал отец. — Боюсь, весь дом пойдет под контору. Ну ничего, снимем жилье где-нибудь у Риджентс-парка. От Гилфорд-стрит это недалеко.
— Ты, конечно, посоветовался с мистером Хэзлаком? — спросила матушка. Что ни говори, но она была все же чуть-чуть попрактичнее отца.
— Что касается Хэзлака, — ответил отец, — то ему будет еще удобнее. Он каждый раз ворчит, что приходится тащиться за тридевять земель.
— Никак не могу понять, — сказала матушка, — почему мистер Хэзлак ездит в такую даль? Разве в Сити нет стряпчих?
— Ему меня рекомендовали, — объяснил отец. — Человек он, конечно, не сахар — самодур, упрямец, не каждый захочет иметь с ним дело. Но я, похоже, нашел к нему ключик.
Мы с отцом часто ходили на Гилфорд-стрит смотреть наш дом. Он выходил на угол, на втором этаже имелся балкон; все стены были причудливо увиты плющом; рядом начинались сады Фаундлинг-госпитал. Старый сморчок-привратник уже успел с нами подружиться, с радостью отмыкал нам все двери и не мешал подолгу бродить по пустым гулким комнатам, Мы обставляли наши апартаменты роскошной мебелью в стиле поздней королевы Анны.[25] Отец был большим почитателем этого стиля. Денег мы решили не жалеть — хорошая мебель того стоит, а плохую и даром не надо.
— А здесь, — сказал отец, пройдя из большой комнаты на втором этаже в маленькую, смежную с первой, — у нас будет будуар. Обои наклеим сиреневые и темно-зеленые — мать любит мягкие тона. Окна выходят в сад — отлично. Вот сюда и поставим ей письменный стол.
Под спальню мне отвели маленькую светлую комнатку на третьем этаже.
— Здесь тебе не будут мешать, — сказал отец. — Кровать и умывальник отгородим ширмой.
Мне довелось пожить в этой спаленке, хотя и запросили с меня несуразную плату, — восемь шиллингов шесть пенсов в неделю, включая прислугу, — тогда это было мне не по карману. Но я потуже затянул пояс: уж больно хотелось мне обставить, — если не весь дом, то хотя бы одну комнату, в стиле поздней королевы Анны. Нельзя же доверять это дело хозяйке — грубой, необразованной женщине! Из всех предметов, которые при желании можно было отнести к аннинской эпохе, у меня была лишь медная табличка с гравировкой: „Льюк Кслвер, стряпчий. Прием с 10 до 4“. В матушкином будуаре поселился студент-медик. Это был страшный зануда, донимавший меня бесконечными разговорами. Но я его терпел и частенько вечерами сидел в его комнате, покуривая трубочку, и делал вид, что слушаю ту чушь, которую он несет.
Бедняга! Он и не подозревал, что и сам он, и вся его обстановка — сплошная видимость. Нет на стенах никаких раскрашенных лубков, изображающих лошадей, застывших в деревянных позах, жеманных танцовщиц и бравых генералов, а есть одни лишь обои мягких сиреневых и темно-зеленых тонов. А за письменным столом у окна сидит матушка, и ее непослушные волосы то и дело падают на спокойное лицо.
Глава VI
Да не говорила я ей ничего такого, — сказала матушка. — Не на что было ей обижаться. Испугалась и удрала — вот и все. — Ладно, допустим. Но ведь ни с того ни с сего пугаться никто не станет, — помолчав, заметил отец. Он переливал вино из бутылки в графин.
— Она испугалась нового для нее дела, — ответила матушка. — Она никогда не прислуживала гостям. Вчера она прорыдала весь вечер — так ей было страшно.
— Так как же нам быть? — сказал отец. — Гости явятся через час.
— Придется самой надевать фартук и подавать на стол, — сказала матушка. — Иначе они останутся без обеда.
— Это не выход, — сказал отец. — А где она живет?
— В Илфорде, — ответила матушка.
— Сделаем вид, что мы хотели всех разыграть, — предложил отец.
Матушка рухнула в кресло и зарыдала. Что ей пришлось пережить за эту неделю, не поддается описанию. Званый обед — настоящий обед, когда на закуску подают анчоусы, а на десерт мороженое (причем надо следить, чтобы мороженое, попав из ледника кондитера в чуждую кухонную среду, не превратилось в сладенькое молочко) — был событием из ряда вон выходящим, ничего подобного я не мог припомнить. Первым делом навощили полы во всех комнатах и переставили мебель; затем накупили прорву безделушек. Когда в доме правит Потребность, нужды в них никто не испытывает, но стоит лишь Бахвальству просунуть нос в дверь, как выясняется, что без них не обойтись. Затем вся кухонная утварь — этакий профсоюз работников духовки, подстрекаемый старым бездельником-кипятильником, — воспользовавшись удобным случаем, объявила забастовку, требуя улучшения условий труда, так что пришлось вызывать мастера. На полке пылилась без дела толстенная поваренная книга — пробил и ее час. Стали выискивать рецепты кушаний с интригующими названиями, спорили, ругались, ставили опыты. Если вкус блюда не оправдывал своего громкого имени, его, тяжко вздыхая, выбрасывали; те же блюда, что оказывались более или менее съедобными, отмечались в книге галочкой. Подсчитывали расходы, ужасались итоговым суммам. Изыскивали средства, пускались на всякие увертки, чтобы уложиться в смету, и в конце концов все необходимое было закуплено.
И вот, когда настает мгновение славы и уже готов список представленных к награде, — такая подлая измена! В кухне в кастрюльках и горшочках томятся лакомые блюда, на тарелках разложены аппетитные закуски. В гостиной стоит стол, сияя белоснежной скатертью и матово поблескивая серебряными, приборами. Но коммуникации между кухней и гостиной прерваны — обеспечивающая переправу часть позорно дезертировала и в панике бежит в Илфорд. Так что матушке было от чего зарыдать.
— Может, попробуем нанять лакея? — предложил отец.
— Да где ты его найдешь, в воскресенье-то? — простонала матушка. — Всю неделю мы репетировали, и у нее стало неплохо получаться.
— Накроем на кухне, и дело с концом. Нечего тут нюни разводить, — предложила тетка, складывая салфетки. Она как-то по-хитрому их перегибала, и выходили из салфеток кораблики.
Каким бы диким ни казалось ее предложение, но иного выхода не было.
Кто-то тихонько постучал в дверь.
— Нет-нет, — в панике заметался отец, не попадая в рукава сюртука. — Гостям еще рано!
— Это, должно быть, Барбара, — успокоила его матушка. — Она обещала зайти помочь мне переодеться к обеду. Впрочем, зачем переодеваться, если обеда не будет? — Ни во что хорошее матушка не верила.
Не успела она произнести эти слова, как в комнату ворвалась Барбара. Я знал, что это стучалась Барбара. В те годы я ощущал ее приближение за десятки ярдов.
Она нас всех расцеловала. Ее движения были столь порывисты, что казалось, будто она чмокнула в щечку всех одновременно. Она сразу поняла, что что-то неладно.
— Обеда не будет, — хихикнул отец. — Мы решили прикинуться дурачками: ждали, дескать, вас вчера. Так что извините, гости дорогие. То-то рожи они скорчат!
— Ну что ты, обед будет, да еще какой! — улыбнулась матушка. — Накроем на кухне. Обед-то готов, да вот подавать его некому. — И она объяснила, что стряслось.
Барбара обмерла; ее нежное личико мгновенно помрачнело, но не надолго. Она сверкнула глазами и сказала:
— Ничего страшного, я кое-что придумала. Будет вам прислуга.
— Милочка моя, ведь ты же здесь никого не знаешь, — завела свою песню матушка. Но Барбара уже открыла дверь. Через секунду ее и след простыл.
Барбара ушла, и вновь все помрачнели.
— Что за скотский район, — сказал отец. — Одна гостиница на всю округу.
— Развлекай гостей как знаешь, Льюк, — сказала матушка, — А я пойду наложу на себя руки.
— Не болтай ерунды, Мэгги! — вскричал отец, выходя из себя. — Пусть на стол подает кухарка, если уж на то пошло.
— Где же это видано, чтобы на стол подавала кухарка? — вскипела матушка. — Да и видок у нее, не приведи Господь!
— Может, попросить Фэн? — вкрадчиво шепнул отец.
Матушка ничего не сказала, только посмотрела. Этого оказалось достаточно.
— А Пол? — не сдавался отец.
— Вот уж спасибо! — отрубила матушка. — Делайте со своим сыном, что хотите, но мой лакеем никогда не будет!
— Ничего не поделаешь, тебе пора одеваться, — печально сказал отец.
— Повязать фартук много времени не займет, — буркнула матушка.
— Жаль. Я сгораю от любопытства увидеть тебя в новом платье, — сказал отец. Это расхожая фраза — так положено говорить по этикету, и она ровным счетом ничего не значит. Но отец мой не был человеком светским, и в словах его не было никакого лицемерия — он действительно боялся упустить редкую возможность полюбоваться на матушку в новом туалете.
Потом-то матушка призналась с горечью, как всегда говорят, сознавая всю суетность своих желаний, — что она сама с нетерпением ожидала увидеть себя в новом платье. Обоим так стало жалко друг друга, что намечавшаяся было ссора тут же погасла.
— Льюк, я так старалась! Мне все это не нужно, я думала только о тебе, — сказала матушка. — Я знаю, ты пригласил важных людей. Конечно же, они помогли бы тебе.
— Что ты, Мэгги, какое мне до них дело? — возразил отец. — Я думал, что тебе будет приятно. Чем же они мне помогут? Лишь ты, дорогая, — моя единственная надежда и опора.
— Я в этом не сомневаюсь, дорогой мой, — сказала матушка. — Давай пошлем всех гостей к черту.
Загремел засов; кто-то вошел в дом. Мы вскочили и замерли, напряженно вслушиваясь.
— Одна! — вздохнула матушка. — Нечего было и бегать, все попусту.