— А ты, Православный, какую бы фигуру повесил на этом месте?
— Я бы к черту сломал этот дом — гроб кирпичный.
— И настроил бы поэтических изб с наличниками. Ясно!.. А ты, Федор? — повернулся к Федору Чернышев.
— Я?.. Я бы, пожалуй, повесил пейзаж с травой, с небом, с водой, чтоб глаз отдыхал.
— А ты, Мыш Без Мягкого?..
Иван Мыш оторвался от пуговицы, скептически поджал губы:
— Хиба ж не все одно, что висит?
— Ну а все-таки, если б заставили — повесь, сообрази.
— Ежели б заставили, то повесил парня с молотком. Хоть похвалят за это.
Чернышев, перебирая струны гитары — «динь-бом, динь-бом…», — негромко признался:
— Я тоже — за парня с молотком, но не потому, что похвалят.
Лева Шлихман оторвался от альбома, откинулся назад, взглянул на Вячеслава Чернышева, как глядят на неоконченную картину — критически, оценивающе.
— Старик! — провозгласил оп величаво. — Ты смешон в своем оригинальничанье.
— А я не оригинальничаю,
Члены приемной комиссии вокруг круглого стола. Среди них старый знакомый Федора — Валентин Вениаминович Лавров. Никакой торжественности — стол не покрыт сукном, члены высокой комиссии изнывают от августовской жары. А за дверью, холодея от страха, ждут своей очереди поступающие.
Несколько ни к чему не обязывающих вопросов.
— Вы приняты, Матёрин.
Поворот налево кругом, отчеканивая шаг, вышел.
— Ну как?
— Сказали, что принят.
А из-за двери:
— Иван Мыш, ваша очередь.
У Ивана Мыша — губы в ниточку, с твердых плоских щек сбежал румянец.
Лева Православный бежал своей раздерганной походочкой по институтскому коридору — голова втянута в плечи, прижимает к боку папку.
— Беда, старик. Из всей нашей комнаты один Мыш Без Мягкого нокаутирован. Нужно срочно спасать.
— А разве спасти можно?
— Попробуем ковать железо, пока горячо.
— Я с тобой. У меня вроде неплохие отношения с Лавровым.
— Этот однорукий и загрыз нашего бедного Мыша. Он — вандал, старик. Бездушный вандал!
Перед дверью, за которой сидел этот бездушный вандал, Православный затоптался, косясь в сторону, загородил дорогу Федору.
— Ты извини… У меня — хитрый план. При свидетелях, старик, мне будет трудновато.
— Валяй. Я подожду. Но если нужна выручка, позови.
За дверью Лева не пробыл и пяти минут, выскочил распаренный, смущенный еще больше.
— Что?
— Закинул удочку. Только бы клюнуло… — Замотал лохматой головой: — Эллинская Медуза, превращающая человека взглядом в камень. Бр-р-р, неприятно!
— Чего неприятного, за товарища хлопочешь.
— Ты веришь, старик, в провидцев, умеющих угадывать мысли?
— Не верю.
— А я вот поверил. Прочитал, негодяй, прочитал!.. Будем дежурить в институте. Или сейчас, или никогда! Мыш Без Мягкого где-то здесь ходит и, должно быть, твердит в душе: «Быть или не быть — вот в чем вопрос».
Но Мыш не декламировал из «Гамлета» — он уныло слонялся от одной двери к другой, при виде знакомых останавливался, смотрел по-собачьи прямо в глаза, вздыхал.
Жаль его, трудно выносить собачий молящий взгляд, невольно без вины чувствуешь себя виноватым, но — слаб человек — не в силах справиться с собственной радостью. Ты-то принят, тебя-то миновала чаша сия. И на двери мастерских смотришь по-особому, не так, как смотрел утром. Они твои, эти двери, эти мольберты за дверями, твой коридор, твои стены, и с теми, кто пробегает мимо, у тебя — равные права. Только подумать, был никем, просто поступающим, временной фигурой, теперь — свой, законный студент первого курса. При этой радости тяжело оставаться с глазу на глаз с молчащим, вздыхающим Иваном Мышем.
Ноги сами занесли Федора в мастерскую пятого курса. Он вспомнил о Нефертити. Он был эти дни все время рядом с ней и не видел ее, даже в суете, в тревогах — примут — не примут, сдаст — не сдаст — забыл о ней.
Надо найти ее и поклониться за все именно сейчас, при этой победе.
Федор подставил стул к шкафу и принялся рыться — бумаги, пыльные холсты, пыльные слепки голов и рук. Он теперь хозяин, имеет право потревожить этот хлам.
Где-то здесь, сказал тогда Валентин Вениаминович. Где-то здесь, не исчезла за эти годы. Все перевернет, а отыщет.
Нефертити стояла у самой стены и, как все кругом, была густо покрыта пылью.
И упало сердце, и охватил страх. Нет прежнего Федора Матёрина, он исчез, из окопов вышел другой человек. Он теперь иными глазами взглянет на забытые черты. Забытые — видел ее всего двадцать минут, эти двадцать минут стали вехой. Вдруг да не понравится, вдруг да не та, рухнет богиня, исчезнет добрый гений!
Может, не сейчас, может, отложить — не в час победы, не портить радости потерей.
Но он уже сдул пыль, поставил бюст перед собой.
Вот она — мягко и смело описывают надбровья странные, удлиненные глаза. Она прежняя… Нежная линия скул стекает к маленькому подбородку…
Была царицей, жила в Египте, говорила на чужом языке… Не верится! Где-то ее встречал. Ждешь — вот-вот с губ сорвутся понятные слова, ждешь их, не веришь, что ей больше трех тысяч лет. Исчезла грань между мертвым и живым, между тысячелетиями и минутами — ждешь: оброни слово любящему тебя.
Но человек не камень, он не может застыть в тысячелетнем ожидании.
Федор взял в руки голову и стал гладить и ощупывать пальцами губы, брови, скулы, удивляясь — бесхитростна работа, увидел в живом — перенес на камень, только и всего. Видимо, Нефертити в самом деле была его добрым гением, при виде ее он начинал верить в себя: нет таинств, нет потусторонних хитростей, не может быть недоступного. Он, Федор, еще удивит мир.
Двери мастерской были чуть приоткрыты. Федор услышал из коридора голос Ивана Мыша:
— Будьте так ласковы, разберитесь. Моя ж работа не самая худшая.
— Те, кто был хуже вас, тоже не приняты, — возражал ему голос Валентина Вениаминовича.
— Не все, ей-богу, не все.
— А кто?
— Да хотя бы Матёрин. Разве ж его работа краше моей? Он и сам признавался, что прежде палитру в руках не держал. А вы его приняли, мне отказали.
— Слушайте! — голос Лаврова стал резок. — Во-первых, все-таки натюрморт Матёрина написан лучше вашего. Не обольщайтесь, это не только мое личное мнение. А во-вторых, если б даже этот натюрморт был чуть хуже, я бы все равно настаивал принять Матёрина, а не вас. Да, Матёрина!..
— Это почему?
— Объясню. Первый раз я подошел к его работе и ужаснулся беспомощности и безвкусице…
— Ну вот…
— Через полчаса в его работе был уже и вкус и какой-то голос. За тридцать минут он успел чему-то научиться. За тридцать минут! Значит, за шесть лет в институте он может научиться многому. Имею ли я право захлопывать перед ним дверь?
— Валентин Вениаминович…
Валентин Вениаминович перебил:
— Шлихман принес ваши новые рисунки. Они действительно ваши?
— Да…
— Гм… Что-то подозрительно. Разберемся. До свидания.
По коридору зазвучали резкие шаги. Федор поставил на шкаф бюст Нефертити, вышел из мастерской.
Иван Мыш вздрогнул, по лицу Федора догадался — все слышал. Большой, тяжелый, размякший, давя грубыми сапогами скрипучий паркет, стоял перед Федором.
Федор ничего не сказал, прошел мимо к лестнице…
Иван Мыш шумно догнал его, забежал вперед:
— Послушай… Послушай… Ох, боже мой! Ты послушай — тону!.. Сам понимаешь — за соломинку хватаюсь.
— Понимаю — хоть другого утопи, а сам выплыви.
— Да ведь ты уж принят, тебя уже не утопишь. Прости…
— А я вроде и не попрекаю тебя.
— За соломинку… Дернуло меня за язык…
В лице Ивана, во всей широкой, сутулящейся фигуре было что-то искренне униженное, кающееся. Он старался заглянуть в глаза Федора и опять по-собачьи, опять моляще — вот-вот заскулит.
— Прос-ти… — И вдруг тихо, проникновенно, с каким-то путающим ожесточением, не сводя собачьего взгляда с Федора, выдохнул: — Сволочь я…
И Федору стало не по себе. Он-то принят в институт, он еще переживает навеянную простотой и доступностью Нефертити всепобеждающую веру в себя, он обласкан, он удачлив и воротит нос в сторону. Перед ним лежачий, лежачего бьет.
— Ладно уж… Раскис — подберись.
Валентин Вениаминович наткнулся на Федора, взял за рукав, сказал:
— Зайдем на минуточку. Нужен.
Привел в комнату, погремев ключами, достал из застекленного шкафа папку, высыпал на стол листы твердой бумаги.
Средь других рисунков верхним лег портрет Федора с падающим боковым светом, лицо под старорусского молодца, какого-нибудь Ваську Буслая. Рисунок не окончен, так как работу оборвал неожиданно вспыхнувший спор о «парне с молотком».
— Это делал Иван Мыш? — спросил Валентин Вениаминович, остро заглядывая в самые зрачки.
Федор отвел глаза, ответил уклончиво:
— О всех не скажу…
— Ну а это? — Валентин Вениаминович указал на портрет Федора.
— Это — Иван Мыш. — Федор выдержал пристальный взгляд.
— Ну что ж… — Взял в руки портрет, откинулся, прищурился: — Как вам кажется: для начинающего неплохо?
— Хотел бы я, чтоб у меня так получалось.
— Ну что ж… Вам верю. Однако как эта работа отличается от тех, какие он нам принес!
Федор молчал.
— Черт возьми, на этот раз, похоже, попались такие, что учатся на ходу… Ну что ж… Лучше ошибиться в другую сторону… Скажите этому Мышу: я похлопочу, чтобы приемная комиссия переменила свое решение.
Федора не смущало, что он соврал Валентину Вениаминовичу. А Лева Православный долгое время, встречаясь один на один с преподавателем живописи, пробегал мимо провинившимся кобельком, опустив голову, пряча глаза.
Их перевели в другую комнату — на нижнем этаже, окнами во двор. Комнаты общежития на верхних этажах, более светлые, более просторные и сухие, заняли студенты старших курсов.