Ее отец был восхищен своим первым внуком, особенно потому, что его назвали Бентоном. Джесси казалось, что ему хочется ласкать ребенка. Она сообщила, что в октябре отправится в индейскую резервацию Делавэра. Была найдена опытная и надежная нянька, и поэтому Джесси смогла провести несколько последних дней, помогая Джону и готовя свои туалеты. За два дня до отъезда Джона разбудили на заре, он оделся и поспешил на встречу с партией пограничных охотников. Джесси дремала, когда вбежала нянька с криком.
— Миссис Фремонт, — рыдала она, — скорее! Мы не можем разбудить ребенка.
Выпрыгнув из постели, Джесси побежала в детскую. Лили, все еще в ночной рубашке, стояла над детской кроваткой и отчаянно терла ручки крошки Бентона.
— Мама! — крикнула она. — Братик не просыпается. Мы его качали, качали, а он не просыпается.
Джесси бросила быстрый взгляд на сына, на его пурпурное лицо. Она послала за врачом, затем подняла мальчика из колыбели, завернула его в одеяло, внесла в свою комнату и положила рядом с собой на постели, прижав к своей груди; ее глаза были открыты, но ничего не видели, а на сердце лег тяжелый камень.
Она не знала, сколько времени прошло. Наконец пришел их семейный врач, обслуживавший ребенка со времени их приезда в Сент-Луис. Он нежно взял малыша у Джесси, развернул одеяло и быстро осмотрел тело. Через несколько минут он сказал:
— Я страшно огорчен, миссис Фремонт. Ребенок умер. Я все время опасался, что у него больное сердце. Он, видимо, таким родился.
Уши Джесси не слышали слов, а ум не понимал их смысла. Она прижимала ребенка к себе, его маленькая головка лежала на ее плече, и своей щекой она касалась его щеки.
— Ребенок мертв, мисс Джесси, — повторил доктор. — Позвольте мне взять его.
Она не двигалась. Через несколько секунд она посмотрела на врача с кривой улыбкой и бесчувственно сказала:
— Он так мало у нас был. Пожалуйста, уйдите все. Мы подождем, пока приедет муж.
Джесси оставалась одна, все еще прижимая к груди ребенка. Через некоторое время Джон поднялся по лестнице и вошел в комнату. Она заметила его острый заботливый взгляд, его желание знать, как она воспринимает потерю. Он наклонился над ее белым как мел лицом. Она была благодарна ему, что он молчал, а потом — благодарна за то, что заговорил. Его голос звучал сочувственно:
— Я не пытаюсь утешить тебя, Джесси.
— Нет, не нужно.
— Мальчик ушел из жизни. Мы должны смириться с этим. Это тяжело, но вдвоем мы выдержим.
— Ты можешь теперь взять его, — прошептала она.
Джон поднял легкое тельце мертвого сына, посмотрел в последний раз на лицо мальчика, затем прикрыл его голову одеялом, вышел за дверь и отдал тело няне. Он быстро вернулся к жене, поднял ее и перенес в глубокое кресло у окна, прикрыв ее ноги одеялом. Она прижалась к нему так же тесно, как минуту назад держала своего сына.
— Ты можешь теперь поплакать, дорогая, — сказал он.
И слезы пришли. Все слезы, какие накопились у нее с того времени, когда ее муж был доставлен как арестант из Калифорнии; все слезы, какие она не выплакала во время процесса, в ходе которого противники мужа истязали его, стремились втоптать в грязь его гордость; все слезы, какие она сдерживала, когда суд объявил ее мужа злоумышленником, нарушившим присягу; все слезы, какие она подавила, сочтя необходимым встать на сторону мужа против отца, помогая ему уйти в отставку и порушить карьеру; все слезы, какие увлажнили ее глаза, когда она впервые увидела мужа в гражданской одежде и в полной мере осознала, насколько он ущемлен и унижен.
Все это как-то отошло на второй план после рождения сына. Эта большая удача заслонила все, что они пережили; у нее не было ненависти к генералу Стефану Уоттсу Кирни, к судьям трибунала. Чувство благодарности позволило простить их всех, не таить обиду.
С каждым шагом теперь возвращалась былая горечь. Если бы не генерал Кирни, то не было бы ареста, не рушилась бы карьера мужа в Калифорнии, не было бы военно-полевого суда. Возвращение мужа в Вашингтон вылилось бы в торжество, она могла бы спокойно выносить крепкого ребенка. Противники мужа подорвали и ее силы, заставляли переносить нескончаемые мучения, и, по мере того как таяли ее силы, подрывались и силы ее ребенка. Больное сердце? Ничего удивительного! Как могла она выносить нормального, здорового ребенка в те несчастные месяцы? Теперь она никогда не простит врагов своего мужа: они отняли у них сына.
Лили отправили к Брантам, чтобы она не видела сцены семейного горя. Когда ее привезли обратно, Джесси попросила девочку подняться в ее комнату. Лили чувствовала себя скованно. Джесси взяла девочку к себе на колени:
— Должна сказать тебе… о… мальчике. Ты видишь, Лили… он…
— Я знаю, — прервала Лили, — он никогда не вырастет, чтобы поиграть со мной.
Вечером накануне отъезда в индейскую резервацию, в то время как она вяло жевала еду, принесенную ей на подносе, Джон сказал:
— Дорогая, было бы лучше, если бы ты осталась. Здесь за тобой присмотрят отец, хороший врач и сестра. В резервации условия такие примитивные…
— Пожалуйста, — умоляла Джесси, — не оставляй меня здесь! Я больна не телом, а душой. Я чувствую себя лучше, когда ты рядом.
— В резервации одиноко. Там только одна белая пара. Я не смогу быть с тобой в течение дня. Я должен работать с людьми.
Она нежно вложила свою ладонь в его:
— Для меня достаточно знать, что ты рядом. С тобой мне не нужны ни врачи, ни сестры. Пожалуйста, разреши мне поехать. Мне нужно быть рядом с тобой в предстоящие недели.
Он сжал ей руку, успокаивая ее:
— Хорошо. Я возьму тебя при одном условии: съешь свой обед. Ты сильно похудела, и я опасаюсь за тебя.
Она взяла вилку с картофелем, которую он поднес к ее губам:
— Не бойся за меня, Джон. Со мной будет все в порядке. У нас будут еще сыновья. Мне поможет пребывание с тобой в резервации. Когда подойдет время отъезда, я вернусь в Нью-Йорк и сяду на судно, огибающее мыс Горн.
_/13/_
К вечеру второго дня они добрались до индейской резервации. На вырубке стояли несколько вигвамов индейской колонии и две бревенчатые хижины: одну занимали майор Каммингс и его жена, другая предназначалась для странствующих звероловов, проводников и армейских офицеров. Майор Каммингс и его жена были простыми, добрыми людьми, для которых гостеприимство — первый закон границы. Они не знали об утрате, выпавшей на долю Джесси. Когда стали видны хижины, Джесси попросила мужа вообще не упоминать о мальчике.
Чета Каммингс прожила тридцать лет в этом пограничном пункте, на самом краю нехоженых прерий. Миссис Каммингс было около пятидесяти, и она обладала независимостью и деловитостью, присущей женам, готовым идти за своими мужьями хоть на край света. Она отвела Джесси однокомнатную хижину с утрамбованным земляным полом и открытым очагом для обогрева и приготовления пищи. В хижине стояли рубленый стол, стулья и единственная в резервации кровать, изготовленная в Сент-Луисе и доставленная оттуда на вьючных лошадях. Джесси не хотела показаться миссис Каммингс неблагодарной.
Джон вставал ежедневно на рассвете и шел в лагерь к своим коллегам. В первой половине дня Джесси проходила пешком милю или около этого, усаживалась в тени деревьев и наблюдала, как ведется подготовка фургонов, животных, снаряжения, научных инструментов и продовольствия. Ей нравилось смотреть на то, как ее муж управляет своими работниками, контролирует детали подготовки, заботясь о максимальной безопасности. В такие моменты он выглядел лучшим образом: отдавал приказы негромким вежливым тоном, что мгновенно вызывало уважение и внимание людей. Он спокойно ходил по лагерю, в его глазах был яркий блеск, когда он говорил слова одобрения здесь, указывал на ошибку или недосмотр там; благодаря своему опыту и умению он действовал легко: от него исходило чувство уверенности, он был рад выполнять любимую задачу. Все это нравилось Джесси, и она была благодарна отцу за то, что он дал Джону этот шанс, благодарна за то, что Том Бентон вложил несколько тысяч долларов в предприятие, которое вряд ли сулит ему доход.
Она возвращалась в резервацию в полдень. Джон приезжал на лошади около четырех часов дня, выпивал чашку горячего чая и просто говорил обо всем, что случилось в течение дня, или же обсуждал планы строительства дома в Калифорнии с окнами, выходящими на просторы Тихого океана, школы в бревенчатой хижине и церкви, похожей на ту, что соорудила полвека назад бабушка Бентон в Бентонвилле.
Ночи вроде бы должны были быть спокойными, ведь рядом был муж, обнимавший ее во сне, но образы, разгонявшиеся днем ярким солнцем, возвращались во тьме. По ночам, свернув в клубочек похудевшее тело, она не могла заснуть, ее бедный мозг возвращал ей облик сына, ей казалось, что он сосет ее грудь; она вновь переживала первые часы радости, осознав, что подарила мужу сына — продолжателя рода. В такие моменты она понимала, что нет горя, сравнимого с тем, какое принесла смерть сына.
Проваливаясь в тревожный сон, она пробуждалась от коротких приглушенных стонов, нарушавших ночную тишину: в быстротечной смертельной борьбе за стенами хижины нападавший убивал кого-то. Она никому не говорила об этих ужасавших ее звуках, и только на четвертый день она случайно узнала их причину. Выйдя рано утром вместе с Джоном, она увидела, что обычно спокойный майор Каммингс вне себя от ярости.
— Эта проклятая волчица зарезала еще одну нашу овцу! — кричал он. — Там их, видимо, целый выводок, и волчица тащит овец, чтобы накормить волчат. Мы так напряженно и долго работали, чтобы вырастить ярок. Без мяса мы зиму не проживем.
Ночи и дни быстро сменяли друг друга, и вот пробил час расставания. Участники экспедиции Джона вышли на десять миль вперед к прериям, лошади были откормлены в преддверии голодных месяцев в снежных горах. Они должны были разбить лагерь на рассвете следующего дня. Уходя из хижины, Джон крикнул, что вернется в четыре часа, к чаю.
В полдень майор Каммингс постучал к ней в дверь.
— Пойдемте со мной, миссис Фремонт, — позвал он с выражением решительности на обветренном лице. — Я докажу старинную поговорку, что долг платежом красен.
Не понимая, что он имеет в виду или что он хочет от нее, Джесси подумала: она должна пойти с ним — таков закон вежливости. У майора было две лошади в небольшом загоне между хижинами. Майор подсадил Джесси в седло, и они поехали на запад по узкому ущелью. Он соскочил с коня, помог Джесси слезть с лошади, взял ее за руку и повел так быстро, что без его поддержки она упала бы. Тропа резко повернула, и впереди Джесси увидела купу дубов.
— Подождите здесь, миссис Фремонт, — сказал майор, — вы сейчас все увидите.
Она наблюдала за тем, как он тихонько подошел к дубам, вытащил свой револьвер и быстро выстрелил пять раз. Когда затихло эхо выстрелов, она услышала смертельные стоны, схожие с теми, что прерывали ее сон в хижине. Майор Каммингс вышел на тропу довольный.
— С истреблением овец покончено, — сказал он с чувством мрачного удовлетворения. — Я застрелил всех пятерых волчат.
В висках у Джесси застучало. Убийство и смерть, смерть и убийство. Только это и есть в мире. Каждый и все убивают. Люди убивают друг друга, животные убивают друг друга, люди и животные убивают друг друга. Смерть, кровопролитие и бедствия.
Она прошептала:
— Майор, я плохо себя чувствую. Посадите меня на вашу лошадь и придержите меня, иначе я упаду.
Встревоженный, хотя и не понимающий, в чем дело, майор Каммингс поднял ее к себе на лошадь и быстро доставил в резервацию. Он позвал жену, она уложила Джесси в постель и предложила ей чашку крепкого кофе. Джесси поблагодарила женщину и сказала, что постарается заснуть.
Она лежала в постели, чувствуя себя крайне больной, такого состояния она не испытывала даже в те часы, когда держала в своих руках умершего сына. Что оставалось, если не смерть, неотвратимая и бессмысленная смерть? Что другое есть в жизни, если не отвратительное и бессмысленное разрушение надежд, планов и идеалов? Она ничего не имела против кого-либо или чего-либо: волки должны резать овец, чтобы жить; люди должны истреблять волков, чтобы жить. Но должен ли человек убивать людей, чтобы жить? Должны ли они убивать друг друга, чтобы оставаться живыми? Должен ли Кирни убить ее ребенка, чтобы выжить? Неужели этот мир — не что иное, как клетка с рычащими зверями, где собака пожирает собаку, и только это делает выживание возможным? Если каждый и каждое должны убивать, чтобы жить, то стоит ли того жизнь?
Джесси не считала майора Каммингса виновным в том, что она пережила. Она не считала его даже ответственным за страдания волчицы, когда та вернется к логовищу и найдет мертвых волчат. Майор Каммингс никоим образом не знал, какое впечатление это произведет на нее, равным образом он не знал, как воспримет убийство мать-волчица. А если бы и знал, мог бы он воздержаться от истребления? Мог ли он позволить, чтобы волчица лишила его мяса, нужного ему и семье в снежную зиму?
В годы своего детства и вплоть до недавнего времени она верила, что живет в хорошем, красивом мире, где сохранились идеалы и доброта, где каждый может выбрать свой образ жизни, где ум, воспитание и прилежание ведут к успехам, где можно верить, что живешь в упорядоченной Вселенной.
Каким сентиментальным ребенком была она, слепым, глупым и сбитым с толку идиотом! Она думала, что может определить распорядок своих дней. Она думала, что понимает смысл своей работы и в состоянии контролировать события и обстоятельства. Она не прислушивалась к советам, мнениям и наставлениям старших и более мудрых людей. Она знала сама, что ей нужно, как этого добиться, что она сделает со своей жизнью, тогда придут успехи и вознаграждения. А теперь мечты уступили место реальности. Что же есть в мире, кроме жадности, драчливости, страсти к уничтожению?
Раньше Джесси думала, что сердце ее окончательно разбито, теперь она понимала, что оно лишь в межумочном состоянии, переживает своего рода лунатический приступ горя от постигшей ее утраты. Она всегда осознавала, что время залечит ее горестные раны, что к ней вернутся силы, что она в состоянии продолжить род, может зачать и родить новых сыновей. Она знала, что выживет.
Теперь же она почувствовала, что шансов на выживание нет, теперь ее сердце, ее сознание, ее дух были сломлены нескончаемой, бессмысленной и жестокой трагедией человечества.
Она поняла, что горько заблуждалась, а ее мать была права. Всего несколько месяцев назад, увидев выражение жалости в глазах матери, она с ходу отвергла ее, не нуждаясь в жалости и думая, что мать не понимает, какой стойкостью обладает ее дочь против изменчивой фортуны. Ее рассудок восстановил слово в слово все, что сказала ей мать на пути в Черри-Гроув перед ее свадьбой:
— Мне нравится молодой человек, Джесси, но пойми меня правильно, он как твой отец! Он будет всегда стремиться пробиваться наверх, используя большую дубинку, совсем как Том Бентон, и поэтому вокруг него всегда и повсюду будут враги с кинжалами и клеветой, готовые при первой возможности нанести удар. Ты не будешь знать ни тишины, ни покоя, Джесси. Вы будете жить в обстановке конфликтов и разногласий, борьба проникнет в саму пищу за вашим обеденным столом, отравит молоко, каким вы будете вскармливать своих детей. Это плохо для женщины, Джесси. Это все в ней убивает, уничтожает тот самый внутренний дух, который должен вселять в нее чувство покоя и безопасности, чтобы жить счастливо и растить детей. Работа мужчины не имеет значения: ведь это раболепный труд, который следует выполнить как можно быстрее, чтобы заработать на жизнь, и, когда он приходит домой, его обязанность — стереть следы такого труда, как стирают грязь с ботинок. Моя бедная девочка, как мне тебя жалко! Как много горя и страданий ты готова принять!
Положение женщины действительно определено природой: управлять домом, растить детей, содержать в порядке дом, холить детей и мужа. Она не должна переступать эту границу, она не должна выходить на арену конфликта, настаивать на праве работать и сражаться бок о бок с мужем, переносить удары, опустошенность и разочарования, свойственные конфликтному миру мужа. Итак, она была не права: ей следовало бы выйти замуж за кого-то вроде кузена Престона Джонса, несмотря на то что была восхищена Джоном и любила его; она должна была вдуматься в слова матери об агрессивном и невоздержанном самце и осознать, учитывая его откровенно задиристую натуру, что будут осложнения, будут волнения, глубокие и критические, и они поставят под угрозу все — не только их здоровье и положение, но и само их существование.