– Он там? – Катя смотрела на окна корпуса.
– Да. Я тебя… я вас к нам на дачу отвезу. Потом за ним вернусь. Он мне обещал, дал слово. Катя… Пожалуйста, простите его. И не говорите никому, ради меня, ради Лизы, ради нашей семьи!
Катя почувствовала, как снова комом к горлу подступает тошнота. Дмитрий был очень похож на своего брата. Близнецы: два отражения в зеркале, две копии одной трагической и фарсовой маски – те же жесты, то же лицо, та же интонация, слова, правда, иные…
– Увези меня отсюда, – сказала она хрипло. – И не надо ни о чем меня спрашивать. И просить тоже. Я еще не знаю, Дима, что тебе… вам обещать. И что думать о вас всех…
Глава 23
НА ГОРЯЧЕЙ СКОВОРОДКЕ
Всю ночь Кате снилась пустая лодка с обломанными веслами. Она плыла по реке, подхваченная медленным течением. И вода в реке была бурой, глинистой, в ее мутных струях не видно было ни берегов, ни мелей, ни дна.
Проснулась она поздно. Посмотрела на часики – они все еще были на левой руке и даже шли: без четверти одиннадцать. За окном стучал по стеклу дождик.
Проснуться поздним воскресным утром в чужом доме, чужой постели…
Как Дмитрий привез ее вчера в Уваровку на дачу, как их тут встретила встревоженная домработница Маруся, как потом они вдвоем с близнецом взгромоздили ее по лестнице на второй этаж сюда, в эту вот спальню, Катя помнила смутно. Видимо, Дмитрий дал ей в том стакане горячего сладкого чая и какое-то успокоительное, а может, и просто снотворное.
С первого же взгляда, брошенного на обстановку, ей стало ясно: это комната Дмитрия. Он уложил ее в свою постель. Но белье свежее, чистое, крахмальное. А рядом на столике – полотенце и еще какие-то вещи. Мебель в его комнате была самой простой, как и на всех старых дачах. Из новых вещей – только видеодвойка на подоконнике да стопка кассет. На столике еще лежало то, чем тут пользовался он, – зажигалка, пачка сигарет. Рядом – фотография в рамке: очень красивая женщина в коротком цветном кримпленовом платье по моде семидесятых годов держит за руки двух серьезных первоклассников-близнецов, обнимающих каждый по роскошному букету гладиолусов. Мать близнецов – первая жена ныне уже тоже покойного Владимира Кирилловича, как помнится, рассказывал Мещерский Кате, умерла от диабета совсем молодой.
Катя вздохнула тяжко, протерла глаза, откинула одеяло. Димка так, видно, и не решился ее раздеть, поэтому она спала всю ночь в своих… тряпках. Увы, все это уже не более чем тряпки – кофточка без единой пуговицы, разорванная по шву юбка. Она взяла полотенце. Под ним лежал аккуратно свернутый мужской махровый халат и синий мягкий мужской свитер. Димка оставил ей свои вещи.
Внизу Катю встретили обе старухи: Анна Павловна и домработница Маруся. Первая, безумная, седая, скорчившаяся в своем кресле, смотрела на Катю тупо-бессмысленно. Вторая – сочувственно-горестно. Домработница засуетилась, повела Катю на террасу к столу, мигом принесла горячего кофе, омлет на сковороде, хлеб. Она тараторила без умолку, через каждое слово повторяя «Димочка»: «Димочка звонил, просил не беспокоиться».
За Катей в двенадцать придет машина «с фирмы» – он распорядился, отвезет ее домой, он позвонит и ей. Потом…
– Он повез Степана к врачу? – прямо спросила Катя. Домработница горько вздохнула, развела руками – не знаю, мол. Но по ее виду было ясно: все-то она знает или о многом догадывается.
За стол завтракать вместе с Катей сел младший брат близнецов Иван. Бледный, осунувшийся. Кивнул Кате. Услыхав про машину, заявил, что тоже поедет в Москву, с ними.
– Мы вчера сюда прямо с поминок приехали с Димкой, – сказал он, болтая ложкой в кофе, – он психанул там вчера.
– Много народа было на кладбище? – спросила Катя – надо же было что-то спросить у этого полузнакомого ей парня.
Иван кивнул.
– Панихиду по папе отслужили? – Это был важный вопрос. Ответ на него Кате очень хотелось услышать.
– Да, отслужили. – Иван глянул на Катю и тут же опустил глаза. – Там же, в Николо-Архангельском, в часовне. Отец хотел, чтобы его туда, к маме положили. Не к деду, а туда.
– К маме твоих братьев, Иван? К мачехе? Или…
– К моей матери, – парень утопил подбородок в кулаке, пригорюнился. – Вот и ушел наш старик, остались мы одни. Вот и все. Что тут творилось вчера, так и не скажешь? Так и будем в молчанку играть? Это он тебя так ударил? Сволочь. Прежде меня, потом Лизку мордовал, а теперь вот… Когда вчера он не явился, мы с Димкой сразу поняли – что-то случилось. От Степки сейчас всего ожидать можно…
«Не явился хоронить отца, а помчался громить цыганский поселок», – Катя не стала произносить этого вслух. О событиях ночи ей вообще не хотелось говорить. Ни с кем.
Машина прибыла ровно в назначенный час. Новенькая белая «Ауди» с шофером. Иван тут же начал уговаривать домработницу, чтобы она «собирала бабушку».
– Надо и вам переезжать в Москву, – твердил он.
Домработница отказывалась наотрез. Видимо, в этом вопросе Иван не был для нее авторитетом.
– Никак не хочет со мной ехать, – Иван криво усмехнулся. – Димкиного приказа еще не получила на сборы. Я хотел старух забрать, хотел даже с ними пожить в нашей старой квартире, пока… Ну, в общем, пока все не устроится. А Димон наш, видите ли, на это еще «добро» не дал. Маруська ему в рот смотрит, старая дура. А того не понимает, что Димочка наш… Да нужны они ему обе! Бабку он непременно в дом престарелых сдаст – это факт. Наверняка и место в доме Яблочкиной уже подыскал. А Маруську вообще в шею. Он всех, всех нас теперь распихает отсюда куда подальше.
– Ты несправедлив, Иван, – Катя не знала, как ей с ним себя вести. – Дима… теперь он опора вашей семьи. Держись за него, парень, иначе…
Иван только мрачно сплюнул.
Приехав домой, в Москву, Катя еще раз приняла душ и прослушала тревожно-умоляющие рулады Мещерского на автоответчике. Больше всего страшилась: а вдруг вчера звонил Вадька, а ее не было дома? Но «Сен-Готард» безмолвствовал. И она не знала, что лучше: огорчаться или радоваться такому невниманию драгоценного В.А.? Что ж, все равно бы она не стала ему рассказывать и жаловаться, так что… Да у нее язык бы не повернулся сказать Вадьке, что этой ночью ее чуть не…
Насилие. Сколько статей Катя написала о несчастных женщинах, подвергшихся насилию, сексуальным домогательствам, избитых, обесчещенных, как говаривали в старину. Какие только умные, тактичные, сердобольные советы она не изобретала для этих несчастненьких!
На следующий день, придя пораньше на работу, Катя начала рыться в столе – искала брошюру реабилитационного центра «Сестры», с которыми не раз делала интервью, – сотрудники этого центра оказывали психологическую и юридическую помощь жертвам сексуальных домогательств. Листала брошюру лихорадочно: насилие в семье, насилие на улице, в кругу друзей, компании, поезде, в собственной квартире… Листала, а сама думала: что ты бесишься? Ведь, слава богу, все обошлось. Что с тобой? Но…
Но в душе действительно что-то бесновалось. Катя просто физически ощущала это в себе. Она была самой себе противна за то, что знала – вчера ночью, несмотря на побои, она уже готова была ему уступить! Были, были такие минуты в их отношениях, столь брутальных и мелодраматичных. Что проку лукавить перед собой? Да, ее словно магнитом тянуло и, черт возьми, до сих пор еще тянет к этому ублюдку… Она захлопнула брошюрку, швырнула ее в ящик. Хватит вспоминать, какая у него кожа, какие мускулы, какой… нет, ты лучше вспомни иное – как он орал, психовал, как бил ногами цыганку, как ударил и тебя, дуру несчастную! Шея-то вот до сих пор болит. Так же он, наверное, обращался и с Лизкой – Иван вот это подтвердил, да она и сама отлично помнит тот фингал… Но тут Кате внезапно вспомнилось другое – слова Степана о том «как он хотел любить Лизку, как ночи не спал», сердце сжалось. Нет, к черту! К черту такую любовь! Извращенец, ублюдок, фашист, убий…
Она встала, подошла к окну – хорошо, что пришла на работу рано, в пресс-центре пока еще никого нет, но скоро все появятся. Что делать? Как справиться с собой?
Несмотря на все прежние смутные подозрения, несмотря на трагические события ночи, Катя все никак не могла решить: как теперь ей относиться к Степану и, главное, что предпринять, и вообще, надо ли что-нибудь теперь делать?
Мысль о том, что этот парень, возможно, и есть ТОТ САМЫЙ ФИГУРАНТ, которого вот уже три недели ищут в Раздольске, ранила ее сильнее, чем ей бы того хотелось. Она сама не могла понять, что с ней – ведь она теперь вроде бы должна его ненавидеть, а… это никак не получалось!
Человек, о котором вы думали столько и такое разное, и вдруг – маньяк-убийца? Неужели это… Да, с психикой у него явно что-то неладно. Да, он странен, агрессивен, неуправляем, непредсказуем в своих поступках. Да, и с тобой он обошелся так, что уж дальше некуда – тут Катя густо покраснела. Достала пудреницу – надо хоть привести себя в порядок, а то наши придут, а она клюква клюквой, но… разве такой румянец стыда спрячешь?
Да, Степка – подонок, да, он чем-то там болен, какой-то болезнью хищников, да, он вел себя вчера как настоящий маньяк, но… все-таки на основе каких-то полубредовых-полуфантастических версий об оборотнях-вервольдах обвинять его, человека ее круга, сына близких и давних знакомых семьи Кравченко, молодого человека из такой известной московской семьи, в тех жутких убийствах это же…
Катя злилась и негодовала на себя еще и за то, что на этот раз ну никак ей не удавалось воскресить в душе своей того бдительного милиционера-стража, что надоедал ей своими советами и напоминаниями об осторожности при поездке к цыганам. Милиционер словно воды в рот набрал. Слишком уж много личного связывало Катю с близнецами: переступить через эти чувства, видно, было выше ее сил. А потом ведь для того, чтобы переступитьчерез себя и наконец вспомнить о своем профессиональном долге, начать вести себя соответственно – дать волю всем своим подозрениям, поделиться ими с «компетентными лицами» – с Колосовым, например, – надо же сначала рассказать всю правду о том, что с ней произошло ночью. Рассказать без утайки. Но это было тоже выше Катиных сил.
Она прекрасно знала по своим прежним интервью с психологами из центра «Сестры», что такой вот синдром скрытности испытывают сразу после нападения все женщины, да и мужчины, оказавшиеся в сходной ситуации. Жертвы не желают говорить о своей беде, не желают вспоминать, делиться. Кому-то надо меньше времени на адаптацию, кому-то больше… Кате, конечно, крупно повезло – ее спасли. Но рассказывать кому-то, как ее спасли от Степки Базарова… даже самым близким своим людям – Вадьке, Мещерскому, тем, кто всегда был с ней, всегда желал ей только добра, было бы сейчас для нее настоящей мукой.
Говорить же о Степане с Колосовым представлялось совершенно невозможным.
И как водится у всех слабых духом женщин, которые переломить себя не могут, Катя начала себя невольно уговаривать, успокаивать: в принципе, ну с чего ты все-таки взяла, что Степан – тот самый? Маньяк, убийца – все это снова игра твоего воспаленного воображения. Ты ринулась к цыганам на волне его, окрылившись идиотским капризом полюбоваться на «настоящего оборотня», оказавшегося местным юродивым, а на деле попала в руки другого ненормального, который тебя… Нет, которого ты когда-то сама же… О господи, «когда люди что-то очень хотят – надо это делать» – разве он не был прав? Разве не тебя влекло к нему? А Степан все замечал, все видел. И решил пойти тебе навстречу, всем твоим желаниям… А разве это нечестный поступок? Грубый, животный, откровенный, но честный. Суперсамец. А ты что себе воображала? Хотела – делай. Желала – получи. Не хочешь теперь – некуртуазное обращение не устраивает? Испугалась… Ах ты, лживая тварь, – так найдутся средства тебя проучить, принудить к покорности. Чем это не честный, не настоящий мужской поступок? Чем не извечная борьба полов?
Но тут в злое Катино самоедство вклинивались иные мысли: если ты обо всем немедленно не расскажешь Колосову и если Степан – действительно ТОТ САМЫЙ, то, если что-то случится, именно ты будешь виновата… В чем?! В чем виновата-то? Положим, он совершит новое убийство? Но с чего вообще ты взяла, что он – тот самый маньяк?!
И все начиналось сначала. Это было как сказка про кафтан, который «шли-шли, нашли, какой кафтан?». Только от этой присказки хотелось реветь белугой.
И в служебной реальности никакой помощи или подсказки Катя не находила. Например, в сводке, которую Катя на этот раз изучала придирчивей, чем журнал мод, никаких данных о событиях в цыганском поселке незначилось. Вообще…
Катя немедленно позвонила в Раздольск Спицыну. Тот рассказал, что ночью у цыган по неосторожности, видимо, по пьянке – праздник у них там какой-то был, ну и наклюкались, мол, Екатерина Сергеевна, – было возгорание. Пожар вспыхнул – сгорело недостроенное строение да две машины. На место выехал пожарный наряд.
«Значит, это была его сирена, а не милицейская», – про себя отметила Катя.
Спицын осторожно предположил, что, по некоторым данным, в цыганском поселке, возможно, до пожара вспыхнул какой-то конфликт – «пьяные ж все они были, и рожи у половины разбиты».
Но никаких жалоб со стороны цыган не поступило. «Оно и понятно, Екатерина Сергеевна, – заметил Спицын, усмехнувшись в трубку. – Когда цыгане в милицию свои болячки несли?»
Катя настойчиво допытывалась: не было ли «на пожаре» погибших? Спицын успокоил: нет, не было. «Скорая», правда, приехала, но только к одной женщине – у нее случился сердечный приступ. Откачали, она от госпитализации отказалась. Цыганка ж – они докторам не верят.
Значит, Лейла и ее сын живы. Слава богу! Катя перевела дух. Хоть и против своей воли, но она все же бросила Лейлу в беспомощном состоянии. Хорошо, что обошлось.
Однако мирный тон Спицына не только порадовал, но и встревожил: итак, в Раздольске и не подозревают, что действительно произошло у цыган ночью. Цыгане молчат. И будут молчать, они милиции не верят. Возможно, при случае когда-нибудь поквитаются со Степкиными штурмовиками из школы, и в конце концов все это спустится до уровня банальной разборки.
Катя снова позвонила в Раздольск. На этот раз попросила дежурку соединить с Колосовым – не знала еще, что скажет, как выкрутится, умалчивая о правде, но… телефон Колосова молчал. Дежурный сообщил, что начальник отдела убийств все выходные находился в Октябрьском следственном изоляторе, работая по новому убийству. Катя повесила трубку. Следовательно, и Колосов ничего не знает. И не узнает, если она не расскажет. Ей почему-то начало казаться, что все в этом проклятом деле теперь зависит от нее. И это было просто непереносимо!
Если она соберется с духом, то Колосову придется докладывать детально, с подробностями, если она хочет, чтобы он выслушал ее, все эти смутные, навязчивые догадки, аллегории, аллюзии выслушал, не отмахнувшись, и понял, что же ее так остро тревожит… Значит, придется все доложить Никите?
Нет. Ни за что. Пока это невозможно. Лучше умереть.
Весь рабочий день Катя металась как в лихорадке. Она из кожи вон лезла, чтобы коллеги не заметили ничего. Словно в омут с головой бросилась в работу – сколько всего накопилось за дни командировки! Заказы на репортажи из «Вестника Подмосковья», еженедельное освещение операций «Арсенал», «Антикриминал», «Мак» на страницах подмосковных газет. Она отвечала на телефонные звонки, барабанила по клавишам компьютера, набирая статью, болтала с коллегами, даже пыталась шутить, но на уме вертелось только одно: о нападении Базарова на цыган, о его ненормальном поведении – известно лишь ей одной. Никто из коллег не подозревает и о том, что Дмитрий в глаза обозвал брата сумасшедшим, «который их всех погубит». А о том, что Степан упоминал и про сломанную шею, кроме нее, вообще никто не знает.
Приятно ли чувствовать себя на раскаленной сковородке? Попробуйте сядьте – узнаете. Может, и решите, как поступить, когда вас разрывают на части два сильнейших порыва: скрыть все, чтобы об этом никто никогда не узнал, потому что описывать в деталях и подробностях собственное унижение мучительно и стыдно. И одновременно – рассказать все, потому что молчать об этом опасно, преступно, недостойно человека! И не просто человека, а какого-никакого, но офицера при погонах, дававшего присягу и… Господи, как поступить? Что будет лучше для нее? А что честнее, но зато, наверное, во сто крат хуже?