— Как его, наверное, тяготит бремя власти! — воскликнула графиня.
— Однако он способен нести его и делает это с честью, — ответила дочь. — Можете не сомневаться.
Мать расцеловала ее раскрасневшиеся щеки.
— Оставим эти разговоры, дитя мое. А где же наш чудо-ребенок? Скорее покажи мне его!
Крошку Эдуарда немедленно принесли, и графиня была безмерно обрадована его видом и тем, какой неподдельный интерес он проявил к бабушке. Говорили они и о делах в Эно, о своей семье. Графиня посетовала, что приходится расставаться с дочерьми:
— Мы остались с Изабеллой, но придет и ее очередь. С отъездом каждой дочери мы с отцом отрываем от сердца его частицу. Однако ничего не поделаешь — это жизненная неизбежность. Мои рассказы отцу о том, что ты нашла истинное счастье, послужат ему огромным утешением…
Вскоре началась череда торжеств, которые должен был венчать турнир в Чипсайде. Там приготовили арену и удобные деревянные крытые галереи с местами для наиболее почетных зрителей.
Филиппа брала с собой Элинор на все празднества, на них присутствовала графиня Эно со свитой, в которой был не слишком молодой, но весьма привлекательный мужчина — граф Рейнольд из Гельдреса во Фландрии. Он был очарован юной невинной девушкой и старался чаще находиться рядом с ней и занимать разговорами. Элинор хотя и стеснялась его внимания, но отнюдь не сторонилась и позволяла развлекать себя.
Филиппа радовалась за нее — никогда раньше не слышала она, чтобы Элинор смеялась так заразительно и беззаботно.
— Бедняжка, — говорила она матери, — у нее такое безрадостное детство. Я иногда чувствую себя виноватой перед ней за то, что была счастлива у себя дома и сейчас здесь, и готова сделать все, что смогу, для ее благополучия.
— Ты всегда была доброй душой, — ласково отвечала мать.
Но Филиппа не случайно затеяла этот разговор.
— По-моему, ей нравится общество Рейнольда, а он восхищен ею. Думаю, Элинор будет с ним спокойно: ведь он настолько старше, что ни о какой любви или замужестве не может быть и речи. Зато она многому может научиться у него. Правда, матушка?
— Конечно, он давно уже не мальчик, — согласилась графиня. — У него, как и у нас с твоим отцом, четыре дочери. Однако он недавно потерял супругу, и не удивлюсь, коли он подумывает о браке.
— Если бы он был моложе, а Элинор старше, они вполне могли бы влюбиться друг в друга.
Мать улыбнулась.
— Ты полагаешь, дитя мое, что влюбляются только одногодки? Судишь по себе? Молюсь, чтобы ваша счастливая любовь длилась вечно и была всегда столь же сильной, как вначале, но, поверь мне, любовь вспыхивает не только между ровесниками. Судьба создает подчас такие любовные пары, что со стороны иному подобное сочетание может показаться невероятным.
В течение трех дней король в сопровождении пятнадцати избранных им рыцарей разъезжал верхом по улицам Лондона, призывая всех желающих выйти на арену и помериться с ними силами, а остальных — быть просто зрителями. Он выглядел великолепно. Ему исполнилось девятнадцать, и он все больше становился похож на деда: очень высокий, стройный, волосы цвета спелой ржи, пронзительно-голубые глаза, правильные черты лица… Так и должен выглядеть истинный король, говорили о нем подданные и гордились им. Он проезжал по улицам в развевающемся зеленом плаще с вышитыми золотыми стрелами и алой шелковой подкладкой. Рыцари, следовавшие за ним, были в ослепительно белых куртках с зелеными рукавами… О, это было зрелище!
Яркое солнце сентября милостиво посылало на них теплые лучи, а из окон всех домов их провожали любопытные и восторженные взгляды, и приветственные крики раздавались отовсюду. Наконец-то ИХ король проезжает по ИХ улицам, и можно открыто приветствовать его, единственного владыку, возмужавшего и сильного!
Он уничтожил ненавистного Мортимера, которого все они так презирали, он лишил власти недостойную мать, но сделал это, не прибегая к леденящему душу насилию. Он запрещает поносить ее и говорить о ней злые слова, что доказывает его сыновнюю преданность. Правда, он не желает навещать ее, не желает ее видеть и иметь с ней дело — и это можно понять после всего, что она натворила вместе с любовником.
Так рассуждали подданные, а еще говорили, что, милостью Божьей, у них есть другая королева — румяная, полногрудая, пышущая здоровьем, добрая и так красиво одетая: шелковое платье, расшитое золотом и жемчугом, плащ из парчи с горностаевой отделкой, а на голове — корона… Быть может, ей недостает красоты королевы-матери, но о той и вспоминать не хочется после всего, что про нее стало известно. И пускай у Филиппы наружность попроще, зато сколько в ней мягкости, доброты, чистосердечности!.. Она осчастливила их короля, родив наследного принца. А разве можно забыть многочисленные свидетельства ее доброты — как она спасла от казни несчастную маленькую девочку, как помогает бедным?..
Да, жители Лондона довольны королем, королевой и маленьким принцем. Поэтому с радостью стекаются к месту торжеств и с восхищением взирают на королевскую семью.
Многие считают при этом, что в Англию снова приходят великие дни великого Эдуарда I…
И вот Филиппа с матерью, принцессой Элинор и небольшой свитой из дам самого благородного происхождения поднимаются на галерею.
Звучат трубы. Зрители разражаются приветственными возгласами. Начинается торжественное праздничное шествие.
Впереди идут музыканты, за ними — всадники: это оруженосцы из окружения короля. За ними — сам король, чья страсть к дорогим нарядам вскоре станет очевидной для всех, ибо каждый день турнира будет знаменоваться новым, еще более пышным облачением. А в первый день празднества и король, и сопровождающие его рыцари, и оруженосцы были одеты, как дикие степные татары — в длинных меховых плащах и высоких шапках, тоже из меха, и выглядели они устрашающе.
Выехав на арену, король остановился перед тем местом, где сидела королева с графиней Эно, Элинор и небольшой свитой, и отвесил низкий поклон, а Филиппа, поднявшись, ответила ему на приветствие, и одновременно с ней встали все, кто был на галерее.
Когда они усаживались на свои места, раздался вдруг какой-то скрежещущий звук, затем женские крики: галерея покосилась и начала валиться, поднимая клубы пыли.
На мгновение воцарилась тишина, взорвавшаяся затем невообразимым шумом. Король бросился к упавшей постройке и подбежал туда, когда Филиппа поднималась с земли целая и невредимая, отряхивая испачкавшееся платье. К счастью, она совсем не пострадала, как и остальные, но некоторые все-таки обрели легкие ссадины.
Эдуард был вне себя от волнения и гнева.
— Как это могло случиться? — грозно вопрошал он.
Филиппа постаралась успокоить его:
— Ничего страшного, мы только немного запылили наши наряды… О Эдуард, надеюсь, этот случай не омрачит твоего настроения. Оно было таким праздничным, пусть таким и останется.
Но он не слушал ее. Она видела, как свирепая гримаса исказила его лицо, и ей стало не по себе: она знала, в роду Плантагенетов бывали весьма невоздержанные, страшные в ярости правители. Ей рассказывали, что предки ее супруга, короли Генрих III и Иоанн Безземельный, в приступах злого бешенства могли кататься по полу и рвать зубами тростниковые циновки. Правда, за дедом и отцом такого не замечалось, и она надеялась, что Эдуард тоже сумеет держать себя в руках. Однако он весь трясся от злости.
— Найти тех, кто строил галерею, и немедленно привести ко мне! — приказал он. И снова повторил, уже во весь голос, потому что все замерли и, казалось, не спешили исполнить приказание: — Тотчас же отыскать и доставить сюда!
Филиппа сочла возможным осторожно вмешаться:
— Все окончилось благополучно, никто, слава Богу, не пострадал… Мало ли что может случиться с постройками, милорд…
— Такого не должно случаться в моем королевстве! — отрезал он, глядя на милое лицо со следами пыли и грязи.
Его жена, его Филиппа, мать его ребенка, могла сейчас лежать среди разбросанных досок и бревен… мертвая… Мысль об этом усилила ярость.
— В чем дело?! — закричал он. — Где эти люди? Клянусь Богом, они пожалеют, что родились на свет!
Филиппа положила руку на его рукав, но он стряхнул ее пальцы. Ему хотелось дать волю гневу, который он считал справедливым.
Незадачливых плотников наконец нашли. Они приблизились к королю, дрожащие и испуганные. Молодой король, выглядевший в татарском наряде гораздо старше, пугал их. А еще больше страшил вид рухнувшей галереи и женщин с расцарапанными лицами, растрепанными прическами, запачканными и даже порванными платьями.
Бедняги не могли выговорить ни слова.
— Почему не проверили, выдержит ли ваша постройка, если на нее взойдут люди? — спросил король.
— Милорд, — произнес наконец один, — у нас не было времени. Мы закончили только перед самым… самым…
— Глупцы и негодяи! — вскричал король. — Вы понимаете, что это могло стоить жизни королеве?
Филиппа быстро вмешалась:
— Милорд, галерея была легкая и невысокая. Вы же видите, никто даже не ранен.
Но Эдуард не хотел ничего видеть и слышать. Он уже закусил удила и продолжал разжигать свое возмущение, доводя себя до неистовства, нарочито преувеличивая опасность происходящего. Он был полон желания обрушить самое жестокое наказание на беспечных работников, чья нерадивость испортила праздник и чуть не погубила королеву.
— Заберите этих людей отсюда! — крикнул он. — Накиньте им веревку на шею и повесьте на любой перекладине!
Наступила тишина. Один плотник, совсем еще мальчик — видимо, подмастерье, — рухнул на колени и начал вслух молиться.
Эдуард отвернулся от несчастных и повторил:
— Уведите их! Пусть свершится то, что должно свершиться.
Филиппа взирала на происходящее с ужасом. Она думала о семьях этих несчастных, которые останутся без кормильцев, думала о любящих женах, о матерях, оплакивающих сыновей, и понимала, что не может… не должна допустить казни.
Внезапно она опустилась на колени перед королем, схватила его за руку и произнесла:
— Милорд, вы всегда говорили, что любите и почитаете меня. И не один раз подтверждали ваши слова, выполняя мои просьбы и желания. Сейчас я больше всего на свете хочу, чтобы вы подарили жизнь этим людям… Если они будут повешены и умрут, я никогда не смогу забыть о них… Посмотрите на меня! Посмотрите на этих женщин! Мы живы и здоровы… Галерею строили в спешке. Наверное, эти люди сделали бы лучше, будь у них больше времени… Пожалуйста, милорд, прошу вас… Во имя вашей любви ко мне пощадите этих людей!..
Король молча смотрел на нее — на дорогое ему лицо с добрыми заплаканными глазами, на растрепавшиеся волосы, разметанные по плечам… Лицо, которое он привык видеть веселым, радостным, спокойным…
Он колебался. Она, не поднимаясь с колен, умоляюще взирала на него. Царило молчание.
Она заговорила вновь:
— Милорд, если вы не соблаговолите исполнить мою просьбу, я никогда уже не смогу быть полностью счастливой, потому что буду считать себя виновной в смерти людей, не желавших мне зла и всегда бывших верными вашими подданными.
Снова молчание. Наконец все услышали негромкие слова короля:
— Отпустите этих людей. Моя королева просит за них с таким рвением, что я не в силах отказать ей.
Филиппа закрыла руками лицо, по которому струились теперь слезы радости. Одобрительные крики толпы были оглушительными. Людей становилось все больше — видимо, слухи о происшедшем растеклись по ближайшим улицам.
— Боже, благослови королеву!
— Боже, благослови добрую королеву Филиппу!..
* * *
Графиня Эно возвратилась домой, довольная поездкой и убежденная, что ее дочь счастлива в замужестве и за нее можно не волноваться… Пока что…
Филиппа тоже была в восторге от свидания с матерью, от приема, оказанного ей королем, но одно обстоятельство омрачало удовольствие от прошедших торжеств. Не будучи искушенной в делах государства, она все же понимала, каких больших денег стоили все эти праздники, турниры и пиршества, — даже если вспомнить, что часть расходов окупилась с помощью даров ее матери. Не понимала она другого: почему ее родная крошечная страна так богата по сравнению с Англией? Неужели жители графства Эно хотят и умеют работать лучше, чем англичане?
Она заговорила об этом с Эдуардом, и он, вначале удивленный ходом ее мыслей, не мог затем не признать основательности и глубокого смысла ее вопросов. Действительно, хозяйство королевства отнюдь не процветает, во многих его графствах царит нищета. Возможности, которые существуют в любой стране, не используются, а потому нет притока денег и других богатств, торговля хиреет. В царствование его отца и потом при Мортимере никто не задумывался над тем, что запасы в казне не вечны, что их необходимо пополнять, а не только расходовать для собственного удовольствия, как это делали фавориты отца и матери.
Еще больше был удивлен Эдуард, когда услышал от Филиппы вполне зрелые суждения — правоту их он не мог ни признать — о производстве шерсти в Англии, шерсти, которая считается лучшей в мире. Филиппа сказала, что, как ей кажется, куда выгоднее было бы здесь же, в Англии, выделывать сукно из шерсти, вместо того чтобы отправлять ее в Низинные страны — Нидерланды и Фландрию, — откуда потом за бешеные деньги доставлять обратно готовую материю.
— Ты говоришь очень разумно, — похвалил он, — но, увы, наши люди никогда не отдавали должное ткацкому ремеслу. Они не привыкли работать так тяжело и усердно, как у вас во Фландрии. Им нравится держать овец, выгонять их на пастбище и ждать, когда наступит время стрижки.
— Но разве они не понимают, что станут гораздо богаче, если начнут как следует работать? — искренне удивилась Филиппа. — Стране необходимо процветание, Эдуард, тогда люди будут счастливее и спокойнее.
Он задумался над ее серьезными и справедливыми словами.
— Ты можешь сказать мне яснее, что у тебя на уме? — спросил он.
Ответ не заставил себя долго ждать:
— Я бы сделала вот что… Привезла бы в Англию лучших ткачей из Фландрии. Создала бы здесь целое поселение. Они начнут выделывать сукно… сначала немного, потом все больше… И у нас будут свои ткани, самые лучшие в мире.
— Моя мудрая королева! Но с чего же начать?
— Ты разрешишь мне написать одному человеку, самому искушенному в ткацком деле из всех, кого я знаю?
— Дорогая жена! Сделай это немедленно!..
Она так и поступила, и вскоре во Фландрию было отправлено ее послание к некоему Джону Кемпу. Если он согласится приехать в Англию с мастерами и подмастерьями, писала ему Филиппа, а также с необходимым имуществом, то будет находиться здесь под особым покровительством короля, ибо он, король, полон желания создать у себя в стране процветающее ткацкое производство и возлагает на означенного Джона Кемпа большие надежды…
Переписка затянулась — Джон Кемп пожелал многое прояснить и уточнить, прежде чем дать согласие, — но дело все же сдвинулось с места, и по прошествии года в графстве Норфолк зародилось производство шерстяных тканей, которому суждено было принести в будущем процветание не только этому графству, но и всей Англии на долгие-долгие годы.
* * *
А принцесса Элинор собиралась замуж. В избраннике — а им стал не кто иной, как Рейнольд, граф Гельдрес, — она видела нечто невообразимо привлекательное, даже возвышенное. Наверное, тут не обошлось без влияния рассказов Филиппы, но Элинор легко убедила себя, что у нее тоже любовь с первого взгляда. А может, так оно и было?
Ей исполнилось тринадцать, но многие девушки в этом возрасте уже выходили замуж, да и Филиппа была не намного старше, когда обручилась с Эдуардом.
Насколько Элинор могла видеть, ее возлюбленный пришелся по вкусу Эдуарду, и он одобрял предстоящий брак сестры.
Филиппа подозревала в этом одобрении причины политические и вновь стала задумываться, продолжает ли ее супруг помышлять о французской короне, потому что ему тогда необходимо заполучить как можно больше друзей и сторонников на континенте. Так поступили в свое время его мать и Мортимер, когда обратились к ее отцу, графу Эно, за помощью. «Если бы не политическая необходимость, — подумала она с содроганием, — они с Эдуардом никогда бы не встретились, не полюбили друг друга… Как много зависит от случая…»