В тот день, прежде чем уехать из города, Роузи остановилась возле библиотеки, чтобы вернуть последний прочитанный ею роман Феллоуза Крафта и взять следующий. Тот, что она вернула, назывался «Шелк и кровь при дворе», а выбрала она, почти наугад, «Опасный рейс», с морским пейзажем, галеоном и компасом на обложке. Из Откоса она выехала уже ближе к вечеру, в быстро наползающих осенних сумерках.
Вещи, подумала она, машины, дом и всяческое барахло, из-за которого придется торговаться. Ни один брак еще не был расторгнут, прежде чем люди не прошли через раздел имущества. Хм.
Ей пришло в голову, что из-за вещей с Майком могут возникнуть проблемы, но ведь, в конце-то концов, он же Козерог, он от природы привязан к вещам и вечно мучился — как их правильно расставить. Роузи, какую бы часть собственной души она ни вкладывала в пару длинных сережек или в шкатулку из наборного дерева, именно барахла всегда боялась и старалась избегать; иногда ей казалось, что жизнь — это такой бег с препятствиями, где полным-полно всяческих предметов, через которые приходится перепрыгивать, цепляться за них юбкой, терять и оставлять их где попало. В ее собственном гороскопе (по-прежнему лежит на соседнем сиденье, все в том же Коричнево-желтом конверте, пускай слегка помятом) второй дом — Lucrum [77], «вроде как Лукулл, — вспомнила он голос Вэл, — деньги, имущество, работа и прочее в том же роде» — был девственно пуст, ни одной приблудной планеты.
Солнце село, раскрасив безоблачный западный край неба в лавандово-персиковые цвета. На горном склон мимо которого ехал грузовичок Роузи, вышел в заброшенный сад олень, отъедаться на падалице; внизу плыли по течению реки опавшие листья, ковриками собираясь возле водоворотов, в заводях и на берегу Споффордовой лужайки.
Наступала ночь, и над башнями Баттерманза широким черным знаменем повисла стая перелетных скворцов и, как знамя на ветру, затрепетала, прежде чем птицы решили обустроиться в замке на ночь.
Роузи включила лампу и стала читать «Опасный рейс», о буканьерах в испанских морях. В книге фигурировал тот самый маг, который сделал фотографию Шекспира и чей хрустальный шар ей показывал Бони: он снабжал картами сэра Фрэнсиса Дрейка и строил вместе с королевой коварные планы, направленные против испанцев. Роузи пришло в голову, что, может быть, все романы Крафта — всего лишь фрагменты одной и той же истории, каждый из которых вынут из общего контекста и оформлен в отдельную книгу, вроде как пейзажист может разрезать большое полотно на отдельные пейзажные миниатюры и каждое забрать в отдельную рамку. Англичане одержали над испанцами победу, но испанский король, затаившись, как паук, в своем волшебном дворце, строил планы возмездия. Роузи отвезла книгу обратно в библиотеку (с запозданием и вымокшую под осенним дождичком: Сэм утащила ее во двор и забыла) и взяла следующую.
В конечном счете она прочтет их все, одну за другой; она станет читать их в приемной у Алана Баттермана, в приемных залах суда и адвоката ответчика (столько возни предстоит со всеми этими бракоразводными делами). Она читать их в очереди в банке и в бюро регистрации автомобильного транспорта. Она будет читать их Сэм на ночь поскольку Сэм всегда нравилось слушать на сон грядущий убаюкивающий мамин голос, который произносит непонятные взрослые фразы, — куда больше, чем если бы мама читала истории, специально написанные маленьких детей. Она будет откладывать их в сторону когда у нее самой начнут слипаться глаза, часто за полночь, и снова раскрывать их утром, когда вставать еще слишком рано, потому что ни миссис Писки, ни даже Сэм еще не поднялись.
Хотя, в общем-то, Роузи никогда не была заядлым книгочеем.
Если собрать все прочитанные ею книги и разделить на количество прожитых лет, результат бы вы шел не слишком впечатляющий; в обычные времена ей откровенно скучно было браться за слишком толстую книгу, за слишком долгую историю. И только время от времени она принималась читать, как будто пробуждалась и давала рецидив старая, еще в детстве подхваченная горячка; и когда она принималась читать, то читала запоем.
Это был способ ухода от накопившихся проблем, и она прекрасно отдавала себе в этом отчет. Зачастую она даже знала, от чего конкретно она в данный момент пытается уйти, — хотя в свой первый год замужества за Майком, в год, прошедший под знаком Джона Голсуорси, она об этом еще не догадывалась; и первый такой запой, в каком то отношении самый жестокий, тоже долгое время оставался для нее загадкой — в тот год, когда она вместе с родителями переехала на Средний Запад и когда она Упрямо, том за томом, прогрызлась не только сквозь полное собрание книжек о Нэнси Дрю, но и через всего «Мистера Мото» [78], и через всю — от доски до доски — полку в местной библиотеке, где стояли биографии; она читала о реальных жизнях реальных людей, и ее поразило вторая то, что, в сущности, они мало чем отличаются от жизни людей придуманных, она запоминала (прочно и навсегда) факты из биографий Амелии Эрхарт, У. К. Хэнди Эдварда Пейсона Терхуна, Перл Месты, Вудро Вильсона и уймища прочих. [79] Весь тот год она проходила так словно внутри ее собственной жизни постоянно скрывалась какая-то другая жизнь, книжная и куда более увлекательная; ее ежедневное бытие поделилось на две неравные части, за книжкой и без книжки — столь же неумолимо и бескомпромиссно, как на бодрствование и сон.
И способность критического отношения к книге была Роузи столь же чуждой, как умение критически оценивать условия собственного повседневного существования. Книга либо захватывала ее, либо нет; а если захватывала, то какая, собственно, разница — почему. В период запойного увлечения детективными романами ей ни разу не приходило в голову задаться вопросом о том, какие цели преследует автор и каким будет решение поставленной проблемы; как-то раз, оглянувшись назад, она подумала: просто с самого начала до нее не дошло, что все эти истории — именно детективные и что у каждой должна быть разгадка; если бы ей попался под руку детектив, в котором загадка осталась бы без разрешения, она, вероятнее всего, даже не почувствовала бы себя разочарованной. Что ей действительно нравилось во всех этих книгах, подумала она, так это замечательное общее качество, которое делало их похожими на биографии: это были дороги с односторонним движением.
Но были и такие романы, где все шло иначе, и Роузи от них делалось как-то не по себе: романы, в которых, дочитав до половины, а то и до двух третей объема, начинаешь вдруг понимать, что сюжет сделал петлю и разворачивается теперь в обратную сторону. Те же самые события и персонажи, которые фигурировали в первой части книги и на которых держалась завязка сюжета, появлялись теперь снова (порой даже в строгой обратной последовательность), чтобы организовать развязку, как если бы вторая половина или последняя треть книги были зеркальным отображением первой, и развязка точь-в-точь как завязка, с единственной разницей, что все-таки она развязка. И не то чтобы такие книги не были похожи на жизнь, на сей счет Роузи не могла сказать ничего определенного, но если они и впрямь были хоть сколько-нибудь жизнеподобны, то выходит, и у жизни тоже могла оказаться своя вторая, зеркальная половина, а видимое ее течение в одну и только в одну сторону на поверку могло обернуться иллюзией, и если Роузи с этим пока не сталкивалась, то только потому, что сама еще не вступила в более позднюю, задом наперед, завершающую фазу жизни.
Однажды на какой-то домашней распродаже она купила книгу, в которой на пустой страничке сзади была вклеена пожелтевшая газетная рецензия на эту самую книгу. Автору рецензии книга, судя по всему, понравилась, хотя он и посетовал на излишнюю механистичность сюжета. Когда Роузи прочла сам роман, он оказался как раз из тех, с зеркальной последней третью. И она с удивлением поняла: тому, что она все время чувствовала, есть название, сюжет — то самое, что есть в романах и чего нет в биографиях; она это чувствовала, но не понимала, что именно чувствует. А теперь она это знала.
И все же она не догадывалась, до какой степени человеческая жизнь может быть похожей на роман, сколь симметричен может быть сюжет, как он может распадаться на две части, и чем дальше заберешься, тем быстрее будет обратный путь. Ясное дело, в подобном взгляде на суть происходящего была некая толика механистичности; но понять-то, выйдет твоя собственная жизнь симметричной, механистической или какой там еще, пока ее не проживешь, все равно не получится. И уж наверняка эта проблема имела для нее не чисто академический интерес, когда она высиживала с книжкой Крафта на коленях приемных адвокатских контор, пытаясь ускорить свой развод с Майком; ей приходило в голову, что именно в данный момент она может оказаться как раз на водораздел собственной истории (если жизненные трассы кто-нибудь размечает такого рода знаками — то на полпути) и, бортанув бывшего мужа, она всего лишь создаст условия для его дальнейших, совершенно неизбежных появлений в собственной истории. Которая, в конце концов, была и его историей тоже.
И Крафт — тоже туда же. Несмотря на то что история в его книгах неумолимо и поступательно шла по положенному ей маршруту, продвигаясь (с шумом и лязгом, который она слышала едва ли не наяву) от давнего прошлого к недавнему, в строгой временной последовательности, сами те истории, которые он рассказывал, зачастую отличались наклонностью к зеркальному построению сюжета. В «Надкушенных яблоках» сюжет был именно таким: ровно в середине книги тот самый маг — или ученый — вычертил юному Уиллу гороскоп, расставил по местам планеты и сказал ему, что ни за что на свете, если только ему не удастся прыгнуть выше головы, Уилл не сможет зарабатывать на жизнь игрой на сцене. И с этого момента книга с необычайной дотошностью пошла назад по собственным следам. Роузи показалось, что так оно и выйдет (и она даже воскликнула: «Только не это!» — вслух, за завтраком, — заставив Бони поднять голову, чтобы выяснить, не стряслось ли чего, и смех и грех), как только к Уиллу в Лондоне явился Саймон Хант — его бывший учитель, который нелегально выехал из страны, чтобы стать католическим священником.
Теперь именно Хант был в безвыходном положении, на Ханта охотились, поскольку он теперь был иезуитом и за его голову была назначена награда. Уилл, несмотря на искушение (пусть минутное, но все равно стыдно) выдать его, спасает перепуганного священника, спрятав его в самый критический момент под самым носом у Уолсингемова патруля: прямо на сцене, заставив его играть комическую роль попа в антипапистской пьесе — попа, которого в конце концов черти утягивают в ад.
Хорошая сцена, подумала Роузи, прямо как для кино написана.
Ближе к концу книги Уилл отправился на гастроли по Англии и снова очутился в Стратфорде-на-Эйвоне, в семнадцать лет чувствуя себя стариком, мудрым, повидавшим жизнь и пресытившимся театром. Последняя длинная сцена с давно уже смирившимся с потерей сына отцом — на том же расстоянии, едва ли не с точностью до страницы, от конца книги, что и самый первый их разговор — от начала. Входи, Уилл. Прости меня, прости.
И все-таки — Роузи сама удивилась, как так можно было сделать, — в строгой симметрии сцен не чувствовалось никакой натянутости, которая мешала ей в других книгах; наоборот, возникало какое-то странное чувство свежести, ожидания.
Может быть, просто потому, что она знала о том, куда вырулит эта история дальше, знала не из этой книги, знала то, о чем все те, кто населял ее страницы, даже и не могли догадываться: ни Джон Шекспир, ни Джеймс Бербедж (который попрощался с Уиллом у фургона на заднем дворе стратфордского постоялого двора, смахнув скупую слезу, но и радуясь — про себя — тому, что отделался от этого долговязого юнца), ни даже сам Уилл Шекспир, который повернулся и пошел по Хайстрит к отчему дому.
Пришло время остепениться; время войти в дело отца: хорошее, чистое дело, не хуже прочих, пусть и без особого полета, но зато всегда прокормит человека на склоне прожитых лет.
И не только самого этого человека — Уилл почувствовал как подпрыгнуло у него в груди сердце, хотя ноги, его тяжелые мосластые ноги, все так же размеренно трезво вышагивали по Хай-стрит, — но сможет прокормить и его жену, и детей. Темноглазую женщину, каких много в Стратфорде.
А если он будет работать упорно и ровно, то даже из долгой памяти города со временем может стереться воспоминание о его нелепом побеге в Лондон и он сможет заслужить почетное имя доброго гражданина, одного из опорных столпов города Стратфорда — и даже, чем черт не шутит, Джентльмена.
Уилл подошел к двери в отчий дом, положив руку на эфес воображаемой шпаги, висящей на левом боку, как у всякого порядочного Джентльмена. На постоялом дворе актеры Бербеджа устанавливали сцену для старой пьесы про Цезаря, которого зарезали в Капитолии.
Бог мой, сентиментально до ужаса, подумала Роузи и едва не рассмеялась вслух от удовольствия, ибо на последней странице, в самом низу, большими буквами, было написано не «Конец», а
НАЧАЛО
Глава шестая
Один ягненок умер; он лежал мок рым комком возле матери, которая недоверчиво его обнюхивала. В глубине сарая овца умерла при родах: ягненок остался жив и пытался сосать молоко. Споффорд поднял лампу — в ее свете стали видны клубы пара от его дыхания — и тщательно пересчитал овец; он так устал, что едва мог считать. Остальные были в порядке. Итак, один мертвый ягненок, у его матери полно молока; и один ягненок остался без матери. Но живая овца не давала молока сироте; мешал какой-то инстинкт, запах или что там еще. Так что осиротевший ягненок умрет с голода, если только Споффорд не начнет прямо сейчас кормить его с рук.
Либо можно попробовать один старый способ, о котором он слышал от кого-то, вот только забыл от кого; у него остался в памяти смутный образ старого пастуха, который тоже научился этому у своего предшественника, и цепочка уходила в древность. Ну, что ж.
Он раскрыл нож и, действуя быстро и почти машинально, словно делал это уже много раз, освежевал мертвого ягненка, сняв с него тонкую влажную шкурку. Сделав это, он взял ягненка-сироту и, обвязав его этим жалким лоскутом из шкуры собрата, положил рядом с матерью умершего.
Мать, как могла, внимательно осмотрела его, обнюхала и признала за своего собственного. Уступая настойчивым требованиям замаскированного ягненка, она подпустила его к вымени: пусть живет.
Ну как вам это понравится, умилился Споффорд, у которого от возни со шкурой руки были перепачканы в крови до запястий. Ну как…
— …вам это понравится, — произнес он вслух и проснулся.
Была вовсе не февральская ночь, когда обычно ягнятся овцы, а декабрьское утро. Ночью выпал снег, первый в этом году, белый свет заливал верхний этаж его дома, и о том, что был снегопад, он догадался, не поднимая головы.
Елки-палки, подумал он взволнованно, бывают же такие яркие сны. Такие убедительные.
Он сел и почесал голову обеими руками. Его куртка из овчины, чистая, висела на крючке. Он рассмеялся: классный это был фокус с ягненком. Интересно, подумал он, правда, что ли, это помогает. Насколько ему помнилось, он никогда о таком не слышал, хотя в детстве ему как-то пришлось кормить вручную осиротевшего ягненка. Старый пастух из этого сна, рассказ которого он будто бы вспомнил (розовощекий, с обгрызенной трубкой, с волосами, похожими на овечью шерсть) точно был ему незнаком — полная выдумка.
За завтраком он решил: надо спросить у кого-нибудь знакомых местных овцеводов, есть ли такая уловка. Правда ли, что это известный старый способ.
А если правда?
Следующее решение он принял за мытьем посуды.
День казалось, отмечен был каким-то особым смыслом: этот сон, этот снежный отблеск, словно бы открыл, обнажил какие-то глубины в нем самом. В общем, закончив работу по дому, он отправился на Заимку к Вэл — давненько он собирался к ней выбраться. Ковыряя в зубах костью форели, которую держал специально для этой цели, он примерно наметил, какие вопросы ей задать, что за совет ему нужен и в какой области.