— Как замечательно сложен ваш сын, сплошные мускулы. — Он кивнул, все еще улыбаясь. — Да, он на пути к выздоровлению. Возможно, будет слегка прихрамывать на правую ногу, но если представить себе, что могло бы быть… — Он выразительно развел руками. — Сейчас сестра проводит вас к нему.
— А когда он сможет вернуться домой?
— Скоро, возможно, через месяц.
На веранде было прохладно от постоянной тени и от бриза, достигающего до госпитальных газонов. Вдоль стен стояла шеренга высоких металлических кроватей, и мужчины в серых ночных фланелевых рубашках лежали на белых подушках.
Кто-то спал, кто-то читал, кто-то вел тихую беседу и играл в карты и шахматы на досках, положенных между кроватями. И только один раненый лежал, глядя куда-то в пустоту, словно прислушиваясь к противным крикам лягушек на газоне.
Бороду ему сбрили, пока он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, а сестры решили, что она негигиенична. Но внешний вид его от этого только выиграл, и сам Син в глубине души даже был доволен. Защищенная долгое время бородой, кожа на нижней части лица была гладкой и белой, как у мальчика, пятнадцать лет были сбриты вместе с жесткой черной щетиной. Сразу привлекали внимание густые брови, оттенявшие темно-голубые глаза, затуманенные, как горные озера, на которые пала тень от облака. Но они становились еще темней, когда он изучал содержимое письма, которое держал в правой руке.
Письмо пришло три недели назад, и дешевая бумага уже обтрепалась по краям от постоянного перечитывания. Это было длинное послание, большая часть которого была посвящена детальному описанию ужасного боя на реке Тугеле, где была сильно помята армия Буллера. Там было сказано, что автор часто страдает головной болью из-за ранения, хотя снаружи уже и следов не видно. Еще оно содержало массу благодарностей. Это смущало Сина до такой степени, что когда он в очередной раз перечитывал письмо, то этот абзац пропускал.
Но были там слова, к которым Сина каждый раз притягивало как магнитом. Он медленно шептал их, как молитву.
«Помнишь, я говорил тебе о Рут, моей жене. Как ты знаешь, она уехала из Претории и сейчас находится в Питермарицбурге, где живет у родственников. Вчера я получил от нее письмо, в котором содержатся замечательные известия. В июне будет четвертая годовщина нашей свадьбы, и наконец (о, счастливая встреча в Натале) я стану отцом! Рут решила, что родится девочка (хотя я уверен, что будет сын), и уже выбрала ей имя. Это самое необычное имя. Если честно, боюсь, мне придется приложить все свои дипломатические способности, чтобы заставить ее передумать. (У нее есть такая черта — она очень упряма.) Она хочет назвать бедную малютку Темпест* — буря (англ.).
Темпест Фридман! — и эта перспектива пугает меня. Хотя наши с тобой веры различны, я хочу написать Рут и попросить согласиться на твой вариант Громовержец, ведь это имя Бога. Не думаю, чтобы Рут стала возражать (особенно зная, как многим мы тебе обязаны), и теперь требуется только твое согласие. Даешь его?
А еще я описал Рут твою ситуацию, дал твой адрес (госпиталь Грейс) и попросил навестить тебя с тем, чтобы она смогла поблагодарить тебя лично. Хочу заранее предупредить тебя, что она знает о тебе столько же, сколько и я, — не я один не могу скрыть свое восхищение».
Лежа с зажатым в руке письмом, Син смотрел на газоны, залитые солнечным светом. Под его одеждой, выпуклая, как живот у беременной, лежала плетеная корзина, служившая опорой для ноги.
— Темпест! — шептал он, вспоминая играющие на теле Рут светящиеся голубым и ослепительно белым блики. — Почему она не идет? — Он ждал ее три недели. — Она знает, что я здесь, почему же она не приходит ко мне?
— К вам посетители. — Сестра поправила белье на кровати.
— Кто? — Он с трудом приподнялся на здоровом локте. Другая рука была на перевязи.
— Леди. — Он вздрогнул» — И маленький мальчик. — И когда он понял, что это не она, волна разочарования окатила его с головы до ног. Он резко почувствовал себя виноватым. Ада и Дирк! Как он мог надеяться, что это будет кто-то еще?
Дирк не узнал его без бороды, пока не подошел к кровати на десять шагов. Потом бросился к нему, шляпа слетела с головы, а темные волосы, несмотря на бриолин, рассыпались кудрями, пока он бежал. Он непрерывно говорил, прижимаясь к груди Сина, обнимая его за шею двумя руками. Еще совсем недавно Син чувствовал себя потерянным в этом мире, а теперь с радостью смотрел на сына.
— Ладно, хватит, мальчик, — произнес он, а потом повторил: — Мой мальчик.
Он не мог поверить, что совсем недавно предал любовь сына. Суровые мужчины смотрели на них и невольно улыбались. Чтобы отвлечься от этих мыслей, Син повернулся к Аде.
Она спокойно ждала, как прождала большую часть своей жизни, но, когда он посмотрел ни нее, она с нежностью улыбнулась.
— Син. — Она со всей нежностью матери поцеловала его. — Что случилось с твоей бородой? Ты так молодо выглядишь!
Они пробыли час, и большую часть времени занял монолог Дирка.
В интервалах, когда он переводил дыхание, Син с Адой могли обменяться накопившимися новостями. Наконец Ада встала и подошла к изголовью кровати.
— Поезд отходит через полчаса, а Дирку завтра в школу. Мы будем приезжать из Ледибурга каждые выходные, пока ты не вернешься домой.
Увести Дирка из госпиталя было так же сложно, как пьяницу из бара. В одиночку Ада не смогла справиться с мальчиком, ей пришлось позвать на помощь санитара. Мальчишку утащили с веранды, он пинался, вырывался, а до Сина еще долгое время долетали крики сына:
— Я хочу остаться с папой, с папой!
Глава 23
Бенджамин Голдберг был душеприказчиком своего брата, чье имущество составляло сорок процентов компании с ограниченной ответственностью братьев
Голдберг. Эта компания владела пивоваренным заводом, четырьмя маленькими отелями и одним очень большим, расположенным на Морской площади в Дурбане, шестнадцатью мясными магазинами, фабрикой по производству варено-копченых колбас, свиных сосисок, бекона, копченой ветчины. Эта продукция весьма смущала Бенджамина, но мануфактура была очень доходной, и с этим нельзя было не считаться. Бенджамин Голдберг был главой правления, у него было шестьдесят процентов акций. Присутствие армии в Натале, состоящей из двадцати пяти тысяч оголодавших солдат, привело к такому росту потребления пива и бекона, что невольно причиняло новые волнения Бенджамину, человеку мирному. Огромные доходы, свалившиеся на него столь внезапно, приносили не только радости, но и огорчения.
И те же самые чувства он испытывал по поводу того, что в их доме жила племянница. У Бенджамина было четыре сына, а его брат Арон оставил после себя единственную дочь, которую Бенджамин с удовольствием обменял бы на всех своих детей. И дело не в том, что мальчики были ленивы. Наоборот, они все трудились: один курировал «Наталь-Паркотель», старший вел дела пивного завода, а двое других занимались мясным производством. Но, — здесь Бенджамин вздохнул, — но Рут! Его старость скрашивала эта девочка! Он посмотрел на нее, сидящую напротив за полированным столиком для завтрака, отделанным серебряной инкрустацией и слоновой костью, и вздохнул снова.
— Не надо, дядя Бен. Не начинайте, пожалуйста. — Рут намазала тост маслом.
— Я всего лишь говорю, что он нужен нам здесь. Разве это так плохо?
— Соул — адвокат.
— Ну? Это не так уж плохо. Адвокат нам нужен. Я столько плачу чужим подобным умникам!
— Он не хочет вступать в компанию.
— Ладно. Мы знаем, что он не хочет милости. Мы знаем, он не хочет, чтобы твои деньги работали на него. Мы все знаем о его гордости, но теперь у него появились и обязанности. Ему больше следует думать о тебе и о ребенке.
При упоминании о ребенке Рут слегка покраснела. Бенджамин заметил это, он вообще был наблюдателен. Молодые люди! Если бы они с большим вниманием относились к советам старших. Он вздохнул снова.
— Ладно, оставим эту тему до возвращения Соула, — с трудом согласился он.
Рут, никогда всерьез не воспринимавшая предложение дяди платить Соулу, внезапно вспомнила свою жизнь в Питермарицбурге и чуть было не расчувствовалась от захлестнувшей ее любви к дядюшке Бенджамину, пойманная, как маленький зверек, в удушающие сети семейных уз и обязанностей. Она сильно покраснела:
— Если вы когда-нибудь скажете об этом Соулу, я перестану с вами разговаривать.
Ее щеки горели, в глазах сверкали искорки. Казалось, даже тяжелые темные косы ожили и превратились в живое разгневанное существо, способное броситься в атаку.
— Ой-ой-ой! — Бенджамин пытался спрятать восхищение. — Какой темперамент! Какая женщина! Рядом с ней любой мужчина чувствует себя молодым!
Рут выскочила из-за стола, и он обратил внимание, что на ней костюм для верховой езды.
— Куда ты едешь, Рут? Тебе нельзя ездить верхом.
— Нет, я поеду.
— А ребенок?
— Дядя Бен, почему бы вам не заняться своими делами? — И она вышла из комнаты. Ее талия еще не расползлась от беременности, она двигалась с грацией, взволновавшей сердце старика.
— Ты не должен позволять ей так вести себя, Бенджамин, — с присущей ей мягкостью произнесла жена.
— Что-то беспокоит девочку. — Старик аккуратно стряхнул крошки с усов, положил на стол салфетку и проконсультировался с золотыми карманными часами. — Что-то серьезное. Запомни мои слова.
Была пятница — именно этот день стал для нее главным днем недели. Рут стеганула жеребца, который, ускорив шаг, рванул вперед так резко, что ей пришлось слегка осадить его и перевести на легкий галоп.
Она приехала рано, и ей пришлось ждать долгих десять минут в дубовой аллее перед госпиталем Грейс. Она старалась, чтобы ее никто не увидел, пока маленькая сиделка не пролезла через забор.
— Получилось? — озабоченно спросила Рут.
Девушка кивнула и, оглянувшись по сторонам, вынула пакет из-под форменного плаща. Рут обменяла его на золотой соверен. Зажав монету в руке, Сиделка пошла обратно к изгороди.
— Подождите, — остановила ее Рут. Это была единственная возможность все выяснить, и она не хотела упускать ее — он?
— Все здесь, мадам.
— Я знаю, но скажите, как он выглядит? Что он делает и говорит? — настаивала она.
— О, теперь он выглядит хорошо. Он встал и ходит, опираясь на палку, уже с неделю, а этот большой черный дикарь помогает ему. В первый день он упал, и слышали бы вы, как он ругался!
Они обе дружно расхохотались.
— Этот тип! Вчера у него произошла очередная стычка с сестрой, когда та хотела вымыть его. Он обозвал ее бесстыжей проституткой. Ну она и задала ему. Зато как она была польщена, потом ходила и всем рассказывала.
Сестра все болтала, а Рут внимательно слушала ее.
— А вчера знаете, что он сделал, когда я меняла ему одежду?
Неожиданно Рут почувствовала, как ярость захлестнула ее. Она поняла, что девушка в форменной одежде была очень симпатичной.
— И он сказал…
— Спасибо! — Рут с трудом сдержалась, чтобы не ударить девушку кнутом. — Теперь мне пора. — Обычно длинные юбки мешали ей сесть на лошадь, но теперь она мигом оказалась в седле.
— До следующей недели, мадам?
— Да. — И она стеганула жеребца со всей силы. Он так яростно рванул вперед, что ей пришлось вцепиться в переднюю луку седла. Она гнала его, как никогда раньше, стегая кнутом и пришпоривая, пока пот не покатился по бокам и не выступила на губах пена. Когда она добралась до укромного места на берегу реки Умгени далеко от города, ее ревность угасла и ей стало стыдно. Она ослабила подпруги, потрепала коня по шее, потом привязала к плакучей иве. Рут медленно пошла к любимому кряжу у кромки воды.
Там она села и открыла конверт. Если бы Син только знал, что его температурная карта, история болезни, рекомендации домашнего врача и даже анализы мочи изучаются так внимательно, он бы добавил к своим заболеваниям еще что-нибудь пострашнее.
Наконец она вложила страницы в конверт и убрала его в карман жакета. Должно быть, он сильно изменился без бороды? Она смотрела на воду, и ей показалось, что на зеленой поверхности появилось его лицо и он смотрит на нее. Она тронула
воду носком ботинка, появились круги, и образ расплылся.
Стало очень одиноко.
— Я не должна идти к нему, — прошептала она, собирая все силы, поддерживающие ее с тех пор, как она узнала, где он. Так близко, так страшно рядом.
Приняв решение, она снова посмотрела на гладь воды и попыталась представить лицо мужа.
Но увидела только желтую рыбку, медленно скользящую по солнечному дну, чешуйки которой напоминали подпиленные зубки. Она кинула камешек, и рыбка уплыла.
Соул. Веселый маленький Соул с обезьяньим лицом, который заставлял ее смеяться, как мать смеется над своим ребенком. «Я люблю его», — думала она. Но любовь имеет разные формы. Иногда она похожа на горы — высокие, большие, с острыми пиками утесов, а иногда — на облака, бесформенные, не имеющие четких границ, они медленно проплывают над горами, меняя форму. Их уносит ветер, а горы остаются вечно.
— Моя гора, — прошептала она и снова отчетливо увидела его, стоящего перед ней во весь рост, когда кругом бушевал ураган. — Буря, молния, — прошептала она, сжав руками плоский упругий живот. — Буря, молния, — прошептала она и почувствовала тепло внутри. Оно «шло от лона и разливалось обжигающим желанием, с которым она больше не могла бороться.
Она побежала к коню, юбки летели за ней, руки дрожали, когда она взялась за ремень подпруги.
— Еще один раз, — пообещала она себе. — Пусть это будет последний раз. — Не колеблясь, она вскочила в седло. — Только раз, клянусь! — произнесла она и добавила, улыбаясь: — Ничем не могу себе помочь. Я старалась, о Боже, как я старалась.
Удивленный гул голосов встретил ее появление, когда она шла по веранде госпиталя. Она весьма грациозно приподнимала юбки одной рукой, четкое, стаккато ее шагов звучало по цементному полу. Страстное желание горело в глазах, грудь под жакетом цвета вишни высоко вздымалась. Щеки раскраснелись от быстрой езды, а блестящие черные волосы выбились на висках и лбу.
Больные реагировали на нее, как на богиню, восхищаясь ее недоступной красотой. Но она не замечала их, она не чувствовала, как все пожирают ее глазами, и не слышала восхищенного шепота — она увидела Сина.
Он медленно шел к веранде, неуклюже пользуясь палкой, чтобы не так сильно хромать. Син опустил глаза и задумчиво хмурился. У нее перехватило дыхание, когда она увидела, как он изменился. Он казался еще выше от сильной худобы. Никогда раньше она не видела таких впалых щек и такой бледной гладкой кожи с голубым отливом в том месте, где когда-то росла борода. Но она помнила глаза; густые сросшиеся брови, большой нос с горбинкой над чувственным ртом.
У края газона он остановился, широко расставив ноги, сжимая двумя руками палку и опираясь на нее. Потом поднял глаза и увидел Рут. Они стояли не шевелясь. Син, ссутулившись, смотрел на нее. Она стояла в тени веранды, все еще приподняв одной рукой юбки, прижав другую к груди.
Постепенно его плечи распрямились, он встал в полный рост, отбросил палку и открыл объятия.
И она побежала по гладкой зеленой лужайке. В его руки, дрожащие от сильного напряжения.
Обхватив его за талию, прижав лицо к груди, она вдыхала этот мужской запах и чувствовала стальные мускулы. Она знала, что находится в безопасности, и, пока будет так стоять, никто на свете не посмеет обидеть ее.