– Да, намыли, и хватит! Я тоже завтра помчусь с большой водой. А то далеко ли до греха!
Катька затянула концы платочка. Ее вывел Налим, И она скромно поклонилась.
– Ну, чертова кукла! – сказал ей Налим.
– А ну, покажи им зубки, сельдяная акула! – сказал отец.
Налим, заломив голову и подпирая ладонью затылок, заходил в присядке.
– Дай-ка мне гармонь, – обратился Федосеич к Андрюшке. – А ну, Катька, как отец учил, давай по-морскому. Налим, не мешай ей, она без тебя лучше спляшет. Не ты тут…
Катька легко запрыгала, разводя руками, и сначала слегка пробарабанила каблуками по всей комнате, а после забила в пол так, словно на ней были не легкие башмачки, а матросские сапоги. Она плясала, как мальчишка, все быстрей и быстрей и, не прекращая танца, успевала побывать во всех концах комнаты, словно работала, как паровая машина.
Сильно выпивший Налим и стеснявшийся Васька отступились. Теперь плясали лишь Катерина и Авдотья. То наплывая, то отступая по очереди, они, казалось, желали озадачить друг друга, отбивая ногами, как по телеграфу, вопросы и ответы.
То спокойно и плавно, то бурно, словно кидались они к новому оружию, потом разбегались порознь и забывали друг о друге. Дуня плыла по кругу, глядя на Ваську из-за плеча. «Мне все обидно, я не знаю почему… – как будто говорила она. – Но ты меня уж больше никогда не увидишь, далекий дружок, моя придуманная утеха… Но я пережила с тех пор много, перешла горы, хотя никто и не видел… Я уж не прежняя девчонка-плясунья!»
«А я жить хочу! – как огонь в костре билась Катерина. – Мне силу некуда девать, смотрите, какой я заморыш – сельдяной акуленок!.. Я забью тебя… Куда тебе, рожавшей бабе, тягаться!»
«Да, я нарожала детей, род целый от меня, и я еще смогу не хуже тебя!» – отвечала Дуня и выбила дробь не хуже Катьки.
– Давай, давай! – сказала ей Катя холодно, словно вызывала ее на неравный бой.
«Нет, меня еще никто не наказывал!» – отвечала Дуня. И руки и глаза ее опять плели сети и заманивали кого-то. Катька разозлилась. И ей хотелось играть, дразнить и заманивать. Эта красавица была опытней ее, коварней.
– Это я учил! – сказал матрос. – Видишь, у вас так не пляшут. А ты, цыган, чего сидишь? Иди спляши.
– Я цыган, дорогой, а плясать не умею. Всю жизнь в деле, господа, и некогда мне плясать. Молодой был не плясал…
– Катька, давай еще… Андрюха, на, возьми гармонь, бери с рук, пущай они хлещутся не переставая.
И, не прерывая музыки, Андрей перехватил плясовые стоны с рук матроса. Гармонь заходила бойчей.
– Ог-о! – воскликнула Катька, и еще быстрей заходили ее руки и ноги, успевая отбить такт.
– Дава-ай! Покажи имя всем! Всей империи Российской! А я тоже плясать любил, – рассказывал уставший матрос. – А еще драться. Мы всегда старались с англичанами. Куда ни приди – они. Гонконг, Шанхай – они. В Индию нас не посылали из-за них. Они Индию берегут, не любят, если мы туда заходим. Суэц – их же! Капский мыс – везде! Другие не так дерутся, как они. Но их все же трудно раззадорить.
– А вот, говорят, у них бокс?
– Да, это появилось.
– Раскручивают кулаки?
– Нет, бьют с поворотом.
– И получается?
– Как же… Как пятак или свинчатка в руке. Он бьет и телом поворачивается. Ловко попадет, и уляжешься… Другой даст руку и подымет. Смотря какой характер… С ними надо быстро бить, пока он еще не опомнился.
Как дашь ему хорошую оплеуху со звоном, ну, паря, он вспыхнет, обозлится. Тогда пойдет. С ними-то всегда драться интересно. Придем в порт, если их суда стоят – хорошо. Ага, ребята, драка будет. При встрече стоим в почетном карауле, лицом к лицу. Они еще не поймут, чо мы такое… Катька, давай! Хлещи!..
– А че хорошего, – сказал Спирька, – моя же родная дочь опять загубит кого-нибудь.
– Разве она загубила? – спросил Егор.
– Только ты, может, еще не догадался, – ответил Спиридон Шишкин. – Кого загубит, кому жизнь произведет…
– А ну еще чуть-чуть побыстрей! – ласково сказала Дуняша, подбежав к Андрею.
Пьяные зрители начинали уставать.
– Ты играй, – сказал Федосеич гармонисту, – а я лягу под скамейку. Устанешь – разбуди, как на собачью вахту. Меня в сон клонит. Я до сих пор засыпаю не вовремя и все просыпаюсь. Жизнь моя разделена на вахты!
Он залез под лавку и захрапел.
– Гляди, ну, гляди, че они вытворяют… Вода бы не поднялась опять! – удивлялся Силин.
– Доказывают друг дружке! – сказала толстая баба с родимым пятном и ушла.
– Че-то, видать, не поделили!
– Чо нам делить! – воскликнула Катя и развела рукой широко, как пьяный мужик, и обхватила Дуняшу на лету и поцеловала ее. – Вот как любим друг друга!
И, разводя руками свои широкие платки, с открытыми волосами, в широких больших развевающихся юбках, они покружились вокруг друг друга, как две огромные яркие бабочки.
Федосеич, видно, подремал и вылез из-под лавки. Андрюшка играл с закрытыми глазами.
– Ты ужо спишь… Давай еще я, – сказал матрос.
Васька откуда-то вернулся, вбежал в дверь и кинулся в пляс… Илья соскочил и пошел ползунком.
– Хватит, бабы! Дайте нам!
– Пошел ты! – сказала Катя.
– Иди, иди! Сдохнете! Все равно не победите.
– Да, нашла коса на камень…
Дуня кинулась к Илье, Катя – к Василию. Ее разбирала досада. Она очень давно ждала Дуню и хотела видеть, что же в ней может всем нравиться. Васька ей показался сегодня растерянным. Он выбегал, выпивал или сидел, как филин, и хлопал ушами, когда эта красотка разговаривала с ним глазами и ногами.
– Без сердца она с тобой! Играла с дураком!
«Разве этого стоит Васька?» – думала она.
Катя и Василий вышли из дому. Шумел ветер, и шумела река.
Катерина отошла немного, разбежалась и, размахнувшись, ударила Ваську изо всех сил по уху.
– Ты что? – удивился он.
Она ударила его с другой стороны.
– Я тебе как дам сейчас еще раз…
– Врешь ты, Ксенька, что они в грехе живут, быть не может, – говорили утром бабы у пекарни, – она его вчера так хлестала! Видно, уж давно обвенчаны, не год и не два.
– Мало еще ему! – сказала Татьяна.
«Будет знать, как баловаться!» – подумал Егор.
– Тятенька, что к завтраку велите приготовить? – подбежала Катюша. – А как работу, будем ли седне начинать? Забой-то сохнет.
* * *
За сопкой из ущелья, как из трубы, несся дым на утихшую реку сплошными клубами. Солнца не было видно, только огненное пятнышко в небе, как пятачок.
Егор, Гуран и Сашка отправились в поход по приискам своей республики. По слухам, почти по всей реке теперь стояли шалаши и палатки.
Вода спа?ла, и целые деревья висели высоко в ветвях тайги. Там же остались коряги, рассохи. Весь лес в полосах пены. А на возвышенностях опять обгорелая сопка, болота, белый багульник, пойменный лес в свежей зелени, но среди разграбленной, разбитой наводнением природы вид его печальный. А на сухой высокой сопке опять все горит. У высокого тополя белеет балаган.
– Егору Кондратьевичу! Почтение! – старатели в шляпах и платках и в длинных рубахах оставляли лотки.
– Кто же лес зажег?
– Не мы. Христом-богом, не мы…
Чем выше поднимались по реке, тем меньше было старателей. Начались почти безлюдные места. Весь лес переломан наводнением, а пески чисты, все промыто – и леса и острова. Трава, как скошенная, огромными сплошными копнами на целые версты лежит на островах.
А в горах бушует пожар, и никто нигде не признавался и не мог объяснить, отчего горит лес. Кто-то же поджег его?
Наутро Егор, Гуран и Сашка опять взмахивали шестами и забирались все выше, все ближе к снегам. Воздух стал чище, а солнце все еще без лучей, словно блин или крышка от медной кастрюли катится по сопкам.
Ломило ноги и руки.
«Будет дождь!» – подумал Егор.
Ночью началась гроза. Ночевали у страшных чудовищ на берегу, и молния озаряла их белые голые тела.
Утром небо очистилось и пожары утихли. Прошли самый большой кривун, перетащили лодку через завалы, видели лед на берегу, голубые и зеленые козырьки – остатки наледей. Целые уступы волнистого льда виднелись в ущелье.
– Ложись! – крикнул Егор.
– О-е-ха! – воскликнул Сашка и припал ничком.
Лодку стало сносить.
– Кто?
– Человек целился, – сказал Егор.
Подняли головы, загнали лодку в залив, взяли оружие и вышли на берег.
– Меня тут стреляют уже не в первый раз…
* * *
Когда Егор вернулся, собрав десятину с дальних приисков, дела как посыпались на него.
– Надо запрет на вход на прииск для каторжных! – говорил Силин.
Пришел китаец, помогавший Ксеньке в пекарне.
– Моя раньше работай на пароходе! – сказал он Егору. – На тот год моя хочу открыть ресторан. Можно японский ресторан. Привезу японская мадама.
– Что такое ресторан? – спросил Силин.
– Харчевка! – объяснил Камбала.
– Андрюшка опять спиртом торгует, – доложил Гаврюшка.
– Пусть живет, – сказал Силин.
– Че пусть живет? – рассердился Сашка. – Я бы его выгнал.
– Видишь, как он весело играет.
– Мало ли кто играет…
– Еще приехал японец, – сказал Гаврюшка, – у него русских денег нет. Есть иностранное серебро… Как ценить, какой курс? Черт знает! Он привез японские шелка. Хочет открыть магазин. Пускать ли его? Такие шелка, такой красоты, что все сойдут с ума!
Очкастый приехал за хлебом, а потом зашел в контору. Егор сидел там в одиночестве и шил сапоги.
– Я скажу, что я очень рад, что вас выбрали президентом! Егор Кондратьевич! Выбрали лучшего! Конечно, правда! Но, Егор Кондратьевич, постройка пекарни – умное дело, иначе что бы люди делали в такое бедствие! Но что-то я еще хочу вам сказать.
Егор любил шить сапоги, умел шить и любил слушать кого-нибудь в это время.
– Президент должен быть на высоте человеческого понимания. Но есть люди, которые не понимают вашего благородства. И это несправедливо.
– А ты хлеб взял?
– Да… Но у меня к вам есть вопрос. Народ встревожен.
– Чем?
– Люди говорят, что ваша Катя была замужем до брака с Василием.
– Нет, не была – ответил Егор.
– Вы, Егор Кондратьевич, очень смело поступаете. Как можно? Молодые у вас все лето живут невенчаны, и разговоры об этом идут по всем приискам. Все говорят, что свадьбу вы не хотите справлять, не верите в бога, упрекают вас в безнравственности и в богохульстве.
– В Сибири есть места, – ответил Егор, – где живут невенчаны по два-три года. Потом приедет поп и сразу совершит все обряды.
– Другое дело… – Очкастый при каждой фразе клонил голову к плечу.
– Бывает, поп болен, то пьет, то торгует, то сам у богатых, уедет верст за шестьсот и гуляет по неделям…
– То в Сибири!
– И у нас бывало на Каме.
– Но я вам скажу, ваше степенство, что ее отец пил… А вам нужно здоровое потомство. Я вам желаю добра. И, бог знает, здорова ли она сама, такая чахлая! И еще… Народ очень возмущается. Ее отец продал свой участок. А это несправедливо.
– Я с него взыскать не могу, – ответил Егор.
– А есть закон у нас же! Вы сами установили… Участки не продавать.
– Да, есть закон. Но наказывать его не буду!
– Почему? Видишь, как ты выгораживаешь своих! Так они и обманывают вас, ваше степенство. А вы своим спускаете…
– Как же у дегтя стоять, да в дегте не вымазаться? – шутливо отвечал Егор и воткнул шило в кожу.
Толстяка ждал старовер-лодочник. Мешок с хлебом положили на возвышение, на досках посреди лодки и закрыли ватными куртками.
– С сыном Егора невенчанная живет, – сказал толстяк, когда веслами заработали.
– Какая женщина?
– Катька!
– Да она жена.
– Невенчана…
– Пусть живут.
– Это безнравственно. Грех. Если бы он не был президентом, не стоял бы во главе у нас, тогда можно бы не обращать внимания. Он и десятину себе берет, а делится, говорят, со своими.
… Таня и Катерина укладывали рубашки Егора и белье. Сашка вычистил ему ружье. Василий наточил кинжал.
– Куда ты собрался, Копдратич? – спросил Ломов.
– Вода установилась. Все обратно приходят. Теперь я домой съезжу.
– А кто за тебя?
– Сашка и Силин. Они будут править вами всю осень.
Егор долго думал, брать ли Василия. Он замечал, что и Кате хотелось бы ехать. Но ведь надо их там сразу венчать… И с Натальей еще надо все уладить.
«Налетать прямо с хода, с лодки на тройки и в церковь по новой дороге?»
На прииске теперь все в порядке, и все будет хорошо, если кто-нибудь не выдаст. Конечно, пуля всегда может каждому прилететь. Но здесь сами все с ружьями и с характером.
Жаль было оставлять Василия. Но и дела без него нельзя оставить. Только пока Василий тут, Егор мог надеяться на Сашку и Тимоху. Они берегут его, и он помогает им. Егор чувствовал, что надо ехать домой.
«Сердце вещун!» – полагал он.
Приехал Никита.
– Да ты что? Куда это? – спросил Жеребцов.
– И я не железный! – отвечал Егор. – Домой поеду.
– Послушай, Егор Кондратьевич, – сказал Ломов, – мы же тебя выбрали, а ты уезжаешь.
– Да я что вам, нанялся? – рассердился Егор. – Вы на самом деле решили, что я городской голова или американский президент, нет, тут не республика…
– Егор, постой… Ну, дай, Никита, ему стихнуть! – сказал Силин.
– У меня же дом, пашня. Да и семья. К попу надо.
– Да мы же тебя выбирали…
– Я вам говорил, что не согласен. Я не казачий атаман!
– Просим! Не уходи! Порядка не будет… – сказал Никита.
– Будет и порядок. Остается Силин.
– Правильно, правильно! – сказал Камбала. – Поезжай домой. Долго на прииске никогда не живи.
– Что же, я своих детей подведу!
– А как на тот год? – спросил Ломов.
– Да я еще, может, в этом году вернусь.
– Кто участки будет распределять? Люди ушли, места бросили.
– Участки за ними. На тот год к петрову дню не придут – забирайте…
– Мне, по моему характеру, трудно союзников найти! – сказал Никита. – Но я еще, Егор, с тобой поборолся бы…
На рассвете Сашка с Силиным провожали Егора до Гаврюшкиного караула.
На посту и Гаврюшка сел в лодку.
– Почему такое беспокойство? – спрашивал Егор.
Но ему никто не отвечал.
– Слава богу, вывезли тебя! – сказал Гаврюшка, когда виден стал Утес.
– Мотай дальше один! – сказал Силин.
– Иди! – сказал Сашка. – За Васю, Таню и Катю не бойся. Они работают и лучше без тебя намоют. Вернемся вместе. А ты ходи. Твоя не надо здесь зря быть.
Опять потянулись острова и берега, недавно вышедшие из-под воды с длинными рядами трав, поваленных буйными волнами в прибыль и непогоду.
На Утесе Егор узнал, что парохода на подходе нет и еще долго не будет. Егор пошел на телеграфный станок. Телеграфист сказал, что раньше чем через месяц пароход не придет.
– Добирайся сам!
Долго плыл Кузнецов вверх по течению. Он шел протоками, стараясь сократить расстояние.
Попалось чье-то зимовье. Оно стояло на возвышенности среди дубового и липового леса. Давно Егор не видал липы и дуба. Приготовил на всякий случай ружье, зная, что может встретиться незнакомый, чужой человек.
Из зимовья выбежал человек и что-то кричал. Егор узнал сына Родиона Шишкина.
– Это наше охотничье зимовье, – рассказывал Митька, – нынче год холодный, все ветер и ветер. Я вас сразу узнал! Фигура ваша очень заметная. А как отец, моет?
– Моет.
– А я не могу… Не люблю этого дела.
Митька шел на зверя и не хотел возвращаться.
«Хорошие тут люди!» – подумал Егор. Он вытопил печь и нарубил дров, чтобы оставить их взамен сгоревших. Он уснул сладко и спокойно, как давно не спал.
Утром еще раз обошел зимовье, постоял под липами, посмотрел, вспомнил молодые годы, проведенные в бедности там, где хорошие липовые леса. А счастья там не было, и поэтому не жалко было старых мест и старой жизни. А липа была там красивая. И лыко было.
К ночи Егор добрался до Тамбовки и остановился в избе Родиона. А еще через четыре дня, не встретив по дороге ни одного парохода, намокший и промерзший, он вышел на родной берег напротив своей пашни и дома.