На пологом чистом холме зреют на солнце хлеба. Еще не налились, уборка не начиналась. Проблуждал Егор долго, но не опоздал. Однако, полагал он, на золото, которое лежит у него в каюте в перепачканном, грязном мешке и в сумке, можно в самом деле купить баржу с хлебом. Тогда зачем же сеять? Железную дорогу проведут скоро. Тихая жизнь, кажется, окончится. «Все нам привезут!» И сейчас доставляют за меха, рыбу и золото много товаров. И муку. Но хочется хлеба своего, вытруженного.
Глядя на отдалявшиеся нивы тамбовцев, похожие на разноцветные лоскутья, Егор задумался о доме и привычных делах.
Но мысли его опять, словно с порывом ветра, относило назад, за кормовое колесо, за горы, за Утес, где Котяй с женой, как ни крутились, так и не узнали ничего… За хребты и озера, далеко на ту речку.
«Неужели я раб евангельский, что зарыл божий дар в землю? – оправдывался Егор. – Обидно уйти в медвежий угол и сосать лапу, когда можно развернуть большое дело и поднять народ. Пока тут все свои, глушь кругом недоступная. Железную дорогу на Амур еще не довели».
Егор чувствовал в себе разум и силу, годные не только себе, но и людям. Он смутно сознавал, что еще не все делает, на что способен.
Капитан наверху крикнул что-то в трубу. Прибежали с шестами двое матросов. Минуя Егора, они кланялись, снимая круглые шляпы.
«Мне уж мерещится, что и они про мое золото знают. Экое наваждение!» – подумал Егор.
Первый матрос – старик, низкий, смуглый. Второй – курчавый, с черными глазами.
Течение выносило откуда-то плавниковые деревья. Лесина с корнями быстро шла к колесу. Курчавый матрос привязался веревкой к шлюпбалке, перемахнул за борт и отвел плывущее дерево шестом, а комель оттолкнул ногой.
Капитан – косая сажень в плечах – подошел к Кузнецову.
– Как отдыхалось, Егор Кондратьевич?
– Благодарствую, Спиридон Лукич!
– От трудов своих отдыхайте, отдыхайте! – заискивающе сказал капитан.
– Матросы у вас молодцы, – не оставался в долгу Егор.
Егор был известным человеком на реке. Все знали «Егоровы штаны». У капитанов существовало поверье, что если едет Егор – это к счастью. Ему отводили каютное место.
– Что же их хвалить. Народ отпетый! Чуть что – я выброшу в постоплесье.
Курчавый матрос, стоя на кожухе колеса, отвязался и, не держась, оглядывал реку с таким видом, словно ему хотелось запеть. Широкая грудь его бугрилась под рубахой. Перескочив борт и проходя мимо, он опять сдернул шляпу. Заворачивая голову и семеня босыми ногами, он пристально глянул на Егора.
– Веселый и бегает быстро! – заметил Кузнецов.
– На каторге уж побывал. Глаза, как у цыгана, – сводя белесые, выцветшие брови, ответил капитан. – За этой кобылкой приходится смотреть.
Спиридон Лукич снял фуражку, повел рукой по черным волосам и ушел к себе.
Потом, сидя в каюте, Егор услыхал, как подле окна кто-то посвистывал, потом говорили на каком-то непонятном языке. «На воровском», – решил Егор. Матросы забегали по палубе. Егор, выйдя, столкнулся лицом к лицу с кудрявым. Сразу оглянулся и на этот раз перехватил его усмешку.
… Опять Кузнецов стоит у борта с сумкой на плече и с мешком. В жгут скатана пустая половина мешка: там и куртка, и запасные штаны. В карманах золото уложено так, что не прощупаешь и не догадаешься, что у серого мужика в сером мешке.
Виден холм над «гитанами», как шапка. Малые сопочки разбежались по морю тайги. Лес прорублен, нивы видны. Здесь теплей. Они уж начали желтеть. Стоят бревенчатые избы. Деревня пустая, никого нет, никто не встречает Егора.
Кореец Николай появился у трапа. Он повел матросов к поленницам. Дома у Кузнецовых нет никого. Дверь в сени притворена, а дверь в избу приперта березовой жердью. Все уехали на заимку.
«Ждут, что отец прямо туда вернется по речке. А отца вашего, ребята, вон куда занесло! Знали бы!»
В доме тихо, солнечно, чисто, так чисто, как только одна Наталья умеет убирать, одна во всем свете.
Надо ехать на заимку, на речку Додьгу, к своим. Тут нечего задерживаться. Без хозяйки дом сирота… Деревня пустая.
Кони ходили за околицей, за пашней. «Куда теперь золото? Не с собой же брать! На замки запирать? Отродясь не запирали… Опять это золото лезет в душу и заботит, будь оно неладно!»
Егор положил все в сундук. Умылся, переоделся, вышел, подпер дверь колом и с ружьем на плече пошел.
Буланый поднял морду. Заржала Рыжуха, подхватили жеребята. Весь табун обрадовался.
Егор оглянулся. Кореец Николай в своем белом пальто стоял у дома и смотрел вслед Егору. Пароход пыхтел, выпуская мощную струю пара. По трапу матросы носили дрова вязанками.
Егор потрогал черные губы Буланого, погладил желтую шерсть, потом перелез через жерди. Кони окружили его. Егор вскочил на Буланого и поскакал без седла, как в детстве, когда гонял коней на водопой. Разогнал его и, опустив поводья, налег сапогами на бока и перемахнул низкую поскотину в том месте, где одной жерди не хватало.
Волнистая площадь хлебов шла вверх косо и кончалась, как казалось Егору, у самого неба. Сейчас он видел только хлеб со всех сторон, и сама релка под ясной и спокойной голубизной, как краюха со свежей коркой.
Буланый шел крупной рысью и вынес его на гребень.
Когда-то вот здесь, на вершине бугра, чуть не задрал медведь Ваську. А до того за несколько лег медведи подходили к поселью. Тут же дед однажды встретил лося, и считалось, что до гребня, вот до этого изгиба, далеко. А теперь лес вырубился, и оказалось, что все близко. Пашня Егора дотянулась до звериных заповедников.
Накатанная колесами дорога пошла в лес, настоящая дорога, и ездят на ней на телегах, а не на волокушах, как в первые годы. По этой дороге привозят с заимок хлеб, с лугов – сено, а из леса – дрова. Колесная дорога невелика, проложена до заимок, но все же есть она! Заведена настоящая езда на колесах! А через речку Додьгу и через ее рукава переправляются вброд.
За речкой, как американский фермер, своим хутором живет китаец Александр с женой, приемный сын Егора. Стала видна его далекая желтая соломенная крыша.
Все закрыл и поплыл над Егором густой лес, душистая листва, какой он давно не видал. Все тут устроено ладно, прочно, удобно, на коне ехать хорошо, привычно. Все свое, не то что в лодке по горной струе. А вот, наверное, потянет же туда…
Конь с лохматой гривой захлюпал мохнатыми ногами по зеленой грязи. На обочине дороги рослый белоголовник и медвежьи дудки хватали конному по плечи.
Из-за холма появилась подпрыгивающая девичья голова в платке, сбившемся на плечи. Послышался звонкий цокот подков о камни. Быстро взлетов на вершину, вниз к болоту помчалась верхом девушка.
– Тя-тя-я! – воскликнула она, налетая и осаживая коня, цепко держась за него ногами в башмаках и толстых чулках в красную и черную полоски. – Я услыхала гудок…
– Мама как?
– Слава богу. Я гудок-то услыхала…
– Василий где?
– Все на заимке. А бабушка с дедушкой уехали на лодке по ягоды. А парни недавно из тайги.
– С кем Василий?
– Митя Овчинников с ним.
Конь ее захрапел, выбрасывая из-под копыт комья грязи, рванул с места. Она туго тянула повод, воротя его, и он пронесся по болоту малым полукругом.
– Поедем обратно!
– Нет, маманя велела… – откидываясь, полуобернулась дочь.
Егор дальше не расслышал, что мать велела. Девушка отскакала, усмирила коня и, свесившись вполоборота, ждала, не крикнет ли что отец.
– Там, в сундуке, я мешок бросил…
Настя привстала, поглядывая вдаль.
– Пароход-то простоит? – кричала она.
– А что тебе?
Она не ответила.
Он тронул поводья. Раз-другой болото издало всасывающие звуки. Конь, грудастый, коренастый, с чуть кривыми, могучими ногами, старательно тряхнул гривой, вынес тяжелого всадника на гать и зачастил копытами по бревнам.
Егор сверху еще раз оглянулся. Дочь уж пролетела через лес и мчалась по дороге среди хлебов. Известно, зачем повадился ездить Митя. Свататься хочет. За семьей Овчинниковых недобрая слава. Но чем же парень виноват? Отец его Санка – родной брат Котяя…
На заимке нет изгороди. Жена Наталья стоит у зимовья. Муж слез с коня.
– Как барин! – сказала Наталья. – Откуда такой? – Она подошла, вытерла руки о фартук. – Грязью-то не запачкать бы тебя…
Егор чует женин упрек. Да, долго он протаскался.
– Непутевый стал!
– Ладно уж…
– Знала бы ты!
– Руки-ноги целы?
В зимовье было пусто и варился корм скоту. Егор присел на лавку. Никогда Наталья не казалась ему такой пригожей. В знакомых, спокойных движениях ее угадывалась сила, здоровье.
Улыбка ее ласковая. Глаза бойки, и в них знакомый свет ее доброй души. Егору кажется, что сам он пьян и она нетрезва.
А Наталья исстрадалась, измучилась, не зная, что думать, случая не бывало, чтобы он к назначенной поре не вернулся.
«Но что с ним? Явился легкий, как парень, помолодевший, лицо почернело, морщин нет, сам жесткий, крепкий, силы, казалось, прибыло, как крылья его несут». Это ощущение невольно передавалось ей. Она насторожилась, словно была у счастья, в которое боялась поверить. Егор не все рассказал. Он вышел.
За зимовьем расставлены два полога накомарника из редкой покупной бязи. Кто-то зашевелился под крайним.
Вдали за речкой верхом на кляче плелся Сашка. Он в шляпе и с мотыгой на плече.
– Кони у Сашки не живут! – сказала Наталья, вынося ведро.
– Он их бьет, – раздался из-под полога голос Василия. – А кто приехал?
– Они ночь зря прокараулили, – пояснила Наталья.
– Это ты, отец?
Из-под полога живо вылез Василий. Оп без малого вымахал в сажень. За ним появился Митя.
– Ночь не спали! – сказал сын, как бы оправдываясь. – Лосей ждали…
Отец всегда заставал его не вовремя, когда он ленился или читал.
– Они в табуны собираются, идут за хребет, на теплый ветер, – сказал Митя.
Егор знал, что паренек этот смирный, но за словом в карман не полезет, и если врет, то складно. По его словам выходило, что табуны скоро вернутся, надо обождать.
– А где же наши? – садясь в зимовье к столу, спросил Егор.
– По ягоды поехали. Дедушка и Федор. Взяли с собой собак… Петрован, уж он как старший, я ему не перечу, пошел, говорит, на миссионерский стан. Народ там к празднику наехал… А молодой-то поп Алексей не любит нашего рыжего попа. А ученик его… Характер все выказывает.
– Два зверя в одной берлоге! – ответил Егор.
Он вспомнил, каким лихим охотником когда-то был Алешка. Родился он в гольдской деревне. Мылки. Рыжий поп его дурачил и обирал, но выучил грамоте. Стал Айдамбо теперь отцом Алексеем, закончил духовное училище в Благовещенске. А Дельдика, которую когда-то отнял Егор у китайцев, вырвал из рабства, стала попадьей.
– А зачем Настя домой поехала?
– Сама захотела.
– В церковь ее не загонишь…
– Полюбоваться пароходом… Пусть ее… Новые чулки купила, башмаки на баркасе… Пусть погуляет! Ты на «Ермаке»?
– На «Ермаке».
– У нее на «Ермаке» знакомые.
«Кто бы?» – подумал Егор.
– А я нашел россыпь… Самородки…
Наталья стояла как зачарованная.
– Тебя это разожгло. Я не узнала. Думала, чужой едет.
Странно посмотрел на нее Егор. Взгляд его был угрюмый и далекий.
Ночью на широкой кровати долго не спали. Руки Натальи ласково перебирали его волосы.
– Страх брал за тебя. Не пропал бы…
Стали говорить, что хлеб почти созрел, что лето нынче знойное, не бывало такого. Егор сказал жене, что лучше бы это золото не мыть, жить как жили, не рушить старого.
– А тебя тянет туда?
Наталья спросила и замолкла. Егор, не видя ее в темноте, знал, что она нахмурилась, насторожилась, словно шла угроза.
– Не мыть? – спросил он.
– Как это не мыть! – ответила Наталья. Она, казалось, читала его мысли. – Что же мы за люди, если себе не поверим, – подтвердила она шепотом.
Егор разговорился, жарче, чем в избе у матроса.
Выступила белая печка и полотенца на бревенчатых стенах, стояли как белые тени. Блеснул оклад небольшой иконы, другая кровать, где спал младший сын Алексей.
– Боже ты мой! – приподнялась Наталья. – А если бы попал в тебя! Сердце мое не зря болело! Что же это за копна сена? Спасся за ней?
– Нет, это было не сено. А натрясло траву на лесину… в развилках-то…
Утром, когда семья уселась за уху, послышался стук копыт о гальку и воду. Сашка-китаец спрыгнул с кобылы и, сняв шляпу, поплелся к зимовью, присаживаясь, словно нес на себе куль.
ГЛАВА 6
Тимоха Силин, моргая, уставился на Улугушку, который, сидя у тычин с горохом, пытался приладить отпаявшуюся дужку чайника. Мужик сдвинул картуз на лоб и стал почесывать шею. Улугушке показалось, что гость подсмеивается. Он встал, размахнулся и швырнул чайник так, что тот загремел и покатился по траве.
Улугу сорвал немного стручков гороха, дал гостю горсть и сам стал жевать.
– Раньше в котле кипятили… Лучше было! – сказал он.
– Конечно, разве можно сравнить! Котел чугунный! А этих чайников ты можешь хоть нынче купить дюжину.
– Конечно! – ответил Улугу. – Такая дрянь.
– У нас на Урале кунганы чугунные делают, можешь заказать, и тебе выпишут по почте от фирмы и привезут… Поклонятся еще! Знаешь, за деньги все можно. Народ продажный… И теперь дель продают для неводов. Ох, крепкая!
– А у тебя табак есть? – спросил Улугу.
Мужик протянул приятелю толстый кисет.
– Табак можешь брать тюками.
– А водки?
– Про водку что говорить… Галдафу без ханьшина не оставит. Нальет тебя каждый день хоть до ушей.
– Конесно! – ответил Улугу. – Это бы сцястье!
– Лодку новую ты хотел купить?
– До рыбалки есть еще время, старую починю. А то попы заставят на них рыбачить: дырявая лодка лучше.
Вдали, под ровным еловым лесом, поблескивали маковки церкви, звонницы и железная крыша школьного пансиона.
– Зачем тебе старая лодка, купи себе самую лучшую!
– Черт не знает! – Улугу покарябал голову и посмотрел в глаза гостю.
Все эти разговоры начинали его занимать. Улугу смелый, удалой и предприимчивый человек.
– Поедем к Егору, если мне не веришь. Егор еще не врал и не обманывал никогда.
Улугу пошел к берестяному балагану. Вышла его жена, одетая в шелковый новенький халат с вышивкой и в желтые обутки с загнутыми носами.
Улугу зашел в летник, надел короткий халат, перепоясался, сунул за пазуху нужные вещи и трубку, надел шляпу и, не прощаясь с женой, пошел на берег. Потом он вернулся, через некоторое время что-то загремело. Улугу пришел запыхавшись, сел в лодку.
– Ты не в бабу ли чайником запустил? – спросил Тимоха.
– Куда держишь? – заорал Улугу на мужика. Гольд поднял со дна лодки кормовое весло и стал править. – Че, не умеешь грести, так не берись!
Вечером при свете керосиновой лампы мужик и Улугу ужинали в избе Силиных.
– Теперь веришь?
– Да. А когда ты хочешь идти?
– В воскресенье.
– Надолго?
– На все лето. До ледостава.
Улугу наморщил лоб. Он быстро спросил:
– А рыбалка? А тебе хлеб надо убирать?
– Какой хлеб? Какая рыбалка! У меня сын взрослый… А Фекла зачем? Я ее держу строже, чем ты свою…
– Ну, ну, не вянькай, – отозвалась откуда-то из полутьмы жена.
– Ты-ы, кляча! – отвечал муж. – Егор еще всего не скажет. Мы сами проверим. Он привез мешок, как картошка самородки. А есть как тыква. Этого он не покажет, хоть и честный… А есть как тыква. Ну, немного меньше… Слышал, Егор сам говорит – поезжайте, а то чужие туда все равно нагрянут.
– И не рыбачить?
– Ты же хозяин! Молодые парни наловят для тебя. Вернешься, водкой их угостишь, и они удовольствуются. Ты же их произвел, а они ленятся.
– А огород?
– Ну, на черта тебе огород? Это все Егор справедливостью хвалится, его выдумки. Да я бы на твоем месте вообще кинул бы его.
– Ладно… Завтра поедем! – сказал Улугу.
– У меня лоток есть и бутарка разборная есть, и мы все возьмем.
– Нет, слушай, завтра я не успею. А че-то не понял, на какой речке. Ты узнай еще раз.