Мимо управы, чавкая по грязи копытами и с плеском разбрызгивая лужи, тяжелым галопом проскакала рослая гнедая лошадь. На спине у нее, держась с ловкостью прирожденного наездника, которому не нужны ни седло, ни стремена, сидел мальчишка лет пятнадцати — босой, в свободной неподпоясанной рубахе, с выгоревшими на солнце, развевающимися за спиной длинными волосами. В одной руке этот юный кентавр сжимал поводья, а другая держала на весу тощую связку беличьих шкурок, показавшихся Алексею Андреевичу какими-то облезлыми. За лошадью несся во весь дух, повизгивая от азартного нетерпения, уже знакомый Холмогорову поросенок по кличке Могиканин, не пропускавший, по всей видимости, ни одного хоть сколько-нибудь значительного события общественной жизни поселка Сплавное.
— Гришка Егорьев поскакал, — небрежным кивком ответив на вежливое приветствие подростка, прокомментировал происходящее Потупа. — Видать, к знакомому вашему, к заготовителю. А шкурки-то, шкурки! Срамота! Постеснялся бы показывать. Вот народ! Ни стыда у них, ни совести. Видят ведь, что человек городской, в деле своем ничего не смыслит, так пожалели бы, подсказали… Нет, волокут хламье да гнилье, у кого что по углам завалялось. Он, чудак, платит, сколько ни заломят, а они и рады, им только того и надобно. Чую, выгонят его с работы, когда он с таким уловом в город вернется!
— Так, может, он никакой не заготовитель? — предположил Холмогоров, которому Завальнюк казался очень подозрительным типом.
— Да нет, почему не заготовитель? — вступился за Петра Ивановича Потупа. — Документы у него в порядке, я сам, лично проверял. Просто, видать, первый сезон работает, не понял еще, что к чему. Заказ, говорит, у него срочный, вот и гребет все подряд, без разбору. Да только сдается мне, что с работы его все одно погонят. То гнилье, что он тут скупает, никакой срочностью не прикроешь. Но заготовитель он самый настоящий, даже не сомневайтесь. Если не по жизни, так по бумагам. Нынче много народу мается, не знает, чем себя занять, как на кусок хлеба заработать… Хр-р-р — тьфу!
Прощаясь с Семеном Захаровичем, Холмогоров подумал, что к заготовителю пушнины Завальнюку придется как следует присмотреться. В отличие от Потупы, Алексей Андреевич знал, что никаким бумагам нельзя доверять. Да и кто их видел, эти бумаги? Все тот же Потупа? Участковый Петров? На их слова Холмогоров был склонен полагаться еще меньше, чем на какие бы то ни было бумажки. Завальнюк, разумеется, мог не иметь ни малейшего отношения к происходящим в поселке загадочным событиям, но мог и занимать в них центральное место.
Погруженный в тяжкие раздумья, Алексей Андреевич направился по раскисшему после ночного дождя «Бродвею» к скромному жилищу отца Михаила, которое избрал своей временной резиденцией.
* * *
…В некоем городе, ныне исчезнувшем с лица земли, случилось страшное наводнение. Один из жителей этого города, весьма благонравный и набожный человек, успел выбраться на крышу своего затопленного дома и, усевшись там, стал усердно молиться Господу о спасении. Мимо одна за другой проплывали лодки, из которых его звали соседи, однако почтенный богомолец всякий раз отказывался от предлагаемой помощи, говоря, что его спасет Господь. Когда последняя лодка скрылась из глаз, он принялся молиться еще горячее, однако помощь с небес так и не пришла.
Когда утопленник предстал пред Господом, с губ его сорвались горькие слова. «Господи, — сказал новопреставленный раб Божий, — я так в тебя верил, так на тебя надеялся! Почему ты меня покинул?»
«Я не покидал тебя, — грустно качая головой, ответствовал Создатель. — Кто, по-твоему, целый день посылал тебе лодки?»
…Хладнокровное и хорошо организованное убийство, которое Кончар в разговоре с отцом Михаилом глумливо назвал Божьим судом, было назначено на утро того самого дня, когда советник Патриарха Холмогоров с Божьей помощью прибыл в Сплавное.
Отец Михаил, разумеется, ничего не знал о приезде советника, ибо у него имелись иные, куда более насущные дела.
Кончар сдержал слово. Всю ту неделю, что отец Михаил провел взаперти, его кормили как на убой. Меню его составляла в основном мясная пища — грубо, без затей приготовленная, но отменного вкуса и свежести. На такой диете нельзя продержаться долг? без риска заработать цингу, однако для того, чтобы в течение нескольких дней набраться сил, ничего лучшего, пожалуй, не придумаешь. Похоже, Кончар очень заботился о том, чтобы соблюсти видимость справедливости поединка, исход которого был предрешен. Человек-медведь задумал жестокое, кровавое убийство, но обставить его хотел по всем правилам, чтобы никто не упрекнул его, что он отдал в лапы матерому хищнику человека полумертвого от голода.
Понятно, что все естество отца Михаила восставало против уготованного ему жребия. Однако, если пользоваться извращенной логикой Кончара, упрекнуть его было не в чем. Процедура, именуемая Божьим судом, существовала давно, и придумал ее не Кончар, а — увы, увы! — святая церковь. Правда, не православная, а римско-католическая, но этот нюанс в данном случае не имел никакого значения. И всегда в этой изобретенной отцами-инквизиторами изуверской процедуре не было даже намека на справедливость. Испытуемым лили в горло расплавленный свинец, запускали в рот смертельно ядовитую змею или подвергали иным жестоким и сложным казням, всякий раз оставляя видимость шанса на спасение — того самого шанса, которым мог воспользоваться Господь, если полагал беднягу невиновным. Точно так же Кончар оставил отцу Михаилу слабую тень надежды, хотя оба знали наверняка, что надежде этой не суждено оправдаться.
Но сдаваться без боя отец Михаил не хотел. Кончар сам поставил его в такое положение, что солдату и священнику поневоле пришлось действовать заодно. Гибель батюшки в лапах хищника, несомненно, будет истолкована язычниками как доказательство бессилия Господа перед объектом их еретического поклонения. Отец Михаил вовсе не рассчитывал выйти из схватки живым, но и помогать Кончару своим бездействием не собирался. Да он бы, наверное, и не сумел просто так, без боя, позволить сожрать себя заживо. Посему батюшка с аппетитом поедал приносимое ему три раза в день мясо и укреплял свой дух молитвами, а тело — физическими упражнениями.
Надежда забрезжила перед ним в то утро, когда он впервые заметил торчащий из потолка в самом темном углу камеры отставший прут арматуры. Из перекрытия вывалился изрядный кусок скверного, крошащегося бетона, обнажив тот самый прут, что привлек внимание отца Михаила, — сантиметров двадцати в длину, почти сантиметровой толщины, изрядно изъеденный ржавчиной, но еще вполне пригодный для того, о чем невзначай подумалось батюшке.
Отец Михаил потратил около часа, сгибая и разгибая упрямую железяку, прежде чем уставший металл наконец уступил его усилиям. Отойдя подальше от двери, батюшка стал лицом в угол, отгородившись от окна собственной широкой спиной, и без помех осмотрел свое приобретение.
В руках у него был корявый стальной прут, один конец которого когда-то оказался срезанным под углом, так что получилось грубое подобие острия. Острием этим в его теперешнем виде вряд ли можно было кого-нибудь поранить, но свободного времени у отца Михаила было хоть отбавляй, и он, усердно помолясь, взялся за дело.
Заточить кусок стальной арматуры, имея вместо наждачного камня бетонный пол и бетонные же стены, — труд тяжкий и неблагодарный. Бетон крошился, обращаясь в серую пыль, и временами батюшке начинало казаться, что он скорее протрет пол насквозь и сделает подкоп, чем заострит проклятую железку. Однако мало-помалу дело продвигалось вперед: отец Михаил был не из тех, кто не замечает Божьих даров, когда те лежат прямо перед носом. Двадцати сантиметровая железка, без сомнения, была именно таким даром, способным слегка уравнять шансы отца Михаила с шансами противника, и батюшка намеревался воспользоваться этим даром как можно толковее.
Посему, когда наступило утро Божьего суда, отец Михаил встретил его во всеоружии. Примитивная заточка была готова; батюшка даже соорудил некое подобие рукоятки, крепко обмотав тупой конец прута оторванным от тюфяка клоком ткани. Получившееся грубое орудие убийства он, не мудрствуя лукаво, запрятал в голенище сапога, после чего обратился к молитве, ибо был загодя предупрежден о дне и даже часе своей смерти.
В ожидании обещанного отец Михаил отслужил краткий импровизированный молебен о даровании победы православному воинству. Воинство было жалкое, да и случай не совсем тот, однако более подходящей молитвы батюшка не припомнил. Да ее, наверное, и не существовало; как ни крути, а погибнуть отец Михаил намеревался в бою, и не просто так, а за веру.
Вместе с завтраком, который должен был стать последним в его жизни, в камеру к отцу Михаилу пожаловал Кончар. Разговор у них случился короткий, но содержательный.
— Готов? — спросил человек-медведь.
— Готов, — ответил отец Михаил, с аппетитом уплетая огромный кусок мяса.
— Не поздно передумать, — сказал Кончар. — Даю тебе последний шанс, борода. Держишься ты молодцом, мне такие люди нужны позарез. Примешь мою веру — будешь жить, и жить хорошо. Откажешься — через час встретимся в яме, и тогда просить пощады будет поздно.
— Встретимся в яме, — кратко ответил батюшка, гадая про себя, что это за яма такая. — Шел бы ты, а? — добавил он просительно. — Ей-богу, дай хоть перед смертью поесть по-человечески, не порть аппетит!
— Ну и дурак, — с насмешкой сказал Кончар и вышел вон, низко склонив голову в дверном проеме.
Отцу Михаилу подумалось, что в словах этого двухметрового лесного разбойника есть изрядная доля горькой правды.
Аппетит у него все-таки пропал. Оттолкнув миску, батюшка подошел к окну и долго смотрел из бетонного приямка в небо. Небо опять было голубое, безоблачное; отцу Михаилу представилось, как душа его, невидимая и неосязаемая, стремительно возносится в эту синь, оставляя позади земную грязь и скверну, и все существо его возрадовалось в ожидании скорой встречи с Господом. Оставалась лишь самая малость: завершить свой земной путь достойно, не дрогнув пред ликом неминуемой лютой смерти, уготованной ему бандой язычников. Строго говоря, это было совсем несложно — гораздо проще, чем цепляться за жизнь, в которой так много непонятного.
Например, отец Михаил так и не выяснил, что это за язычники такие, откуда они тут взялись, где находится это самое «тут» и в какой взаимосвязи пребывает деятельность Кончара с трудностями, возникшими в поселке. Он много думал об этом, пока, потея, тер концом стального прута о бетонный пол, но ничего толкового так и не придумал, ибо, как и раньше, не располагал необходимой информацией. В самом деле, что ему удалось выяснить? Что молния и Божья воля не имеют ни малейшего отношения к пожару в церкви? Что никакой нечистой силы в лесах окрест поселка нет, а есть лихие люди? Что некоторым жителям поселка об этом очень хорошо известно? Ну, так все это отец Михаил мог рассказать любому заинтересованному слушателю, даже не выходя из дому. Ради таких сведений не стоило бродить по тайге, осквернять себя рукоприкладством и тем более идти на мученическую смерть.
Да и не в одних лишь сведениях было дело. Принять мученичество за веру — это, конечно, заманчиво. Ну а паства как же? Та самая, пусть немногочисленная, паства, что осталась в поселке Сплавное на милость пьяницы участкового, хитроглазого Потупы и лесного духа-убийцы Кончара, чьи длинноволосые воины регулярно наведываются туда, смыв с лиц боевую раскраску. Ведь, как ни крути, а отец Михаил в ответе за этих людей — не за тела, а за бессмертные их души, — и ответ ему придется держать не перед лейтенантом Петровым, даже не перед архиереем, а перед самим Господом. Да и не затем, в конце-то концов, отправился он в лес, чтобы погибнуть безо всякого толку!
«Вот это правильно, борода, — усмехнулся у него в голове старый солдат, в последний раз проверяя перед боем амуницию. — Впервые слышу от тебя что-то разумное! Не дрейфь, мы им покажем кузькину мать».
Услышав лязг дверного засова, отец Михаил обернулся. В дверях снова стоял Кончар, на этот раз не один, а в сопровождении двух размалеванных цветными кругами, полосами и зигзагами автоматчиков.
Батюшка понял, что час пробил.
— Айда, долгополый, — сказал Кончар, подтверждая его догадку, — твой выход. Руки-ноги у тебя свободны, но имей в виду, пытаться слинять бесполезно. Мои ребята бьют белку в глаз со ста метров даже из автомата, а на вышках снайперы с «драгуновками». Знаешь, что такое «драгуновка»?
— Слыхал, — кратко ответствовал отец Михаил.
— Надо же, какой ты продвинутый. Ну, пойдем, что ли?
По крошащимся бетонным ступенькам они выбрались из подвала. Отец Михаил не раз представлял себе, как это будет, терзаемый любопытством, но сейчас ему вдруг стало не до того, чтобы глазеть по сторонам, — в крови гулял адреналин, поджилки мелко тряслись, но не от страха, а от возбуждения. Это было давно забытое батюшкой ощущение, принадлежавшее не священнику, а солдату, — мандраж, всегда одолевавший его перед боем и проходивший без следа после первого сделанного выстрела.
Щуря отвыкшие от яркого света глаза, сопровождаемый безмолвными конвоирами батюшка вслед за Кончаром вышел на высокое крыльцо. В глаза ему сверкнуло ослепительное утреннее солнце, в уши ударил нечеловеческий рев толпы. Немного освоившись с освещением, отец Михаил увидел обширное открытое пространство у подножия крутого каменистого склона, редко застроенное дощатыми бараками и какими-то ангарами, напоминавшими складские помещения. Голая каменистая земля, жухлая вытоптанная трава, ржавая колючая проволока, вышки с замершими на них неподвижными фигурами, рельсы знакомой узкоколейки с ржавеющим на них локомотивом — все казалось зыбким, нереальным, как в путаном ночном кошмаре.
Особенно дико смотрелась толпа — мужчины, все как один длинноволосые, гладко выбритые, со зверски размалеванными лицами, немногочисленные женщины, имевшие болезненный, измученный вид, подростки и дети, одетые в кое-как переделанные, перешитые взрослые тряпки; солдатское обмундирование старого советского образца, звериные шкуры, маскировочные комбинезоны, голые, тоже покрытые боевой раскраской торсы, птичьи перья в нечесаных волосах… Почти все мужчины и многие подростки были вооружены; отцу Михаилу почему-то бросилось в глаза, что оружие армейское — автоматы, пистолеты, две или три винтовки Драгунова, но ни одного охотничьего дробовика. Впрочем, обратить внимание на оружие было немудрено: оно само так и лезло в глаза, поскольку толпа, не переставая реветь и вопить, потрясала им над головой.
Кончар резко вскинул обе руки к безоблачному небу. Рев и улюлюканье смолкли, будто обрезанные ножом. Надо было отдать человеку-медведю должное: стоя на крыльце двухэтажного кирпичного дома с воздетыми над головой руками, смотрелся он прямо-таки величественно, да и авторитетом, похоже, пользовался безграничным — толпа смотрела на него снизу вверх, затаив дыхание, со страхом и немым обожанием, чуть ли не с благоговением.
Секунды одна за другой падали в полное безмолвие, и в тишине этой превосходно задуманной театральной паузы отец Михаил неожиданно для себя негромко, но внятно произнес:
— Сейчас Чебурашка скажет речь.
В щеку ему немедленно уперся автоматный ствол. Батюшка не обратил на дурака с автоматом внимания — тот ему ничем не угрожал, ибо отца Михаила ждал иной жребий. Кончар, впрочем, также оставил не слишком остроумную реплику отца Михаила без ответа. Он опустил руки и сделал шаг в сторону, открывая пленника взглядам толпы.
— Вот этот долгополый, с шерстью на едале, — заговорил он, — не сява мелкая, а крутой бычара. Прокнокал он, падло, что в нашей зеленке братва под крутым паханом ходит. Тот шнырь парашный, на которого он шестерит, пробовал нашему пахану предъявы швырять, да не прокатило. Тогда заслал он своего быка с ответкой…
Отец Михаил опешил. Он ждал чего угодно, но только не этого. Кончар произносил речь на каком-то варварском диалекте, состоявшем из смеси классической блатной фени с каким-то неудобопонятным жаргоном, придуманным, как видно, уже здесь, в лесу, который человек-медведь по-солдатски именовал «зеленкой». Если напрячься, смысл этой непонятицы все-таки можно было уловить, хоть и не целиком, а лишь с пятого на десятое. Впрочем, речь Кончара, как и любой спич, рассчитанный на толпу, не содержала в себе ничего оригинального. Кончар всего-навсего сообщал своим подданным, что отец Михаил по собственной воле явился сюда, чтобы в рукопашной схватке с властелином здешних мест попытаться отстоять честь своего несуществующего Бога.