— Когда ты пришла, — заговорила она, задыхаясь, — у меня почему-то так и екнуло сердце, будто ты мне беду принесла. Вот и в самом деле… Только откуда ты знаешь? Кто тебе поверит? Я была маленькой — отец меня бил. Осталась сиротой, кто мне сказал ласковое слово, кто приласкал? Тетка приютила, и за то спасибо, а все же попробовала бы ты у нее пожить!
Она подступала все ближе и бросала слова просто Юле в лицо:
— У тебя есть мать? Есть отец? Видишь, есть! А я без ласки выросла, только он приласкал, я от него узнала, что такое ласка! Что же ты мне говоришь здесь: «Не любит»! Не хочу я тебя слушать.
— Варя, ты спокойнее, — сказала Юля, — не волнуйся, так ты можешь принять неправильное решение. — И поймала себя на том, что повторила слова Юрия Юрьевича. — И все же послушай меня. Подумай сама: что это за любовь, если он принуждает тебя остаться без образования? Ты не будешь иметь даже аттестата об окончании десятилетки! Ты бы хотела учиться дальше? Вот, ты молчишь, наверно хотела бы. А он, твой фотограф, совершает над твоей душой насилие! Настоящая любовь все видит, настоящая любовь — нежная, чуткая. А ты говоришь — любовь слепая.
— Я думаю, что если любишь, то надо уступать друг другу.
— И вот ты решила уступить, оставить школу? А почему он не уступит тебе? Почему он не хочет подождать, пока ты сдашь выпускные экзамены? Почему он не думает о том, чтобы помочь тебе пойти дальше в институт?
Лицо у Вари передернулось, как от боли.
— У него самого образования нет. Всего несколько классов, — промолвила она.
— Варюша, — вела дальше Юля, — поверь, у меня сейчас к тебе такая нежность, будто ты моя родная сестра, и ты так неосторожно склонилась над глубокой ямой — не упади, Варюша! Он не любит тебя, он сам сказал тебе: или он, или школа! Что же это такое? Если ты останешься оканчивать школу, он бросит тебя? Так легко откажется от тебя! И это значит — любит! Нет, это — не любовь! Он любит только себя! Кого ты полюбила, Варюша? Присмотрись внимательнее! Больше я тебе ничего не скажу. Прощай! Нет, до свидания завтра в классе! Все твои одноклассники взволнованы, беспокоятся за тебя! А учителя? Вся школа думает о неразумной ученице Варе Лукашевич.
— Что же мне делать? — прошептала Варя, опустилась на стул и беззвучно заплакала.
13
Приближался день рождения Евгении Григорьевны, и было решено отметить этот скромный семейный праздник небольшой вечеринкой.
— Мама, кого же мы пригласим? — беспокоилась Марийка. — Прежде всего Юлю и Нину. Эти кандидатуры не обсуждаются. Ты знаешь, как нас называет вредный Мечик? «Три грации». Как тебе нравится? Причем, самой грациозной из нас он считает толстушку Нину.
— Может, ты хочешь его пригласить?
— Ой мам, ни за что. Да он бы не пришел, а прилетел. Мечик готов три дня ничего в рот не брать, лишь бы только побывать где-то на вечеринке, похвастаться модным галстуком или башмаками с большущим рантом. Нет, меня ужасно интересует, какую он себе изберет профессию. Неужели станет завом роскошной парикмахерской? Но для этого, кажется, не надо сдавать экзамены на аттестат зрелости.
Евгения Григорьевна изумленно подняла брови:
— Откуда у тебя такой сарказм?
— Ты — против?
— Отнюдь. Для таких, как ваш Мечик, это — наилучшее оружие. Но мне не нравится, когда показывают кукиш в кармане. Да-да, Мария, такие вещи надо говорить всем Мечикам в глаза.
— Еще как говорим! — воскликнула Марийка. — Прямо в глаза! И карикатуры рисуем в стенгазете, и куплеты пишем. Влияет, мама: раньше Мечик каждый день появлялся в новом галстуке, а теперь меняет их через день. Но модный галстук не поможет Мечику: мы его на вечеринку не пригласим! Если будет у нас Юля, то, конечно, надо, чтобы пришел и Виктор Перегуда.
— Почему это — «конечно, надо»?
Марийка слегка покраснела, и это не скрылось от глаз матери.
— Маленькая тайна? — улыбнулась Евгения Григорьевна. — Ну, хорошо. А если будет на вечеринке Марийка Полищук, то кого тогда, «конечно, надо» пригласить?
— Нет, мам, без шуток. Итак, «три грации», Виктор Перегуда… Кого еще?
— Из учителей ты думаешь кого-то приглашать?
Марийка вспыхнула радостью.
— Я хотела бы Юрия Юрьевича. Придет ли?
* * *
А Юрий Юрьевич сидел на своем любимом месте, в глубоком кресле у окна, ему было видно часть сквера со скамейками, газетную витрину, кондитерский киоск на углу улицы — все заснеженное первым снегопадом. Мохнатые снежинки кружили за окном, быстро надвигалась синяя полумгла, и в городе уже засияли вечерние огни.
Учитель жил в небольшой двухкомнатной квартире — одну комнату занимала сестра, работающая в аптеке провизором, а другая служила кабинетом и спальней ему самому. Жена учителя умерла еще в войну, а сын погиб в Берлине на второй день после победы — случайно попал на мину.
Его смерть отец перенес особенно болезненно. Он заперся в комнате, сел в кресло у окна и так просидел всю ночь. Когда утром, по обыкновению, он пришел в школу, все увидели, что виски у него поседели.
Юрию Юрьевичу было за пятьдесят. Хоть седина серебрилась в волосах, назвать его старым учителем можно было разве только потому, что он учительствовал уже свыше трех десятков лет. Он был молодой и сердцем, и телом, любил своих юных воспитанников, любил жизнь, природу, замечал в ней то, чего другие, может, не видели.
Коммунисты школы избрали его секретарем партийной организации. Он приступил к новым обязанностям с таким же задором, с каким воспитывал учеников или преподавал историю.
С первого дня школа начинала готовить учеников к экзаменам на аттестат зрелости. Юрий Юрьевич часто ловил себя на том, что завидует какому-нибудь мальчику с красным галстуком или подростку-комсомольцу. Это была особая, нежная зависть к юному поколению, которое будет жить при коммунизме. И он спрашивал себя: «Что ты сделал как коммунист и педагог для этих детей, какие новые черты характера ты привил им?»
Черты характера…
Из прошлого выступает лицо мальчика — светлоглазого, белокурого. Ничего необыкновенного в нем не было. Мальчик как мальчик. Наверное, и не отличишь его среди тысячи других. Но Юрий Юрьевич отличил бы. Антоша Стукач довел тогда до отчаяния. И не тем, что был отпетым проказником. Совсем нет. Он никогда не бесчинствовал, не бегал, как буря, по коридорам, не приходил в класс в изодранной сорочке, его затеи были хуже. Это он прицепил за ниточку вареник под потолком — как раз над столом, и во время урока этот вареник упал учителю на голову. Или подкладывал учителям под ноги «петарды», и они оглушительно взрывались.
Как-то на урок зашел инспектор из Наркомпроса. Это была солидная седая женщина. Вдруг из-под парты к ней быстро выползла черная гадюка. Женщина не знала, что это был только уж, и из испуга вскрикнула…
Ужа выпустил Антоша, ученик того класса, в котором руководителем был Юрий Юрьевич…
Терпение у учителя лопнуло. На педагогическом совете он добился, что Стукача исключили из школы.
Прошло десять или пятнадцать лет. И как-то в вагоне трамвая к учителю обратился молодой человек:
— Юрий Юрьевич, вы узнаете меня? Вспомните ужа в классе.
Это был Антон Стукач, теперь уже молодой ученый-зоолог…
Юрий Юрьевич со стыдом и болью вспоминает эту историю. Хорошо, что отец переехал куда-то и отдал Антошу в другую школу. А что если бы он махнул на сына рукой: «Ничего из тебя не выйдет!»
«Вспомните ужа в классе»…
Антоша мог бы прибавить: «И как вы меня выгнали из школы».
Не сказал этого, наверно потому, чтобы не сделать неприятное своему бывшему учителю.
Такую ошибку нелегко себе простить. А Юрий Юрьевич знал, что это была даже не ошибка. Нет, просто надоели выходки Антоши, и исключить из школы такого «трудного» ученика было легче, чем перевоспитать.
Этот случай стал уроком Юрию Юрьевичу на всю жизнь.
Учитель сидит и думает. Двадцать лет он в партии. Партия научила его осторожно и умно воспитывать каждого ученика, растить по-родительски, с чутким сердцем. Если бы они все пришли сейчас — те, кого он воспитал, выучил, — не поместились бы и в десяти таких комнатах. Встреча с ними могла бы состояться только в большом зале…
Они собрались бы со всей советской земли, с юга и с севера, с запада и востока — капитаны кораблей, ученые, инженеры, педагоги — такие, как и сам Юрий Юрьевич, — летчики, радисты, геологи, врачи, селекционеры… Все они честно, самоотверженно работают на своих постах. Но все ли они имеют черты характера, присущие новым людям?
Сидит Юрий Юрьевич в своем любимом кресле и думает:
«Нет, наверное, далеко не все. Ясные глаза и сердце еще омрачаются у кого-то из них жадностью, у других — завистью к успехам друга, у третьих — косностью. А еще кто-то стал бюрократом, а тот, смотри, — негодяем в быту»…
А всех же их знал Юрий Юрьевич еще учениками, они учились у него, он был их классным руководителем.
«Как же это случилось у тебя? — спрашивает себя учитель. — Как же ты, педагог и коммунист, мог не заметить в своих учениках тех пятен, которые искажают прекрасное лицо человека нашего времени? Ведь ты лепил их характеры, ты скульптор детских душ. И ты хорошо знаешь, что именно в детском возрасте легче всего привить лучшие, благороднейшие черты. Что ты можешь сказать на это? „Не у любого, мол, школьника можно заметить эти пятна. Они, знаете, возникают только с течением времени“. Неправда! Ты должен был их заметить! И вывод такой, что ты, Юрий Юрьевич, наверное, не работал до сих пор так, как требует от тебя партия. Не будь слишком скромным, ты — способный педагог. Но отдал ли ты все свои способности тому делу, которое тебе, как коммунисту, поручили партия и государство?»
Нелегко простелить светлую дорожку перед каждым своим воспитанником. А надо, чтобы она развернулась и легла под ноги, как чистый холст.
Когда три года назад Юрий Юрьевич впервые пришел в седьмой класс, он думал: «Молодое вино бродит, часто разрывает меха. Но с годами оно становится мудрее, усмиряется. Сейчас мне будет очень тяжело, надо иметь много терпения, осторожности и любви, чтобы вылепить характер молодого человека. Но придет время — теперешние ученики седьмого класса станут десятиклассниками, перед каждым из них реально встанет последний выпускной экзамен. Вот тогда я с чувством гордости смогу спокойно глянуть на дело своих рук».
И вот бывшие ученики седьмого класса стали десятиклассниками. У каждого из них формируется характер, у каждого есть черты, вдумчиво привитые учителем, школой. И не может, не может Юрий Юрьевич спокойно смотреть на дело рук своих. Как требовательный художник, который с мучением всматривается в очертания своего скульптурного произведения, находя в нем все новые и новые несовершенные детали, так с глубокой тревогой думает классный руководитель о своих воспитанниках.
Все ли он сделал для того, чтобы их дорога, в самом деле, была светлой, преисполненной страстным творчеством, ясными мыслями, горячей борьбой молодого, нарождающегося с плесенью старого, отживающего?
За вечерним окном суматошным роем кружат большие снежинки, попадают в лучистое сияние фонаря, вьются в буйном танце. Учителю видно, как над сквером, в бледно-зеленом небе, едва окрашенном розовой позолотой от затухающего заката, пролетают стаи черных грачей. Все они летят в одном направлении, стая за стаей, галка за галкой, осуществляя свой тайный вечерний облет.
Юрий Юрьевич беспокоится о Лукашевич. Он не знал ее раньше, она пришла в десятый класс среди учебного года, и судьба ученицы глубоко беспокоит учителя. Варя вступила в свое восемнадцатое лето. В таком возрасте легко сделать тяжелую ошибку. Что же он за педагог, за воспитатель, если разрешит девушке так серьезно ошибиться? Что же это за школьный коллектив, что это за школьные товарищи, если они не возьмут свою подругу осторожно за руку и не отведут от беды?
Хотя Жукова ничего не говорила Юрию Юрьевичу, но он знает, что сегодня она обязательно увидится с Лукашевич. Да, сегодня воскресенье, Жукова, определенно, уже была у Лукашевич дома. От этой мысли стало спокойнее на сердце. Учитель поднялся и включил свет. Он верил в Юлю, в ее отзывчивость, тактичность, в ее общительность. В классе, на уроке, учитель всегда наблюдал, как воспринимает его рассказ Жукова. Украдкой он думал: «Живой барометр настроения всего класса».
В двух больших аквариумах, обеспокоенные неожиданным светом, зашевелились сказочные экзотические рыбки и начали тыкаться в стекло. Аквариум — это была, как говорил Юрий Юрьевич, его «слабость». Между темными водорослями, среди миниатюрных гротов юркали стайки зелено-бронзовых меченосцев, важно плыл огненный вуалехвост, суетились нежные пецилии. В другом аквариуме жила пара колюшек, за которыми Юрий Юрьевич наблюдал с особым любопытством.
Учитель начал кормить эту цветистую рыбью мелкоту, осторожно высыпая, в аквариум сухую дафнию из маленького пакетика.
В прихожей прозвучал звонок. Наверно, это вернулась сестра с работы, Юрий Юрьевич отворил дверь. Перед ним стояла Юля Жукова.
В первую минуту учителю показалось, что случилась какая-то беда. «Лукашевич!» — молнией мелькнула мысль. Но, вглядевшись в лицо Юли, он сразу же успокоился.
— Мне очень стыдно, — промолвила Юля, — извините, Юрий Юрьевич, что беспокою вас даже в день вашего отдыха.
Она, наверное, приготовила это первое предложение по дороге.
Учителю хотелось, чтобы Жукова сейчас же рассказала все про Лукашевич, тем не менее он прежде всего пригласил ее раздеться, сам повесил пальто и только тогда, когда ученица села в его любимое кресло, спросил:
— Вы случайно не были у нашей юной невесты?
— Я пришла, чтобы рассказать вам. Возможно, это надо было сделать завтра. Но я не могла ждать завтрашнего дня…
Юля говорила возбужденно, весело. Она, наверное, спешила сюда, раскраснелась, а волнение прибавило ей еще больше румянца.
— Это прекрасно, что вы пришли именно сегодня. Говорите сейчас же: успех?
— Думаю, что да. А вот доказательств у меня нет никаких. Я лишь чувствую, что это — успех, хорошее начало. Варя мне ничего не ответила.
— Она и не могла вам сразу все сказать.
— Ну, конечно. Она его любит, Юрий Юрьевич, своего фотографа. Я знаю, как это бывает, как это…
Она вдруг ужасно смутилась и замолчала.
— И мне известно, что вы знаете, Юля, — улыбнулся учитель. — Вы же оба, хорошие мои, — и вы, и Виктор, — как на ладони. Будьте же мужественной, — пошутил, — смело смотрите фактам в глаза.
— У нас… у меня с ним дружба.
— Да, да, Юля! Большое чувство! Послушайте меня: живите чувствами большими, бойтесь всего мелочного. Как это унижает человеческое достоинство! А вот у того фотографа, думаю, есть некоторый расчет, коммерция. Я никогда его не видел, но представляю напомаженные волосы, аккуратненький пробор, маникюр. За этим, знаете — нуль, пустота.
Юрий Юрьевич вдруг стал серьезнее:
— А все же она как-то должна была отвечать, как-то реагировать?
— Варя? Она заплакала. И так тихо, как ребенок.
— Юля, это и был ответ! Это был настоящий ответ! Почему же вы сразу не сказали мне об этом?
Жукова пожала плечами:
— Она просто заплакала.
— Заплакала, так как восприняла ваши слова. Сомневается. Будет думать. До сердца дошло. А что вы думаете делать дальше? Не думайте, что уже отвоевали Лукашевич. Это только начало. Парикмахер ее так себе, без борьбы, не отдаст.
— Фотограф, Юрий Юрьевич. Я вам еще не сказала… Лукашевич чудесно поет, у нее прекрасный голос.
Учитель развел руками:
— Вот в самом деле — не сказали о важнейшем!
Жукова глянула удивленными глазами:
— Важнейшем?
Тогда учитель тихо, но выразительно промолвил:
— А вы хорошо подумайте, почему я так сказал. Вы поймете.
* * *
На газовой плите что-то ужасно скворчало, шипело, в кухне метались раскрасневшиеся «три грации». Марийка сбивалась с ног. До ужина оставалось каких-то два часа, а еще далеко не все было готово. Хотелось, чтобы к приходу гостей уже был накрыт стол.
Юля томилась над мороженым — оно чему-то очень медленно застывало. Нина проворно резала кружочками колбасу, резала сыр, открывала баночки с сардинами и шпротами, в конце концов, оцарапала в кровь пальцы и пошла к Евгении Григорьевне по йод. Но в этот момент зазвенел звонок в передней, и Нина, срывая на ходу фартук, побежала отворять. За нею вышла и Евгения Григорьевна.