— Давайте тетрадь, — промолвила Татьяна Максимовна и начала внимательно пересматривать Мариину работу.
Нина не сводила глаз с ее лица. Оно быстро прояснилось.
— Чудесно! — сказала Татьяна Максимовна. — Второй способ чрезвычайно интересный. Блестящая работа! Благодарю вас, Коробейник.
Потом она обратилась в Жуковой:
— В субботу сбор молодых избирателей. Про Лукашевич я договорилась, она будет выступать в концерте.
Из кабинета директора Нина вышла вместе с Жуковой.
— Как тебе посчастливилось заметить тетрадь? — спросила Юля. — Подумай, еще немного — и Татьяна Максимовна не приняла бы работу.
Но Нина чувствовала, что Жукова хочет сказать что-то другое, какие-то другие слова…
— Сейчас у нас астрономия? — промолвила Юля. — Одним словом, любимейший предмет нашей Марийки.
Она остановилась, пристально глянула Нине просто в глаза и вдруг поцеловала ее.
— Спасибо, Нина!
Жукова быстро пошла в класс, а Нина ощутила, что к горлу подступил горячий комок, и надо было сделать усилие, чтобы не заплакать.
Но на сердце было так ясно и хорошо, и дышалось так легко, как бывает только после майской грозы.
20
Юрий Юрьевич сдержал слово и рекомендовал Нину Коробейник как способного начинающего автора руководителю литературной студии.
Руководил студией известный писатель, книги которого Нина читала и любила. Ему передали Нинину рукопись, и в назначенное время она пошла справиться о судьбе своего рассказа.
Нине казалось, что вместе с этим решается и ее собственная судьба. Девушка не могла избавиться от волнения, охватившего все ее существо. Она не представляла, как встретится с писателем, что ему скажет. А может, он сам ей скажет… Да, наверно, так и будет. Но что за слова суждено ей услышать?
Союз советских писателей помещался в уютном особняке на тихой улице. Нина дважды подходила к массивной парадной двери, не отваживаясь открыть.
— Неужели закрыто? — услышала она за собою чей-то приятный басок и оглянулась. — Ой, какой сегодня морозище!
Перед нею стоял мужчина в рыжей шапке, в пальто с таким же рыжим воротником. Шапка была надвинута на уши, воротник поднят, и незнакомец придерживал его у лица рукой в огромных меховых варежках. Видно было только его веселые черные глаза и узенькую полоску лица.
— Морозище! — повторил он, и Нина, вдруг припомнив Вову Мороза, улыбнулась.
— Вы в Союз писателей? — спросил незнакомец.
— В литстудию, к Ивану Александровича Залужному.
— И мне туда, пойдемте вместе. Разрешите, я отворю.
— А вы тоже… — Нина не знала, как спросить. — Тоже имеете отношение к… к литературе?
— Да, некоторое имею. И Залужного знаю, Ивана Александровича. А вы к нему по какому делу?
— Он обещал прочитать мой рассказ. Фамилия моя — Коробейник.
Сказала и в мыслях обругала себя: «Кто тебя спрашивает твою фамилию? Сорока!»
— Ну, хорошо. Вы же не знаете, в какой комнате он работает? Так вот что. Разденьтесь и идите на второй этаж, там спросите. А я на минуту заскочу в библиотеку.
— Извините, — задержала его Нина, — я хочу у вас спросить… Какой из себя Иван Александрович? Что он… — Нина совсем смутилась и не знала, что дальше говорить.
— Я вас понял, — промолвил незнакомец, — могу сказать, что он — очень требовательный человек… Ну, извините, я пойду.
Нина сняла шубку, боты, принарядилась перед большим стенным зеркалом и пошла на второй этаж. Встреча с незнакомым мужчиной ее ободрила, но последние его слова снова взволновали.
— Ивана Александровича еще нет, — сказала Нине полнолицая женщина — секретарь союза, — но он звонил, что через полчаса будет. Вы подождите.
— Как нет? Я уже здесь! — снова услышала Нина веселый басок. — Ай, морозище! Люблю, грешник, тепло, солнце!
Да, это был Залужный, портреты которого Нина не раз видела в журналах. Она очень покраснела, так как вдруг догадалась, что он и есть тот незнакомец, с которым только что разговаривала.
— Итак, уважаемая Нина Коробейник, — промолвил Залужный, — сейчас вы увидите, какой я беспощадный к начинающим! Пойдемте, пойдемте ко мне в кабинет.
Стало так просто и хорошо с этим человеком, что смешным показалось недавнее волнение.
Залужный достал из ящика Нинину рукопись:
— Так вот, дорогая Коробейник, — сказал он, — ваш рассказ мне понравился, он очень свежий, интересно разворачивается фабула, а еще он овеян «весенним задором мальчишеской потасовки», как вы выразились на одной из страниц. И вместе с тем в нем есть наивность и серьезные недостатки, о которых не хочу вам сейчас говорить, так как решил поставить рассказ на обсуждение литстудии. Вы не возражаете, Нина Коробейник? Ну и хорошо. Там мы подробно поговорим обо всех достоинствах и недостатках вашего произведения. Знать про первые и про вторые для вас одинаково важно. И вот еще что, Нина. Вы должны знать, что писать вы умеете, и теперь от вас самой будет зависеть восхождение на вершину. И вы взойдете, если по-настоящему захотите, если на всю жизнь полюбите слово… Вы понимаете меня? Это все, что я хотел вам сказать сегодня. Через два дня мы встретимся на заседании литстудии.
— Спасибо, — искренне поблагодарила Нина.
— Вам спасибо, вы очень порадовали меня своим рассказом.
Провожая Нину, Залужный уже на пороге вдруг спросил:
— Вы, наверное, хотели бы отнести свое произведение в редакцию, правда? Чтобы скорее его напечатать?
— Что вы? — похолоднело у Нины сердце. — Там же, вы сами сказали, есть недостатки, наивности…
Залужный посмотрел на девушку дотошным, изучающим взглядом.
— Это хорошо, — тихо сказал он. — Не спешите.
* * *
Оба Юлины брата — Митя и Федько, как две капли воды, похожие друг на друга, — ходили в первый класс: Митя был веселый шалун, тетрадь его всегда была в кляксах, и Юля часто говорила:
— На месте учительницы я бы тебя за такую тетрадь выставила из класса!
— Не выставила бы, — дерзко кивал головой мальчик. — Ты меня за дверь, а я — в окно!
Федько — полнейшая противоположность брату: всегда задумчивый, спокойный, даже мешковатый. Он мог часами сидеть у окна и молча смотреть на улицу. Мать о нем говорила:
— Не пойму — или большой умница, или — совсем недопеченный мозг.
Юля в шутку называла мальчиков за их противоположные характеры — «тезис» и «антитезис».
Федько учился неплохо, зато Мите приходилось помогать. На уроках он не слушал учительницу, букв не знал, хотя и имел хорошую память.
В тот вечер Юля долго учила брата читать и прислушивалась к каждому шагу за дверью. Она ждала отца. Давно уже должен был он вернуться с работы. Матери тоже не было — пошла к соседке. У Мити слипались глаза, и скоро он отправился спать. Юля ходила из угла в угол, припоминая сегодняшний разговор в классе с Мечиком.
Случилось так, что кто-то из десятиклассников сказал Мечику:
— Я вчера видел тебя в кино. Ты был такой франт, что не подступи! Еще и папироска в зубах.
— Что это за «папироска»? Я курю только папиросы, и то — высшего сорта.
— Ты, наверное, уже и водку употребляешь, — вмешалась Юля.
Мечик пренебрежительно улыбнулся.
— Водку я оставляю твоему дорогому папе. Кстати, видел его недавно, обнимал на улице телеграфный столб. Не веришь? Честное слово!
Он засмеялся и, повернувшись к товарищам, продолжал:
— Представляете, стоит папашка нашего уважаемого секретаря комитета комсомола возле столба, обнимает его и так жалостно просит: «Гражданин… Скажите, где противоположная сторона?»
Юля вспыхнула от оскорбления и гнева:
— Неправда! Как ты смеешь?
Мечик сделал гримасу удивления:
— Неправда?
Он не договорил, так как к нему вдруг подлетела Нина.
— Я не думала, не думала, — задыхаясь, воскликнула она, — что ты такой… Такой негодяй!
К ней подошел Вова Мороз, осторожно взял ее за руку.
— Нина, успокойся!
Потом, повернувшись к Мечику, сказал:
— Если это и правда, ты не должен был рассказывать! Ты — хам!
Мечик оглянулся, ища поддержки. Но глаза товарищей, его одноклассников, были полны осуждения.
— Подхалимы… — тихо промолвил он. — Большая шишка — Жукова!
Все это ярко припомнилось Юле, и она вздрогнула от боли. Отца и до сих пор нет. И все, что рассказывал Мечик, было, наверное, правдой. Но откуда у парня такая жестокость? «Он же знал, как я страдаю, знал!» — думает Юля.
Она припоминает, что отец Мечика был на войне, мать захватили во время облавы на улице гитлеровцы и отправили в Германию. Мальчугана подобрали соседи, он продавал на базаре папиросы, чистил сапоги. Ему посчастливилось: когда наши взяли Берлин, вернулась мать, а со временем демобилизовали отца.
Жукова знала, что отец Гайдая — паровозный машинист, мать — портниха. Зарабатывают они, наверное, неплохо, но навряд чтобы покупали сыну такие франтоватые ботинки, такие модные галстуки. Где же он берет в таком случае деньги?
Когда-то Юля спросила у него об этом.
Он подмигнул, засмеялся:
— Выиграл по займу. Не веришь, что можно выиграть? Ага, ты против советских государственных займов? А вот и в самом деле выиграл! «На предъявленную к сберкассе облигацию займа выпал выигрыш в двадцать пять тысяч. Предъявитель изъявил желание остаться неизвестным».
Юля говорила с ним и о выборе будущей профессии. Мечик пожал плечами:
— Профессия? А это обязательно? А если я останусь гражданином без определенной профессии? Окончу школу и фи-ить! Свободный, независимый человек! Меня страх берет, как вспомню, что надо еще пять лет жариться в институте. Нет, не выдержу! А работу всегда найду. Жаль только, что я не комсомолец. Но я тебе честно скажу, что с корыстной целью в комсомол не имел и не имею намерения вступать.
«Ничего из него не выйдет, — думает Юля. — Напрасно Марийка предлагает предпринять какие-то меры. Какие меры? Такого уже ничем не перевоспитаешь. Потерянный для общества человек».
А отца все нет. Девушка подходит к окну и прислоняется лбом к холодному оконному стеклу. Мороз нарисовал узоры на нем. Уже поздно. Где же отец? Почему он так задерживается? Неужели снова… снова…
Она склоняется над кроватью, где спят Митя и Федько. Митя подмостил под щеку кулак, раскраснелся во сне. Может, ему снится жаркая потасовка с товарищами…
Возле кровати две пары ботинок. Федины стоят аккуратно, рядышком, Митины разбросаны. Юля подняла один башмак. «Надо ставить подметку, — подумала. — Да и набойки».
Прислушивалась. Шаги. Узнала эти шаги! По ним она могла даже определить, что с отцом. Шагает тяжело, твердо.
Метнулась, распахнула дверь настежь. Отец хмурый, невеселый. Трезвый. Едва глянул на дочь, прошел мимо. Хоть бы словом обозвался. Отец, что с тобой? Отец, почему молчишь?
Переоделся, умылся. Старый пиджак, в котором ездит на работу, висит на гвозде в кухне. Из кармана выглядывает угол газеты…
Юля подошла, незаметно вынула газету. Да, заводская многотиражка. Развернула, глянула. И сразу же бросилось в глаза:
«Токарь-бракодел». «Токарь механического цеха Жуков снова допустил брак. Обрабатывая деталь…»
Горько улыбнулась. Жуков! Даже обязательного сокращения «тов.» нет перед фамилией! Да и то сказать — какой он товарищ тем, кто уже выполнил по две, по три годовые нормы? Разве это первая такая заметка в газете?
«Надо в последний раз предупредить Жукова, что если он…»
Юля вошла в комнату. Отец сидел грустный. Голодный же, наверное, но и словом не обзовется…
Хотела молча положить перед ним газету — я, мол, знаю все. Но в сердце кольнула жалость. Пришел такой огорченный. Переживает.
Дочь села рядом и тихо положила на его руку ладонь. Он вздрогнул.
— Папа, сейчас поужинаешь. Мама у соседки.
Отец сделал непонятное движение — может, хотел сказать: «Не надо», может: «Не заработал».
Это ты, отец, не заработал? Взгляни на свои руки токаря. Тридцать лет они отработали в цехе. Потрескавшиеся, исцарапанные, железная пыль крепко вошла в поры кожи — не вымыть ее никакой эмульсией. Эх, отец, взял и споткнулся на тридцать первом году. Сдружился с пьяницами, с плохими товарищами… А помнишь, как ты сам когда-то мне приказывал: «Юля, дружи с хорошими подружками, так как от плохих не будет добра».
— Юля…
— Что, папа?
— Меня, брат, снова… В газете. Возьми в пиджаке, почитай.
— Вот она, я взяла. Сейчас прочитаю.
Перебежала глазами страницу и вслух:
— «Новый выдающийся успех токаря-скоростника тов. Диканя».
Отец протянул руку, остановил:
— Не то…
— Сейчас, пап.
Снова просмотрела страницу, перевернула.
— Может, это? «На четырех станках. Многостаночник Александр Лебедь выполнил новую норму на 234 процента».
— Юля!
— Ах, вот и о тебе! «Токарь-бракодел». Здесь тебе предупреждение. Если…
— Знаю.
— Отец, что же будем делать? Ты же, погибаешь, погибаешь…
— Знаю.
— Ты опускаешься на дно, и мы ничем не можем тебе помочь, спасти… Отец, это страшно…
Отец схватился, словно его ударили кнутом, но вдруг и сел — бессильный, тихий.
— Юля, ты говоришь страшные слова!
— Я правду говорю, отец. Сегодня Митя спрашивает: «Нашему отцу скоро дадут орден?»
— Митя… Федя…
Отец подходит к сонным детям и долго молча смотрит на них. Юле видно только отцовскую спину. «Токарь-бракодел…»
И снова во всей яркости возникает перед Юлей картина, о которую рассказывал Мечик.
«Он мог не пощадить отца… Пьяницу и бракодела… Но за что он так больно ударил меня? За что меня не пощадил? А может, я тоже виновата? Не умею повлиять на отца… токаря-бракодела Жукова?»
Он возвращается к столу, улыбается, глаза повеселели.
— А ты, Юля, про Диканя читала? Читай, читай! Это я понимаю! Это, брат, художник, гордость завода! Давай газетку, я сам прочитаю вслух.
У дочери радостно встрепенулось сердце. «Я знала, знала, что не все еще погибло, отец еще скажет свое слово, скажет! Надо только помочь ему, поддержать…»
Он смотрел на Юлю хитроватым, прищуренным глазом, в зрачках поблескивали какие-то хорошие мысли.
— Скажу я тебе, что сам давно об этом думал. Дикань резец затачивает по-новому, ну и всякие другие технические усовершенствования. Это все правильно. А что если бы такой резец, дочь… знаешь, чтобы разом две-три операции?.. А, как ты думаешь? Одна грань, допустим, обтачивает болванку, другая снимает стружку с конусной части, а третья — сверлит отверстие. Да это же знаешь что? Один — за трех! Три нормы за смену!
Отец встает и, волнуясь, ходит по комнате. Дочь молча следит за ним ласково и недоверчиво, настороженно, с затаившейся надеждой.
— Га, Юленька? Вот будет эпизод, если токарь бракодел и — на триста процентов!
Потом отец стал серьезнее, взял бумагу, карандаш, начал чертить.
— Здесь с кондачка не возьмешь, дочь. Здесь порассуждать надо, подумать до седьмого пота, посоветоваться… Ты, Юленька, верь мне. Твой отец еще не потерял стыда. Был когда-то Павел Жуков не последним токарем… Будет первым!
Взял снова газету.
— А это… о токаре-бракодела вырежи, дочь. И повесь над моей кроватью. Для памяти…
Он глянул на Юлю, махнул рукой:
— Ну, хорошо. Давай ужинать.
21
Это была торжественная минута.
Татьяна Максимовна вошла в класс, неся стопку тетрадей.
Как шелест, как вздох, среди десятиклассников мелькнуло:
— Тетради! Контрольная!
Не у одного ученика екнуло сердце. В такой момент бывает, что даже у кого-то из отличников появится сомнение: «А может, и у меня что-то не так?»
Татьяна Максимовна раздала тетради. Она улыбнулась, когда увидела, как осторожно заглядывает на страницу с оценкой Варя Лукашевич! Двумя пальцами она приподняла уголок листа и снова опустила его, не отваживаясь посмотреть.