За общественные заслуги деревенского комсорга взяли в аспирантуру. Ходили слухи, что диссертацию за него писал Лева Шульхер, толковый теоретик, сидящий на скромной должности в одном из отделов. Как бы то ни было, бывший комсорг с грехом пополам защитился и постепенно полез вверх по служебной лестнице. К счастью, в науке он никогда никому не мешал, видимо ввиду полного непонимания происходящего, скромно сидел где-нибудь в сторонке, а при встречах в коридоре вежливо здоровался и улыбался, тряся своим кадыком и уводя в сторону немного дебиловатые глаза.
Он резко выдвинулся наверх тогда, когда жить в Академии наук стало совсем плохо, зарплату сотрудникам платить перестали, и институт начал стремительно пустеть. Директор уже давно ничем не руководил и начал собирать вокруг дирекции доверенных холуев. Все это было смешно, даже анекдотично, так как никакие повышения уже никого не могли прокормить и обычный слесарь или кооператор из местного подсобного хозяйства зашибал во много раз больше директора и всех его замов вместе взятых.
"Им бы коров пойти доить или трубы чинить", - подумал академик. Но каждый раз ему приходилось подписывать финансовые ведомости и заказы у бывшего неудачливого студента. Последний теперь важно восседал в красном кресле с лакированными подлокотниками и каждый раз противно щурился и постукивал пальцами по столу.
- Что-то вы опять не по форме отчет представляете, Григорий Семенович. Я понимаю, вы академик, человек заслуженный, но надо же и с другими считаться.
- Да нет же, посмотрите Николай Игнатьевич, все правильно. Мне бы подпись вашу получить, вы же понимаете, что это все сущие формальности, особенно в теперешней ситуации.
- Нет, не скажите! Существует установленный порядок, а ваш отдел как-будто специально игнорирует инструкции. Это правильно, времена конечно изменились, но тематика, которой занимается Институт, в будущем может представлять и оборонное значение, так что прошу вас установленные порядки соблюдать.
- Николай Игнатьевич, давайте посмотрим правде в глаза. Вокруг такой беспредел, все рушится, никаких правил уже давно нет. Мы предоставляем вам не пустую бумажку, а серьезные результаты работы коллектива. Вы же знаете, что наша группа одна из ведущих в Институте. Ну что вам стоит, помогите нам, пожалуйста!
- Извините, уважаемый, ваши заслуги всем известны, но сделать ничего не могу. Вы как-то странно рассуждаете: порядка нет, законов нет. Потому и нет, что их никто не соблюдает. Имеются инструкции от Президиума, нормативные документы, ведомственные, так сказать, постановления. Я же не лично против вас, я в смысле общего порядка, так сказать, препятствую.
Академик вздыхал. Ему было противно, но ничего сделать с бывшим активистом он не мог. Тот как будто мстил за свою неполноценность, к тому же явно недолюбливал представителей малого народа и старался сделать все от него зависящее, чтобы отдел, руководимый академиком, получил поменьше фондов и благ.
Это было особенно обидно, так как в отделе осталось всего несколько толковых сотрудников, с которыми можно было работать, да и те с грустью смотрели на сторону. Все мельчало и вырождалось. Только Володя, какой-то нелепый и похожий на долговязого птенца, явно родившийся не в свое время, заикаясь продолжал ставить все новые и новые эксперименты. Жена его была из глухой провинции и, по-видимому, была настолько счастлива жизни в однокомнатной квартирке на окраине Москвы, что не пилила его вечерами из-за того, что муж приносит домой мало денег. Да и деревенские родственники помогали то яичками, то свежим салом…
Академик снова задумался о странной и необъяснимой последовательности исторических взлетов и падений. Казалось бы, в двадцатые годы обстановка в стране была гораздо хуже, люди умирали от голода, но какие блестящие научные школы зародились в то время! Усталость. Усталость общества, вот в чем дело. Тогда в воздухе веяло свежим ветром, сейчас иллюзии утрачены. Эра идеалистов и интеллектуалов закончена. Они уже сделали свои ракеты и ядерные боеголовки. Наступает эпоха купли и продажи, куда выгоднее учиться делопроизводству чем изучать законы всемирного тяготения.
Академик тяжело вздохнул. Он вспомнил, что серый недоумок с кадыком вчера решил использовать институтского механика, чтобы что-то починить в своем автомобиле. Как назло, понадобился он ему вчера, как раз в разгаре идущих экспериментов. Володя с механиком заканчивали вытачивать детальки, когда в мастерскую явился один из директорских пособников с брюзгливой физиономией и синяками под глазами.
- Кончай работать, Николай Игнатьевич зовет, - приказал он с порога.
- Щас, доточу деталь и пойду, - лениво отозвался механик, которому безумно надоели привередливые ученые, а левая работа сулила деньги и хорошее отношение начальства.
- Я сказал, бросай все и иди! Николай Игнатьевич ждать не будет!
Механик уже потянулся к кнопке, выключающей станок, но тут вмешался Володя, разгоряченный азартом идущего эксперимента.
- Никуда он не пойдет, пока работу не закончит! - тонким голосом крикнул он.
- А ты, сопляк, какое право указывать имеешь? - злобно огрызнулся мужик. - Скажу ,чтоб шел, и пойдет как миленький!
Кровь ударила Володе в голову.
- Да идите вы на х.. - крикнул он с надрывом и сам испугался сказанного.
Мужик побелел от злости.
- Ну ты об этом крупно пожалеешь, - сказал он, повернулся и ушел.
Академик вздохнул. Ему предстояло объясняться с директором. И хотя тот и был его старым знакомым еще с институтской скамьи, отношения у них были сложные.
На столе у академика вдруг пронзительно зазвонил телефон. Он снял трубку. Из нее несся сердитый крик директора. "Я твоего сосунка в порошок сотру, уволю щенка, что он себе позволяет! Вы там совсем распустились, думаешь, что ты академиком стал, так тебе и твоим бандитам все можно?" - Из трубки неслись еще какие-то угрозы. Академик понял, что расчетами сегодня заняться не удастся и назревает крупный скандал. День был испорчен. Да и за окном погода вдруг резко начала портиться, накатили серые свинцовые тучи, солнце еще показывалось между ними, но ветер уже поднялся, и вершины сосен раскачивались на ветру, а по дорожке начали виться небольшие снежные змейки поземки…
У академика была старая привычка, которая немало помогала ему в плохие времена. В такие минуты он садился за стол, закрывал глаза, клал руки на голову и вспоминал о чем-нибудь хорошем. Ах, какие компании собирались у него дома! Какие друзья, блестящие, талантливые, с гитарами, ставшие ныне знаменитыми писатели и поэты, а девочки? Сизые клубы сигаретного дыма, сверкающее шампанское в бокалах и разговоры, разговоры, планы, проекты, замыслы. Сколько их было, маленьких и больших, и что бы они все делали без этих дружеских сборищ, создававших оболочку, державшую их на плаву и позволяющую отвлечься от омерзительной каждодневной реальности.
Где они сейчас? Некоторые уже умерли, других разметало по свету. И Москва и Петербург были теперь практически пусты, и только тени прошлого будоражили пустые улицы, знакомые до боли переулки и подъезды.
Недавно он впервые после многих лет заехал в любимый им квартал на Петроградской стороне. На пустынной улице грохотал одинокий трамвай. Серый дом с арками, в котором прошло его детство, все так же возвышался над узенькой улицей. Мутные подтеки виднелись на штукатурке, тяжелая поскрипывающая дверь подъезда громко хлопала, и грязные, рассыхающиеся окна дребезжали при приближении трамвая. Пахло какой-то вонючей, кислой похлебкой.
Он зашел в темный подъезд и поднялся по лестнице. Тусклый свет с трудом пробивался сквозь узенькие готические своды окон, затянутые многолетней паутиной. Все те же, до боли знакомые черные и бежевые, чуть облупленные каменные плитки в прихожей второго этажа образовывали замысловатый узор, на который он любил глазеть, пока мама, возясь с сетками, набитыми буханками хлеба, луком и вермишелью, открывала тяжелую дверь позвякивающим ключом. Теперь резная дубовая дверь их бывшей квартиры была выкрашена грязно-коричневой краской. Около звонка краска была стерта от многолетних прикосновений человеческих рук и обнажала застарелый темно-зеленый слой штукатурки. Входная дверь скрипела точно как тогда, пятьдесят лет назад. Дверь громко хлопала, и сумрачный подъезд наполнялся гулким эхом.
Он вспомнил, как отсюда, из этой двери уходил на фронт отец, в смешном пенсне и длинной шинели и он с замиранием сердца смотрел, как его сутулая спина исчезла из виду и только эхо шагов раздавалось еще с минуту. Он никогда не вернулся назад, и никто так и не знает, в каком болоте под Ленинградом его нашла смерть…
Это был город призраков. Поколение за поколением поднималось в нем и безжалостно сметалось ревущим валом грядущих катастроф. Исчезли дореволюционные девочки в белых передничках, их папы в сюртуках и мамы в длинных платьях. Исчезли худые мальчики с удлиненными лицами и горящими глазами, читавшие стихи. Исчезли революционные матросы и интеллигенты, за которыми пришли ночью люди в кожаных пальто. Исчезли пионеры и пионерки в галстуках и их родители, удушенные тупым блокадным голодом и бомбежками. Мама, чудом уцелевшая, так и не смогла вернуться сюда жить, слишком тяжелы были воспоминания о пережитом. Трупы, трупы, умершие, уничтоженные, исчезнувшие, сложенные штабелями - академику стало страшно. Он вглядывался в темноту подъезда и видел сонм белых призрачных теней, колышущихся и машущих руками. Заболело сердце.
Он вышел на улицу и зажмурился от яркого света. На трамвайной остановке сидел пьяный в порванных брюках, забрызганных жидкой глиной. Он неподвижным взглядом посмотрел на академика и рыгнул. Пьяный то выпрямлялся, то тут же сползал в сторону. Тупое, красное, небритое лицо, казалось, ничего не выражало.
Мимо пронеслась блестящая импортная машина с открытыми окнами, из которой с грохотом доносилась блатная песня. В машине сидел совсем еще молодой мальчик с наглым и бледным лицом, тронутым ярко проступающими чертами порока. Что-то омерзительное, гадкое и нечистоплотное было во всем этом.
Академик прислонился к подъезду и закурил. Он не курил уже давно, но всегда носил с собой пачку "Беломора" на крайний случай. Едкий дым защипал в горле, он с наслаждением вдохнул его и еще раз посмотрел на старый подъезд, выщербленный асфальт. Вдруг он остро почувствовал, что больше никогда сюда не вернется…
Успокоиться никак не удавалось. Какая-то тупая боль поднималась в груди. Все смертельно надоело. Одинаковые, звериные и тупые бездари, идиоты, во все времена заправляющие делами и вытаптывающие все светлые ростки. Вся его жизнь прошла в борьбе с такими вот большими и маленькими вырожденцами, год за годом, день за днем, все, что он делал, все, чего добивался, было сделано вопреки им. Все, решительно все, начиная с поступления в университет, куда его не брали из-за происхождения, и заканчивая написанием статей.
Он вспомнил о Жоре, старом толстом весельчаке Жоре, любимце женщин, заводиле их компаний и гениальном музыканте. Жора уехал из России уже больше пятнадцати лет назад и прославился тем, что позвонил одному из своих недругов в режимный институт по прямому телефону.
"Привет, - радостно сказал Жора. - Ты знаешь, здесь здорово. Ты ведь думал о том, чтобы смотать удочки? Забудем старые счеты, я тебе помогу!"
В режимном институте сразу же поднялся шухер, и незадачливый абонент был немедленно уволен, несмотря на безукоризненную репутацию и многочисленные объяснительные записки и письма в КГБ.
Друзьям Жора из осторожности тогда не звонил. Зато теперь, с наступлением свободы, он каждую неделю набирал номер академика и часами трепался, вспоминая старое.
- Чего ты сидишь, дурак? - кричал Жора. - Ты думаешь, они тебе спасибо скажут? Ты так и будешь вкалывать, как папа Карло, до опупения. Ну стал ты академиком, знаменитый, твою мать! Они Сахарова пощадили с его звездами лауреатов? Ни хрена! Поезжай куда-нибудь, поработай год-другой, посмотри мир. Ты же закиснешь там!
Академик обычно старался переменить тему разговора, но это ему не всегда удавалось.
- У меня такой друг молодости есть! - продолжал фонтанировать Жора. - Это живая легенда, американская мечта! Он создал целую корпорацию, Фимка Пусик, а каким голодранцем был, хуже нас с тобой. Он отличный парень, я у него как-то был, ты не представляешь себе! Отгрохал огромное здание с окнами из темного стекла, сортир мрамором и золотом сияет, все с иголочки! У него домина с участком, тебе не снилось такое! Вот как надо жить. Кстати, он меня спрашивал, не знаю ли я кого-нибудь с мозгами. Ему мозги нужны, это точно. Он помогает людям. Слушай, поезжай к нему, поработаешь, у него свой академик будет, а ты ходы в университеты за это время найдешь. Отличная идея, чем тебе плохо? Место райское, климат изумительный, отдохнешь от своих кретинов. Оборудуешь лабораторию, может какую идею продашь. Даже не сомневайся, я ему позвоню сегодня же!
- Ну куда же я поеду? - отпирался академик. - У меня ребята, лаборатория, эксперименты идут.
Он гнал от себя эту мысль, хотя все чаще возвращался к этой идее.
Однажды на столе у академика зазвонил телефон.
- Григорий, привет, это Ефим Пусик из Америки, - голос был мягкий и довольно приятный, с легким одесским акцентом. - Слушай, мне тут Жорка про тебя рассказал всякого. Ты имей в виду, я друзьям доверяю больше, чем себе, - в трубке раздался странный смешок. - Если только захочешь или тебя там прижмут, дай знать. Мне от тебя ничего не нужно, считай, что это филантропия. У меня денег слишком много. Я хочу хорошим людям помочь. Понял? Подумай. Я тебе выделю комнату, занимайся, чем хочешь, отдохнешь, годик поживи, может, чего и получится интересное. Хочешь даже ребят твоих выпишем, одного-двоих. Поживите спокойно, подумайте. Я ведь все понимаю. Ну пока, значит имей в виду, если чего надумаешь - звони.
В трубке раздался длинный гудок. Академик еще с минуту держал ее в руке, прислушиваясь к шуршанию и далеким щелчкам, доносившимся из космических глубин, и только затем повесил ее на место. "А, может, и правда махнуть в Америку на годик, выписать туда пару ребят и поработать спокойно?" - мелькнула в голове мысль. Он отогнал ее в сторону, открыл тетрадь с записями последних экспериментов и, раздраженно сопя, начал делать расчеты.
Глава 14. Эдик.
Те выходные, в которые удавалось избежать ударных трудовых вахт в залах Пусика, были подарками судьбы. Пустынные утренние улицы Литтл-Три были покрыты утренним туманом, наползающим на них с холодного океана, но часам к одиннадцати сквозь серую пелену проступало солнце, разогревавшее еще влажную с ночи землю, и в воздухе поднимались ароматы хвои, свежей травы и цветения. В такие минуты я долго лежал в постели, стараясь не думать о работе и предвкушая спокойный, неторопливый день, когда ты будешь предоставлен сам себе.
В один из таких залитых солнцем, прозрачных осенних дней у меня в квартире раздался телефонный звонок. Телефон звенел как-то особенно энергично и напористо, излучая недобрую космическую энергию. Обычно такие звонки не предвещали ничего хорошего и в лучшем случае заканчивались срочным вызовом на работу для ударного устранения очередных неполадок в системе.
Особенно участились вызовы на работу в последнее время, так как Леонид был крайне раздражен и не давал спуска сотрудникам. Дурное настроение вице-президента было вызвано тем обстоятельством, что недавно Ефим ненавязчиво порекомендовал ему переехать в новый дом. Дом этот, который Ефим лично присмотрел для своего подчиненного, был расположен в "правильном" месте, то есть в пределах пешей досягаемости от центра Литтл-Три. Естественно, что стоимость правильного дома заставляла останавливаться дыхание и леденеть кровь в жилах. Робкие возражения Леонида вызвали яростный гнев президента и, несмотря на отчаянные попытки открутиться, вице-президенту пришлось немедля справлять новоселье. Свой старый дом, в котором Леонид успел прожить всего несколько месяцев, он был вынужден спешно продать, потерпев при этом значительные убытки.
Телефон продолжал звонить. "Брать или не брать?" - подумал я, но моя рука уже потянулась к трубке.