Он поднял бровь:
— Слышали о братьях Кэррол?
— А, эти! — Софи почти выплюнула слово. — Вы слышали про Тумза?
— Мне рассказывали. Я все думаю, могу ли что-нибудь сделать…
— Не сделать, — коротко сказала Софи. — Они надеются, что кто-нибудь попытается помочь ему убежать, а они на кроют большинство наших. Мы не можем себе позволить потерять вас. В любом случае именно братья Кэррол раскрыли его и груз рабов. Они круче, чем выглядят.
— Вы их видели?
— Нет, — ответила она. — Но у нас уже несколько сообщений о них. Будьте очень осторожны при них.
— Они были на “Лаки Леди”.
— Значит, у них была на это причина. Будьте осторожны, Квинн.
— Я всегда осторожен, дорогая, — ответил он. — А как у нас насчет обеда?
И с этого момента потек обычный легкий разговор: о недостатках местных политиков, о новом певце, который собирается приехать в Каир, о новых книгах, особенно о “Давиде Копперфильде” Чарльза Диккенса, она недавно появилась в Америке; Квинн сейчас как раз закончил ее читать.
Как всегда, это был приятный визит, хотя Квинну так и не удалось избавиться от беспокойства, которое в течение нескольких лет не ощущалось с такой силой.
Наконец, распрощавшись, он побрел к реке. Оттуда, не находя себе места, он вернулся в город и остановился, наконец, у мастерской, торговавшей мебелью и предметами искусства, которую он посещал месяц назад. Именно здесь он нашел тогда пейзаж с радугой, так заинтересовавший его. Он знал, что владелец часто работает допоздна и решил зайти и спросить, нет ли в продаже других еще каких-нибудь работ художника М. Сабра.
В задней части лавки виднелся свет, хотя передняя дверь была закрыта.
Он постучал сильнее, чем хотел.
Появился владелец лавки, человек по имени Дэвис, его лицо выражало сильное беспокойство, которое возросло, когда он увидел Квинна. Он быстро открыл дверь, впустил Квинна и снова запер, в этот раз натянув штору.
— Господи, что вы здесь делаете? У вас неприятности? Квинн почувствовал потребность оправдаться, видя, как дрожат руки у хозяина. Раньше он приходил сюда только в часы, когда лавка была открыта, и сейчас понимал, что лучше бы ему и вовсе не приходить. Случайные контакты между станциями и проводниками не поощрялись.
— Нет, — ответил он успокаивающе. — Я просто хотел спросить… нет ли у вас еще картин этого художника.
Тревога хозяина лавки заметно уменьшилась, хотя в его ответе еще чувствовался страх.
— Нет, — ответил он коротко. — Мы получаем совсем немного, не больше трех в год, а расходятся они очень быстро.
— А художник — вы что-нибудь о нем знаете?
— Ничего, — ответил Девис. — Картины посылают с одной из наших станций в Новом Орлеане. Однажды я спросил, можно ли мне приобрести еще какие-нибудь картины, но мне ответили, что нет. Я расспрашивал о художнике, но ничего не узнал.
— А какие… еще… у него были работы? — Квинн совершенно не мог себе объяснить, почему его так занимает М. Сабр.
— Обычно виды Миссисипи. Был один — рассвет над рекой, — который почти так же хорош, как и тот, что вы купили.
— Не можете ли вы попытаться отыскать еще что-нибудь?
— Я постараюсь, конечно, но не думаю, что у меня что-нибудь получится. Похоже, автор хочет сохранить инкогнито.
— Если будут картины, я куплю их… Неважно, сколько они будут стоить…
— Я отложу для вас. Квинн кивнул.
— Когда вы здесь опять будете?
— Завтра вечером мы прибываем в Сент-Луис, а потом отправляемся назад. Через десять дней, не раньше.
— Специальный груз в этот раз был?
— Десять. Они в безопасности перегружены на катер Камерона.
Владелец лавки изучающе разглядывал своего посетителя. Он был более чем удивлен визитом Девро. Все предыдущие визиты касались только дела.
— Я дам вам знать, когда они доберутся до Канады. Квинн улыбнулся. Владелец лавки не знал о Софи, так же, как и Софи не знала об этой лавке. Насколько Квинну было, известно, у Девиса и Софи были две единственные в Каире станции Подпольной железной дороги, а он и представить себе не мог двух людей, менее похожих друг на друга, чем они.
Он знал, что Девис был глубоко религиозным человеком и стал членом этой организации потому, что считал рабство богомерзким. Софи же была просто сострадательной женщиной чья трагическая молодость научила ее сочувствию к другим. С немного сардоническим любопытством он раздумывал о том, что каждый из них мог бы подумать про другого. Или, к примеру, что они оба думают о нем.
Он кивнул на прощание и стал ждать, пока Девис откроет дверь. —Квинн до сих пор не был готов вернуться на пароход.
Он думал раньше, что ему уже удалось справиться с чувством неудовлетворенности, со смутным стремлением к чему-то, чего он сам толком не осознавал. В последние три го-па его беспокойство было укрощено или хотя бы приглушено но сейчас оно опять поднимало свою мерзкую голову. И было сильнее, чем когда-либо.
“Построй вокруг себя стену, кореш, и сиди внутри. Тогда они тебя не достанут… ”
Одиннадцать лет назад это был хороший совет. Он помог ему выжить. Ему тогда помогли выжить эти слова Терренса О’Коннела, ирландского повстанца, делившего с ним камеру на транспорте, который вез их в Австралию. Квинн построил стену, один за другим кладя тяжелые камни, и стена выдержала натиск тюремщиков. Но по каким-то причинам сейчас она начала рушиться.
Внутри было чертовски одиноко.
ГЛАВА 6
По винтовой лестнице из красного дерева Мередит неохотно спускалась к кабинету брата. Он вызвал ее, и она знала, что отказываться нельзя. Несколько недель она провела дома и уже чувствовала себя в ловушке; она была рада быстрее отправиться в новое путешествие.
С тех пор как она приехала, всюду ее преследовали неодобрительные взгляды, сопровождаемые снисходительными словами.
— Как ты думаешь, дорогая, может быть, тебе удастся что-нибудь сделать со своими волосами? — ее невестка.
— Черт возьми, сделай хоть раз в жизни что-нибудь полезное и прекрати это адское хихиканье, — ее брат.
И хотя она тщательно притворялась и вообще все шло по ее собственному плану, было что-то такое, от чего ей становилось тоскливо и больно. Что-то в ее душе, стремящееся к большему. В последнее время, с тех пор как она покинула “Лаки Леди”, это чувство стало особенно острым.
Она остановилась у двери, услышав в кабинете голоса.
— Все это немного странно, — услышала она голос своего брата, — но Гил настаивает.
— Должно быть, из-за денег, — задумчиво ответила Эвелин, ее невестка.
— Я бы согласился, если бы это был кто-нибудь другой, — сказал Роберт. — У него и своих более чем достаточно.
— Ну какая разница почему. Лишь бы она убралась отсюда со своими ужасными картинами. Она требует, чтобы мы повесили эту… эту вазу с фруктами в столовой. Да у всех расстройство желудка будет!
— Это все из-за того, что она тогда упала, — сказал Роберт. — С тех пор она уже никогда не была нормальной. Бедный Гил. Он не знает, с чем столкнется.
Да, тогда она упала. Мередит прислонилась к стене у двери, ведущей в кабинет. Тогда она упала. После этого все переменилось, но совсем не так, как думает Роберт.
Она помнит, как ей было тогда больно. Боль была мучительной: словно в голове неравномерно стучал молоток. Все болело, и как только в одном каком-нибудь месте сильная боль прекращалась, она тут же возникала в другом. Она закричала, ожидая успокоения, которое могла бы принести чья-нибудь рука или хотя бы слово, но ничего не дождалась. Открыв глаза, она встретила лишь враждебный взгляд отца.
— Ты выставила себя на посмешище, — сказал он резким голосом.
— А Лиза?
— Она уехала.
— Куда? — это было сейчас важнее всего.
Его глаза стали еще холоднее.
— Не знаю, и мне нет до этого дела, маленькая мисс. И не вспоминай о ней больше.
Боль усилилась, и Мередит закрыла глаза, борясь с ней… и с отцом. Она найдет Лизу. Она не знает как, но найдет. Она проглотила слюну, как бы проглатывая и остальные вопросы, которые ей хотелось задать, зная, что все равно не получит на них ответа. Нечто в душе затвердело, и слезы, начавшие скапливаться в уголках глаз, замерзли. Она не доставит ему такого удовольствия. Она отвернулась от него к стене.
В течение нескольких последующих дней боль утихла, но Мередит ничего не сказала. Она не жаловалась. Ничего не спрашивала.
Через неделю она подслушала разговор отца с доктором; они думали, что она спит.
— Она очень странно ведет себя. С тех пор, как очнулась, не сказала еще ни слова.
— Возможно, это травма головы, — сказал доктор, — она могла повлиять на ее рассудок… — он понизил голос.
— Вы хотите сказать, что она может никогда не… — отец тоже понизил голос. Он не пытался скрыть своего отвращения, и оно прозвучало в его голосе. Мередит сжалась. Он всегда ценил только совершенство.
— Не знаю, — ответил доктор. — Мы многого не знаем о травмах головы. Нам придется просто подождать и посмотреть, что будет.
Мередит быстро поправилась. Отец навещал ее все реже и реже, а когда появлялся, она смотрела на него пустым взглядом. Такое изобрела она для него наказание — да и для самой себя тоже — потому что не могла не винить себя в том, что случилось.
Если бы она тогда не дала Лизе куклу!
Спустя четыре недели ее отправили в католическую школу при монастыре Святой Марии в Новом Орлеане. И никто не обнял и не поцеловал ее на прощание.
* * *
Мередит тряхнула головой, чтобы избавиться от воспоминаний, и постучала в дверь кабинета. Голоса замолчали. Она услышала, как брат прокашлялся и попросил ее войти.
Он сидел за столом, а Эвелин стояла рядом с ним.
— Ты меня звал? — осторожно спросила Мередит.
Роберт еще раз прокашлялся. Он был красивым мужчиной или был бы красивым, часто думала Мередит, если бы в его лице было побольше силы. Но в нем была какая-то слабость, неудовлетворенность, которая оттягивала книзу уголки его губ и делала глуповатыми его карие глаза. У него были такие же, как и у нее, пушистые волосы, но не золотистые, а скорее каштановые; он отпустил их почти до плеч. Усы сообщали вялому рту некоторую резкость, а еще он носил бакенбарды, которые, как он считал, придают ему лихой вид. Сейчас она сравнила его с капитаном речного парохода, который стриг волосы короче, чем требовала мода, и чисто брил лицо. Она хорошо запомнила это сильное, резко очерченное лицо. Странно, что у такого негодяя столь чистые черты. Как видно, Девро не стремился ничем маскировать свои слабости. Ему не требовались ни усы, ни бакенбарды. Высокомерие и негодяйство были его естественными чертами.
Она чертыхнулась про себя. Девро, словно надоедливая муха, постоянно жужжал у нее в ушах. Она никак не может от него избавиться, с раздражением подумала она.
Но когда она невинно взглянула на брата, ее лицо сохраняло то же легкомысленное выражение.
— Ты хотел меня видеть? — повторила она,
— Гилберт МакИнтош сегодня обедает у нас. Я хочу, чтобы ты выглядела как можно лучше… Горничная Эвелин поможет тебе уложить волосы.
Мередит пустым взглядом смотрела на него, быстро прокручивая в уме возможные варианты. Из всех, кто делал ей предложение, Гил оказался самым настойчивым, и, она не могла не признать, наименее объективным. Она никак не могла понять, почему он продолжал за ней ухаживать, тогда как она намеренно притворялась глупой и дурацки хихикала в его присутствии. Гил владел соседней плантацией и был совершенно независим в финансовом отношении, так что ее деньги не являлись решающим фактором в его сватовстве, думала она. Но, может быть, у него были тайные долги.
— Мне нравится, как меня Дафна причесывает, — сказала она упрямо и поджала губы. — Я покажу ему свои картины, — медленно сказала она.
Ее брат и невестка обменялись взглядами, и Эвелин поторопилась уйти. Мередит улыбнулась сама себе. Она подумала, что в течение нескольких часов многие ее картины таинственно переместятся с места на место. Но она позаботится, чтобы ее ваза с фруктами была хорошо видна.
— Гил просил у меня твоей руки, Мередит. Лучшей партии, чем он, у тебя не будет… а потом, ты ведь понимаешь, что ты… э-э… становишься старше…
Мередит поджала губы.
— С твоей стороны некрасиво напоминать мне… ты знаешь, вокруг меня столько красавцев… кажется, я просто не могу выбрать… А как я люблю путешествовать… И мне будет так недоставать тебя и Эвелин. Она мне совсем как сестра, — она подарила ему ослепительную улыбку.
Роберт заметно поморщился.
— Гил…
— Мистер Мак-Интош самый восхитительный, — сказала она легкомысленно. — Но он такой скучный. Он всегда говорит только о своей старой плантации.
— Это самая большая плантация в округе, — нетерпеливо перебил Роберт. — И этот союз устроит нас обоих.
Это и было, по подозрениям Мередит, истинной причиной, почему Гил ее добивался. Объединившись, плантации Ситонов и Мак-Интошей доминировали бы в округе. Она подумала о Гиле Мак-Интоше. Он был высоким и худым, серьезным и болезненно застенчивым с женщинами. Она также знала, что он был хорошим наездником и настоящим фермером. Но она никогда не выйдет замуж за плантатора, никогда не станет женой человека, который владеет рабами. Никогда. Ни за что. Значит, она никогда не выйдет замуж.
У Мередит была заветная мечта. Когда все кончится, когда она найдет Лизу, они вместе уедут в Канаду, и она будет рисовать. Не скрываясь, рисовать так, как она действительно может. Она не будет больше прятаться за чужим именем. Живопись станет для нее главнейшим делом. Все, что ей будет нужно, — живопись и Лиза, верный друг. Никогда она не вручит свою жизнь и судьбу другому человеку, особенно мужчине.
Она простодушно взглянула на брата.
— Я попрошу Дафну постараться и надену… я надену сиреневое платье!
Роберт часто заморгал.
— Почему бы тебе не надеть бордовое платье, которое тебе подарила Эвелин?
— Ах, оно слишком простое. Да, я думаю, лучше всего сиреневое, — она, одарив его широкой улыбкой, выскочила из кабинета, представляя, как ее брат рассеянно постукивает пальцами по столу. Бедный Гил. Бедный, бедный Роберт.
Вернувшись в свою комнату, Мередит отпустила Дафну. Ей хотелось побыть одной. Она села в кресло у окна, в то самое кресло, откуда она наблюдала, как увозят Лизу, и окинула взглядом лежащий перед ней Бриарвуд. Дом. Дом, в котором она была чужой.
Мередит чувствовала себя перегруженной застарелым мучительным одиночеством, страстным желанием ласки, взгляда, согретого любовью. Она ощутила, как дрожат ее губы. Время от времени, всегда неожиданно, с ней случались подобные… приступы, они всегда производили опустошающее воздействие. Ее всегда спасало лишь одно. Живопись. Сотворение мира не такого одинокого, не такого враждебного.
Она отошла от окна и достала свой мешочек с красками. Она и раньше делала наброски вида из окна, писала и огромный дуб, который как часовой стоял у окна, и поля, где зрел урожай. Сейчас они были белыми, покрытые маленькими шариками хлопка, напоминавшего редкий в этих местах снег, который она однажды видела в Новом Орлеане. Ей были видны склоненные фигуры; их руки, она знала, быстро и ловко сновали от стебля к стеблю. Работники — мужчины, женщины и даже дети старше семи лет — вернутся домой на закате, сутулые оттого, что все время приходится сгибаться.
Ее кисть схватывала движения, но не лица, скрытые капорами и поношенными широкополыми шляпами, которые защищали их владельцев от безжалостного послеполуденного солнца. Когда весь хлопок будет убран, состоится праздник с угощением и выпивкой от Роберта, с танцами и весельем, может, будут и свадьбы. А дома Роберт даст традиционный ежегодный бал, на который соберутся плантаторы со всей округи и будут сравнивать, у кого урожай лучше. А потом опять начнется работа по подготовке полей к следующему посеву. Это движение по кругу никогда не останавливалось, работы никогда не становилось меньше.
Мередит взглянула на холст. Хорошо получилось. Она поняла, что картина удалась. Чувствовалась напряженная сила в фигурах и неукротимая гордость в силуэте женщины, которая, одна из всех, стояла прямо, повернувшись к солнцу. Хотя невозможно было разглядеть ее лицо, но во всей позе безошибочно угадывался вызов.