В крайней избе достали из вещмешка федосюковские запасы, перекусили. И двинулись в глубь села.
Шли осторожно от хаты к хате. Кое-где попадались местные жители. Расспрашивали их об оккупантах. В один голос говорят: засветло еще прошли. И все-таки, когда стали подходить к центру села, рассредоточились — вытянулись в цепочку, двигались по огородам вдоль берега. Дудка шел крайним к избам. Ему наказали: в случае чего — ползком в ближайший двор и отсиживаться там, в бой не вступать.
Заметно темнело. Мы вышли в последний огород — впереди виднелись дворы главной улицы. Напряжение росло. И вдруг на левом фланге, где шел Дудка, раздались голоса, женский крик, а затем короткая автоматная очередь. И сразу наступила тишина.
Все кинулись туда.
Стоит Дудка с опущенным автоматом, растерянный, перед ним низенькая перепуганная женщина.
— В чем дело?
— Кто стрелял?
Никто из них слова сказать не может.
— Дудка, ты стрелял?
Он кивнул молча.
— Никого не убил?
Он показал стволом автомата на мертвую собачонку.
Кое-как выяснили. Невысокая женщина — местная учительница. Увидела нас, обрадованно закричала: «Наши пришли! Наши пришли!», выскочила навстречу и кинулась обнимать первого попавшегося. Им оказался Дудка. Она обхватила руками его за шею, стала целовать. А он растерялся, нечаянно нажал на спусковой крючок…
Женщина первой обрела дар связной речи.
— Ой, да что вы беспокоитесь! Жалко, конечно, собачонку, но могло быть хуже. Просто молодой человек от неожиданности растерялся… Я виновата, я… — И уже окрепшим голосом: — Товарищи, дорогие, заходите, пожалуйста! Давно вас ждем! А сегодня так все глаза проглядели. Заходите поужинать! Приготовили, ждем вас, дорогих освободителей наших!
Мы зашли лишь на минутку, чтобы оставить Дудку, а сами решили обследовать село до моста.
Это обследование против ожидания затянулось. У моста наткнулись на небольшую колонну немцев, отбили обоз из двух десятков подвод, груженных фуражом. К учительнице вернулись глубокой ночью и застали такую картину: в прихожей лицом в передний угол с поднятыми руками сидел немецкий унтер, а у дверей — Дудка на табурете с автоматом наизготовку. Нас он встретил плачущим голосом:
— Ну что вы так до-олго?..
Потом, уже за столом, после первой стопочки крепчайшего первача мы узнали, как все произошло.
Едва мы ушли от учительницы, прибежала соседка.
— Мария Петровна, чи мэнэ поблазнылось, чи на самом диле — будто наши прийшлы.
— А что у тебя случилось?
— Да з вичера забежал який-то немец, каже, шо вин хранцуз, и шоб я сховала его, а потом шоб покликала наших, як придут… Они уси хранцузами та тальянцами прикидываются, як припре…
В это время из горницы вышел в белом маскхалате с автоматом на шее Дудка. Росту, росту не хватало ему в эту минуту — а так чем не разведчик! И даже черная финка на поясе.
Тетка обрадовалась:
— Хлопчик, милый, пийдымо, заарестуй его, шоб не лякал мэнэ. Заарестуй. Пийдымо, милый…
И Дудка пошел. Пошел и привел унтера.
А тетка прибежала следом, восхищенно смотрела на Дудку, хлопала себя по бедрам и тараторила:
— И скильки ж тебе рокив, хлопчик, шо ты такий малый, а вже в армии?
— Тринадцать.
— Ой, лышенько! Это вже з тринадцати зачалы браты в армию?
— Не-е… Я сын полка.
— Який, який сын?
Все это нам передавали в лицах за столом хозяйка и ее соседка. Она гладила Дудку по голове и подсовывала ему поближе тарелку. Рядом с Дудкой сидел пленный. Он и в самом деле оказался французом. Мы его угощали самогоном. Он вежливо улыбался, но пил со страшными судорогами. Потом достал губную гармошку и заиграл «Марсельезу»…
Несмотря на глубокую ночь, народ в избе все прибывал и прибывал. Уже была забита прихожая, и люди толпились в горнице.
До утра мы глаз так и не сомкнули — отвечали на вопросы женщин, разговаривали со стариками о положении на фронтах.
А днем я видел, как блестели у Дудки глаза, когда он что-то рассказывал на ухо старшине. Тот нагнул голову, слушал внимательно, одобрительно кивал, и теплая отцовская улыбка блуждала на губах…
Старшина Федосюк достался нам в наследство от прежних поколений разведчиков. Может, он во взводе даже со дня его основания.
В армейских подразделениях старшина — это начальство не малое. У нас же он не был начальником, он был нашей доброй няней. Случалось особенно в распутицу, не подвезут боеприпасы, а чаще всего продукты. Другие подразделения бедствуют. У нашего старшины всегда есть в запасе, всегда он все предусмотрит. Он был очень запаслив. В его, казалось, бездонной тачанке чего только не хранилось!
Помню такой случай. Дивизия только что вернулась с формировки, приняв пополнение. Первое же освобожденное нами село противник начал бомбить. Мы разбежались по огородным канавам. Федосюк в ограде держал перепуганных лошадей. И вдруг бомба ахнула совсем рядом. Я высунулся из канавы, подумал: все, погиб наш старшина. Смотрю, нет, стоит между конями и держит их под уздцы. Бомба угодила в соседний двор.
Не успели еще скрыться из виду гитлеровские бомбардировщики, он уже кричит:
— Дудка, затапливай печь!
Нас он никогда не заставлял работать по хозяйству — видимо, считал, что с нас достаточно нашей основной работы. Но мы, как правило, помогали добровольно. На этот раз начали заступаться за Дудку.
— Какую тебе печь? На дворе теплынь.
— Только что пообедали, старшина. Ужинать неизвестно где придется…
— Во-во, уси вы таки: набил утробу и думает, шо вин бильш исты не захочет. Давай таскай дрова, чем руками махать. И Дудку мне не деморализуй! Забыл, як в тылу на одной пшенке сидив?
Через несколько минут старшина уже разделывал убитую при бомбежке свинью, бурчал под нос: «Паразит, скилько свынэй побив. Така теплынь, пропадэ мьясо…» Он не переносил, когда что-либо пропадало бесполезно.
Вскоре огромный чугун — в обхват не втиснешь! — доверху набитый салом, стоял в печи. Старшина бегал по соседним хатам, собирал миски. Мы посмеивались:
— Уж не думаешь ли ты весь полк кормить из этих чашек своим салом?
— Нэ своим, а свинячьим. А ты ежели бестолковый, то используй свое хлебало тилько по назначению, а глупость свою услух через него не показывай.
Наконец чугун с топленым салом вынули на шесток. Старшина с Дудкой в сенях домывали последние миски. В это время кто-то из ребят полез в печку за угольком, чтобы прикурить, и — надо ж такому случиться! — опрокинул чугун. Сало расплеснулось по всему глинобитному полу избы. Старшина мгновенно очутился на пороге.
— Сто-ой!! — заревел он, как комбат на поле боя, останавливая отступающих. — Никто нэ ходыть! Ни туды, ни сюды нэ ходыть!..
— Как «нэ ходыть»? Нам же отправляться на передовую пора, — кричали ребята из горницы.
— Нэ ходыть! Кого приспычело, хай через викно лизе… А туточки нэ ходыть! Хай застыне… А посля соскребу и заставлю вас жрать цэ сало…
Дудка после по секрету рассказывал, что старшина снова перетопил сало, разлил по мискам и, чтоб оно быстрее застыло, расставил их на завалинке. Сам всю ночь ходил вокруг избы, сторожил.
Готовил он нам по-крестьянски вкусно, питательно. Сам обычно пристраивался с краешку. Вяло пожует, пожует — и наелся.
— Ты чего так мало ешь? — спрашивал кто-нибудь.
— Тэбэ стесняюсь. — И вдруг вызверится: — А ты чего заглядаешь по чужим чашкам, кто скильки исть? В своей не оставляй. Поросенка не возимо, шоб объедки твои скармливать…
Не оценивали мы тогда всех этих забот. Вернешься с передовой, наешься и — спать. Даже о самом старшине Федосюке почти ничего не знали — он не рассказывал, а мы как-то не догадывались поинтересоваться.
Иногда старшина напивался. Редко, правда, это бывало. Однажды начальник разведки полка застал, когда мы укладывали его на тачанку. Думали, разгон устроит. Но он постоял над ним, покачал головой:
— Семья у него погибла в оккупации… Железный человек. А вот тоже, наверное, иногда душу облегчить надо, разрядиться…
После этого мы по-другому стали смотреть на нашего старшину. Он заметил сразу.
— Шо цэ таке робыться з вамы? — насторожился он. — Уси яки-то вежливы, антиллигенты… Поди, нашкодылы где-то?..
Когда он пил, то ставил около себя Дудку и поучал:
— Ще нэ родылась така людына, яка могла бы перехитрить Федосюка!.. — И тыкал пальцем в сторону штабной кухни. — Боны хотели, шоб разведчики годувалысь в общей кухне. Шиш! Там оглоедив ого скилько! А мы — сами! Мы завсегда усе маемо, бо не родылась ще така людына…
Дудка шептал нам на ухо:
— Почему он говорит, что он хитрый? Он совсем не хитрый, а добрый…
Со старшиной Федосюком я прошел от Киева и почти до Львова. Много хорошего сделал он ребятам — незаметно, исподволь старался облегчить нашу фронтовую жизнь. И если они с Дудкой остались живы, то, наверное, уехали вместе после войны на родину к Феаосюку под Винницу — старшина еще при мне собирался усыновить мальчонку.
Живут, наверное, где-нибудь сейчас, нянчит наш бывший старшина внуков. А может, еще и работает в колхозе, баранов выращивает…
Вот и весь мой сказ о ягненке, Дудке и старшине Федосюке.
Глава восемнадцатая. В глубокий тыл
С первого дня пребывания в разведке я мечтал о вылазке в глубокий вражеский тыл. Очень романтичной виделась мне эта вылазка. Должно быть, привлекало то неизведанное, что всегда кажется заманчивым до тех пор, пока оно недосягаемо. Мне, например, казалось тогда, что на такое дело способны люди особого склада, люди необычные, и вся атмосфера этой операции должна быть необычной. По наивности думалось, что стоит лишь перейти немецкий передний край, как сразу же начнется захватывающий детектив: из-за каждого куста будешь видеть все, что надо твоему командованию — скопища войск и военной техники, склады и фортификационные укрепления, а «языки» будут буквально ходить у тебя под носом и тебе останется только одна трудность — какого из них выбрать, чтобы не ошибиться…
Может быть, утрированно, но приблизительно в таком духе представлял я тогда подобные операции.
Несколько раз нашему взводу выпадало задание проводить через линию фронта и диверсионные, и разведывательные группы. Но как-то так получалось, что делал это кто-то другой, а мне не доводилось — то я в это время дежурил на НП, то только что возвратился с задания и должен был отдыхать. А однажды, помню, когда привели этих ребят, сидел в землянке и жгутиком из стерильного бинта выколупывал из кистей рук и лица мелкие осколки, пока вгорячах не было больно, и размышлял: идти в санчасть или наплевать, зарастет так.
Их было трое: два парня и девушка-радистка. Неторопливо окинули взглядом нашу землянку, сели на лежанку. Неразговорчивые, сосредоточенные и спокойные, они за полдня не проронили ни слова.
Девушка была худенькой, курносенькой, с мелкими крапинками веснушек. Парни тоже ничем внешне не выделялись. Но в то время они мне казались былинными витязями. Их молчаливость была таинственной, многозначащей.
Хотя к тому времени я вроде бы уже и привык к неразговорчивости разведчиков перед выходом на операцию, но тут было совсем другое, тут передо мной были по меньшей мере полубоги.
Очень хотелось спросить их о многом: о том, как попасть в такие разведчики, что чувствует человек там, на чужой земле, о том, почему они идут на оккупированную территорию в нашей армейской одежде, а не в германской или, в крайнем случае, не в гражданской.
Наши разведчики увели этих ребят под утро. В ту ночь никто не спал. Все сидели в землянке, и каждый занимался каким-либо делом: чистили оружие, пришивали подворотнички, проверяли завязки на маскхалатах, кто-то точил финку и пытался побрить ею пушок на верхней губе, кто-то заряжал диски, не спеша, тщательно устанавливал каждый патрон — кто знает, может, этот патрон сегодня кому-нибудь из этих ребят жизнь спасет.
Часа в три ночи пришел наш лейтенант в белом халате, с автоматом в руках. Обвел всех взглядом. Молча сел у двери. Посидел минуту-две. Потом поднялся. Поднялись все. Мы, кто не уходил с ними, вышли проводить. После освещенной землянки ночь показалась непроглядно темной.
Хорошая ночь! Ребята стали вытягиваться цепочкой по тропинке, ведущей от штаба полка к переднему краю. И растворились. Никогда не видел я их больше и ничего о них не слышал. Но не растворилась моя мечта. Она стала манить меня еще больше.
И вот летом сорок третьего на Брянском фронте мы впервые ходили в тыл за «языком». Ходили днем. Брянский дремучий лес. Болота. Сплошной линии фронта не было ни у нас, ни у противника. С неделю готовились. В хозчасти сигали нам тапочки. Старшина принес дисков запасных по дюжине на каждого. Но особенно долго спорили о продуктах — чего сколько брать. Прикидывали по нормам, потом эти нормы удваивали на предстоящую большую трату энергии, потом прибавляли, исходя из принципа: идешь на день — бери на неделю. Создалось впечатление, что собираемся не за «языком», а на пикник. Даже спирт предусмотрели. Старшина бегал на ПФС (продуктово-фуражный склад) и добывал все согласно нашим заявкам.
Но когда стали укладывать вещмешки, каждый невольно старался положить побольше патронов и гранат и поменьше еды. Старшина стоял над нами и качал головой, и когда из вещмешков снова на плащ-палатку перекочевали последние пачки сахара и консервные банки, он вздохнул, растолкал всех и решительно скомандовал:
— Отставить пижонство! Не к теще идете. Что жрать-то будете? Ног не притащите!
Ребята сначала удивились этакой прыти всегда покладистого и добродушного старшины, а потом, видя, как тот хватал килограммовые банки тушенки и совал каждому в мешок, упали на траву и расхохотались.
— Ржете! — ворчал он. — Потом спасибо скажете.
Но спасибо говорить не пришлось. Прав оказался он лишь в одном: ноги, действительно, едва приволокли. За трое суток если по сухарю съели, то это хорошо. В горло ничего не лезло. И патроны все принесли обратно, и гранаты, и тушенку. Без единого выстрела сходили и «языка» привели. Но страху, откровенно сказать, натерпелись. Казалось, что за нами из-за каждого куста следят фрицы. И никакой там тебе романтики, никакой недосягаемости — все до примитива обыденно вокруг: тот же лес, те же птицы. Больше того, мы даже не заметили, когда линию фронта перешли.
Весь день шли туда. Потом день сидели в засаде на какой-то проселочной дороге, до звона в ушах вслушиваясь в тишину брянского леса. Наконец услышали тарахтенье брички. Затрепыхались наши сердца — кого же судьба несет нам?.. А судьба подсунула нам ездового — пожилого баварца с брюшком. Сопротивляться он и не думал. Он вообще, наверное, ничего не понял — за добрый десяток километров от передовой вдруг какие-то парни в пятнистых халатах налетели, связали, засунули кляп в рот, заставили бежать… Бежал, посинел весь. Потом уж догадались вынуть кляп — еще умрет по дороге. Столько переживаний — и все окажется понапрасну.
Немного успокоились сами. Коней стало жаль: не догадались их выпрячь, отвернули с дороги, опрокинули бричку и бросили.
Обратно выходили сутки. Заплутали. Чуть ли не у каждого был компас и чуть ли не каждый компас показывал север в свою облюбованную сторону. И лишь много лет спустя после войны меня осенила вдруг догадка: а не Курская ли аномалия действовала?..
Сутки потом беспробудно отсыпались от той «романтики».
Но особенно впечатляющей была многодневная вылазка на Львовщине, когда я служил уже во взводе конной разведки.
Задание получили от штаба армии: не просто взять «языка», а нанести на карту строящиеся где-то на подступах ко Львову укрепления. Километров на сорок-пятьдесят предполагалось проникнуть в глубь обороны противника.
Как когда-то наши ребята делали проходы во вражеской обороне и проводили по ним диверсионные группы, так на этот раз для нас две стрелковые роты прорывали линию фронта на стыке вражеских частей. Отдушину сделали минут на тридцать-сорок. За это время под прикрытием большого тумана мы галопом проскочили в тыл. И пошли от лесочка к лесочку.