— Ребята! Сейчас я вам сцену изображу. Пот-ря-саю-щую!.. В наш вагон пришел Федя Мезин и говорит: «Семен Сергеевич, вы боевой, заслуженный генерал. Киев должен, обязательно должен встретить вас музыкой, торжественным маршем. Мы этого хотим!» А у генерала в Киеве сестры живут, он решил их попроведать и сойти здесь. Федя говорит: «Разрешите выставить на перроне оркестр? И сыграть встречный марш!» Представьте, ребята, бедный наш генерал затрясся, замахал руками при всей-то его корректности: «Что вы, что вы! Ни в коем случае!» Федя повернулся и пошел из купе, даже не дослушав. — Нина Николаевна передохнула. — Генерал же наш — это сама вежливость. Поднялся — и за ним. Эта картина потряса-ающая! Ее надо видеть!.. У Феди плечищи как раз во весь проход. Генерал обогнать его не может и поэтому семенит следом и только одно в эту широченную спину повторяет: «Товарищ Мезин, я вас очень прошу — нельзя этого делать… Не положено это делать по этикету… Товарищ Мезин…» А Федя дошел до конца вагона, у тамбурной двери поворачивается вот так, — Нина изобразила величественный поворот, — и прямо в упор его спрашивает таким артистическим тоном: «Ну так как, товарищ генерал: да или нет?» И ушел в вагон-ресторан.
Нина вскочила, засобиралась.
— Что будет дальше — не представляю! Генерал расстроен. Я его успокаиваю — во-первых, где сейчас Федя найдет оркестр и кто на ночь глядя согласится играть на перроне? А он свое: «Мезин ведь все может». Побегу, посмотрю, как там наш генерал…
Она убежала. Мы начали готовиться к Киеву — кое-кто из наших там должен сойти, делать пересадку. Обменивались адресами, наказывали не забывать, писать.
Вот поезд плавно подошел к перрону, мы всем купе направились к выходу. И вдруг на перроне грянул оркестр. Не буду утверждать, нарушил ли он писаный и утвержденный этикет, играл ли он встречный марш (или какой там еще, которым положено встречать высокопоставленных лиц), но какой-то торжественный марш гремел на киевском перроне. Наш генерал стоял на площадке соседнего вагона и смущенно бормотал:
— Ну, това-арищи, так же нельзя. Я же просил…
Генерал-лейтенант Лотоцкий одиннадцать лет — почти треть службы в армии — провел в Генеральном штабе, под его редакторством вышло несколько военных учебников, он всегда предельно тактичен и вежлив.
— Неудобно же так, товарищи, — обращался он к нам за сочувствием.
Федя стоял и дирижировал оркестром, по-моему, впереди дирижера.
Стали останавливаться любопытные. Моментально нарастала толпа. И вдруг несколько сильных голосов затянули «День Победы». Весь перрон тут же подхватил эту песню. Люди все подходили и все пели. И никому уже нет дела — как в «Василии Теркине», «кто играет, чья гармонь» — уже никого не интересует, встречают ли кого-то или провожают, в честь чего и в честь кого играет оркестр и гремит песня. Даже сам генерал, вижу, шевелит губами — тоже поет. Кое-кто плачет, обнимается… Федя, Федя, ты чудесный, добрый парень. Ты от чистого сердца затеял все это «мероприятие» с оркестром и весь перрон растрогал до слез. И недаром к тебе льнут ребятишки — они очень чутки к добру, к настоящему, а не показному. Вокруг тебя и во Владимире-Волынском, и в Торчине постоянно была детвора, висла на твоих могучих плечах, о чем-то шепталась с тобой, секретничала, как с лучшим другом…
Федя Мезин тоже сходил в Киеве. Мы расцеловались с ним крепко — доведется ли еще встретиться, кто знает…
Дальше мы ехали втроем — Иван Исаев, Лариса и я.
В Москве у нас с Иваном Исаевым состоялась встреча с бывшим начальником разведки нашего полка Павлом Антоновичем Качаравой, умнейшим и чудеснейшим человеком.
О Качараве мне хотелось бы написать особо.
Мы пробыли в Москве с Иваном несколько дней. Что меня сильно удивило: он, житель сибирской глухомани, свободно ориентируется в столице. В первый день, едва мы устроились в гостинице, Иван отправился к родственникам. А утром я только вышел из номера — вижу его. Он добрался из конца в конец Москвы в часы «пик» — с Ленинских гор на Бутырский хутор!
— Ваня, и ты не заблудился?
— А чего я заблужусь? Мы же с тобой вчера здесь ехали…
Как будто по таежной тропе — вчера прошел, сегодня еще след сохранился.
В один из тех дней, пока мы были с ним в Москве, 13 мая, исполнилась седьмая годовщина смерти нашего бывшего командира полка. В этот же день мы, группа однополчан, собрались у его могилы на Ваганьковском кладбище.
Бюст на гранитном надгробье совсем отдаленно напоминает того человека, которого я знал когда-то. Только медленно обходя скульптуру, в каких-то двух-трех ракурсах, я вдруг увидел что-то очень знакомое. Может, не похож он на того, привычного мне сугубо невоенного потому, что был он в генеральской папахе?..
Кто-то заметил:
— Он так любил жизнь, что даже здесь оказался спиной к кладбищу, а лицом к городу, к жизни…
И я тогда подумал: камни, конечно, живут дольше, чем люди, но они потому и живут, что олицетворяют человека. Они потому и живут, что их оживляет человек. Так будет долго жить в памятном надгробье в центре Москвы генерал-майор Герой Советского Союза Михаил Михайлович Мещеряков.
По дороге с кладбища кто-то рассказывал, что когда Михаил Михайлович был уже безнадежен и врачи никого к нему не пускали (а в это время как раз проходила встреча однополчан и все они пришли к нему), то в палату к нему все-таки проскользнул Федя Мезин. Удивительно, но бывший командир полка сразу узнал своего разведчика, хотя не видел его к тому времени уже двадцать семь лет! Он поцеловал Федю за всех разведчиков нашего полка и сказал тихо:
— Прощай, сынок…
Теперь он сам уходил от нас…
В тот же день, 13 мая вечером, мы с Иваном улетали из Москвы в Барнаул — он поехал ко мне в гости.
Глава двадцать пятая. «Одним словом — разведчики»
Из рассказов Андрея Вороны
О подвигах у нас рассказывают много. Даже чуточку лишку — там, где просто рядовой случай был, стараются преподнести его как подвиг. Иного, послушаешь — сплошные подвиги совершал человек на войне. Мне кажется, зря это делают.
Подвиг надо уважать. Перед подвигом надо преклоняться, и нельзя никому позволять им затыкать любую дыру в воспитательном процессе. Вот так мне кажется.
Я пробыл в разведке долго. Мне повезло — ничем иным я не могу объяснить свои удачи. Бывает так — везет человеку! Конечно, ни с того ни с сего, как говорят, не повезет. Надо чуточку смекалки, чуточку разворотливости, чуточку знаний психологии войны, ну и наконец просто не надо бояться. А бояться действительно не надо. Это точно.
А подвиг? Не знаю, подвигов я не совершал и не видел, как их совершали, — из моего близкого окружения никто не получил звания Героя Советского Союза.
Мне, например, больше запомнились неудачи… Да, да, те самые неудачи, после которых возвращаешься без «языка», когда на душе, как говорят, кошки скребут. Каждый помнит то, что ему больше запоминается. Мне — неудачи. Они ведь больше дают человеку опыта, чем удачи!..
Для меня и война-то началась с полной неудачи. Хотя это слишком мягко сказано — с «неудачи» — с трагедии. С трагедии кошмарной, ужасной даже в условиях войны. Почти на глазах у меня — как только мы прибыли под Котлубань — погибла рота автоматчиков во главе с командиром девятьсот семьдесят первого полка капитаном Павленко. Она на танках высадилась на высоту сто сорок три и четыре десятых, захватила ее и потом, отстаивая ее, вся там полегла до единого человека. А через три или четыре дня командир дивизии полковник Валюгин эту же задачу поставил перед нашей разведротой — уже некого было посылать. Приказал занять эту высоту любой ценой и держать до подхода подкрепления.
И вот мы пошли в наступление. Ребята — орлы! Отборная рота. Одним словом — разведчики. Как двинули — фрицы заелозили, давай пятиться. Мы заняли первую линию обороны, потом вторую. Потом гитлеровцы пустили на нас танки. А у нас отбиваться нечем — ничего противотанкового. Начали шукать по немецким окопам. Нашли всякие ихние пэтээры, по-моему, даже какую-то противотанковую пушчонку. И давай — ихним же салом им же по мусалам. Отбили. Правда, ни одного танка не подожгли и не подбили, но повернуть повернули все. Главное, их автоматчиков отсекли.
Еще продвинулись. Короче говоря, высоту эту, многострадальную, мы заняли. А оборонять ее уже некому было — из семидесяти человек осталось двадцать пять. А еще немного погодя — человек десять…
К вечеру фрицы начали жать на нас — почуяли, что нас мало. Теснить стали и, главное, окружать. Помощи, которую обещал комдив, что-то не видать (мы уж начали оглядываться — а что толку, высоту-то не бросишь), а немцы уже внизу, у основания высоты. Ясно стало, что нас окружили.
Тут моего друга ранило — обе ноги перебило. Смотрит так на меня просяще: «Помоги: или пристрели, или что-то сделай. Вы же отступаете…» Нет, говорю, не отступаем. Обо ноги у него и еще в грудь ранен. Что я ему могу сделать, чем помочь — все кругом погибли? Сделал ему перевязку, как мог хорошо, и говорю: «Лежи туточки, Лариса прийдэ, усе зробить, як треба…» А Лариса с нами не ходила в наступление, командир роты приказал ей остаться на переднем крае. Так вот другу-то я и говорю: подожди, дескать, Ларису. А что я ему мог сказать? Тем более другу! Сказать, что нести его некуда?..
Ну а дальше — дальше вот что было. Осталось нас четверо: командир взвода Кармышев, Иванов, я и еще один разведчик — фамилию его я забыл. И мы отошли. Отошли в сторону. Там бурьяны во какие! Чуть ли не в рост человеческий! Между убитыми мы и легли. Там трупы один возле другого. Метрах в двадцати от нас фрицы ходят. А у нас патроны давно кончились.
Стало развидняться. Лежим. Немцы ходят в полный рост, гыргычат. А мы лежим, не ворохнемся. А куда деваться? Осталось у нас две винтовки — в каждой по обойме — да пистолеты. Ходят, котелками гремят. Сейчас многие, наверное, думают, что можно было сидеть в бурьянах и постреливать фрицев — в кино-то теперь показывают, не из таких положений будто бы на фронте уничтожали гадов. Не знаю, наверное, в кино из любых положений можно, а мы тогда (я бы не сказал, что мы струсили — дело прошлое — нет, нам терять было нечего), мы тогда просто здраво рассудили: ну, подстрелим мы, допустим, каждый по фрицу? А дальше что? Они просто-напросто подожгут эти бурьяны и поджарят нас живьем.
Днем по этой высоте начали бить наши «катюши». Во где дали жару! Не только фашистам, но и нам тоже. Я уж думал: все! Вот теперь-то конец нам!.. Нет, выжили.
Весь день пролежали. Начало темнеть. Стали сползаться в кучу. Что делать? За командира роты остался лейтенант Кармышев. Говорит: «Покидать высоту я не имею права — приказ комдива держаться до последнего. Надо послать связного в дивизию — может, нам поставят другую задачу». — «Какую другую? — говорим мы. — Нас же ведь четверо всего-навсего! Какую задачу мы сможем выполнить?» А он говорит: «Может, будут наступать снова, а мы отсюда поддержим». — «Чем?» — «А просто даже если закричим у немцев в тылу по-русски… матом. Знаешь, сколько паники будет! Представь, — говорит, — у тебя за спиной во время наступления фрицы бы забормотали, небось закрутил бы головой, не знал бы, куда в первую очередь стрелять…» А что, решили мы, правильно говорит лейтенант. Спрашивает: «Кто пойдет через линию фронта?» Я говорю: «Я пойду. Я — детдомовский, по мэнэ плакать некому». Он говорит: «Нет, тебя не отпущу. Со мной будешь».
Пошел тот паренек, фамилию которого я теперь забыл. Ушел он середь ночи. Назад, значит, его ждать надо на следующую ночь. Пролежали в бурьяне опять целый день. Ночью он не пришел. До утра дожидались его. Так до сих пор ни туда не пришел, ни обратно не вернулся. На третью ночь Кармышев посылает Иванова.
Остались мы вдвоем. Снова лежим в бурьяне. Я этот бурьян всю жизнь ненавижу, не потому что он сорняк, а потому что пролежал в нем столько суток без еды, а главное не пивши. А запах! Там же сотни, многие сотни трупов — и разлагаются в жарищу — дышать нечем.
Еще день прилежали. Ночью Иванов заявляется — мы почему-то уж и не ожидали. Говорит: «Майор Безрученко (начальник разведки дивизии) сказал, чтоб выходили».
Стали расспрашивать его, как он прошел туда и обратно линию фронта — нам-то как теперь выбираться? А он говорит, фрицев не так уж много. Я, говорит, в полный рост шел отсюда к передовой, правда, на немца напоролся.
Говорит, подобрал по дороге немецкую винтовку. Шагаю. Стрельбы нету, тихо и, главное, темно. И вдруг ни с того ни с сего откуда-то из темноты протянулась рука, взяла у меня винтовку, кто-то заломил мне руки — я уж не сопротивлялся — почему-то был уверен, что в такую темень я непременно убегу, что весь этот плен — дитячьи игрушки. Обыскали, говорит, они меня — а их двое было — забрали финку. А я, говорит, будто заранее знал, что попадусь к ним, взял свой трофейный браунинг, привязал на матузочек и спустил в штанину ниже колена. Думаю — сгодится.
Привели, говорит, меня к самому переднему краю — эти два ганса, должно быть, туда шли — показали на окоп. Я спрыгнул туда, сел на кукорки. Один из них залез ко мне и сел напротив. С автоматом. Сидим один против другого. А второй пошел, должно быть, докладать начальству.
Мы сидим, говорит Иванов. Я думаю, как бы достать тот браунинг из штанины да тюкнуть своего охранника, пока другой не вернулся. А он взял и помог мне, как все равно подслушал мои мысли — его приспичило, вылез он из окопа и тут прямо наверху пристроился… Я, говорит, браунинг достал, в лоб этого немца тюкнул — даже и выстрела, по-моему, никто не слыхал, какое это оружие, браунинг, пукалка. Вылез из окопа и по-пластунски переполз нейтралку. Добрался к нашим. Доложил майору Безрученко, тот и говорит: пойди, приведи их сюда. Вот, говорит, я и пришел. Собирайтесь.
А чего нам собираться? Поднялись и пошли.
Короче говоря, мы четверо суток не жрамши и, главное, без воды. Есть не так хотелось, как пить. Поэтому тут же, прямо на нашей передовой, припали к какому-то болотцу и давай пить. И только потом почувствовали, что вода какая-то густая. Я потом дня через два был снова около этого болота — там червяки во какие плавали — лошади убитые лежали там вповал — потому и густая такая вода… Короче говоря не успели мы отойти и несколько шагов, меня что-то закрутило. Иванов — ничего. Он мало пил. А Кармышева тоже заморуздило. И даже наподобие того, что сознание уже теряем. На наше счастье машину майор Безрученко послал навстречу нам, ему позвонили с передовой, что мы вернулись. Посадили нас в ту машину да в санбат. Выкачали из нас все, привели в чувство…
За Вертячьим, помню, еще такой случай был. «Язык» нужен позарез… А когда он не нужен был! Я что-то не помню такого дня, когда бы «язык» не нужен был бы… Ну а тут именно позарез, особенно нужен был. Это как раз перед общим наступлением на группировку Паулюса. А мы ходим и все впустую. Майор Безрученко как напустился на нас: «Вы почему, говорит, приказ не выполняете?» Я ему говорю: «Неможно узять «языка» — у них таки, кажу, укрепления, така оборона перекрестная…» — «А куда, говорит, вы смотрели четыре дня?» — «Мы же, говорю, когда наблюдали-то, не знали, что они такие переполоханные». — «Это вы, — говорит, — переполохались фрица, а не он вас…» И понес. Говорит, чтоб завтра был «язык» и чтоб без потерь, сам, говорит, пойду с вами. «Ладно, говорю, пойдемте…»
Пошло нас двенадцать человек, а вернулись оттуда двое.
Но я хочу рассказать, как мы того «языка» брали. Распланировали все до мелочи, отработали деталь за деталью: две группы прикрытия, левая и правая по два человека, они должны быть настороже и готовы мгновенно подавить любую огневую точку противника; группа захвата из трех человек, ее задача хватать и бежать! Назад бежать. Остальные пять человек должны непосредственно помогать группе захвата — они должны бросать гранаты и вообще собой прикрывать тройку из группы захвата. А когда группа захвата побежит с пленным, они должны остаться и прикрыть. Потом, по очереди прикрывая друг друга, группы отходят.
…А у нас что получилось? Сначала все шло, как и планировали: подползли, забросали гранатами блиндаж и траншею, вскочили туда. А там брать-то и некого — всех поубивало! Правда, если б было время, можно было пощупать — у кого-нибудь пульс еще работает. В общем, заварилась такая каша. Наших уже много убило. Лариса таскает раненых. Прямо под огнем. А гитлеровцы двумя пулеметами отсекли кинжальным огнем нас от нашего переднего края.