Центр, как выяснилось несколько позже, состоял из тренажерного и гимнастического залов, а также раздевалки и душевых. Других помещений не предусматривалось.
На входе меня остановил ушастый охранник в футболке, обтягивающей здоровенный торс, и грубо спросил:
— Э, куда? Ты это, типа — записывалась?
— Мне нужен Геннадий, — кротко сказала я, одергивая короткую курточку-пуховичок. — Он здесь?
— А чего? — резонно ответил тот. — Здесь. И чего?
— А где он? Позовите его.
— А он тебя знает? — не отставал охранник.
— Послушай, если я тебя прошу, значит, знает.
Неизвестно, до каких неожиданных коллизий разросся бы мой спор с упертым охранником, если бы не открылась дверь находящейся неподалеку раздевалки, за которой я увидела несколько переодевающихся, а то и просто голых девиц, и не вышел пружинистой походкой невысокий стройный человек. Он мог бы сойти за подростка, если бы не большой опасный развратный рот, как у актера Макдауэлла в фильме «Калигула», и не наглые прищуренные глаза, в которых таилась злая ирония.
На синей футболке человека висел маленький бэйдж: «Геннадий, тренер».
— Я, наверное, к вам, — произнесла я. — А вот этот товарищ меня не пускает.
— Вы, наверное, Ольга?
— Нет, я…
— Значит, вы — Елена, — усмехнулся он, — сегодня ко мне направили двух новеньких, Ольгу и Елену. Конечно, теперь я узнаю вас по голосу. Извините, что сразу не угадал.
— Ну что ж, что не угадали, — пожала плечами я, — вы же не Копперфильд.
— Да где уж там, — мягко отозвался он, — где уж там… Копперфильду. Слава, пропусти ее.
— Слава, а вы по какой методике качали уши? — озорно спросила я здоровенного охранника и упорхнула прежде, чем до того дошел оскорбительный смысл вопроса.
— Идемте за мной, — сказал Геннадий, — я погляжу, имеет ли смысл нам вообще с вами заниматься.
Мы прошли в тренажерный зал. Геннадий сделал рукой неторопливый жест, и его большой рот искривился:
— Раздевайтесь.
— В каком… смысле? — спросила я.
— В каком-в каком? В прямом! Вы что, в пуховике будете? Ну-ка гляну вашу растяжку. Можете сесть на шпагат?
Я чуть заметно усмехнулась. Решительно, этот Геннадий и не подозревал, что шпагат, которого он от меня требовал, — сущая безделица по сравнению с тем, что я умела благодаря одному человеку…
* * *
Этому человеку я была обязана решительно всем.
Его звали Акира. Он был японец, и, несмотря на то что я была русская, а он научился говорить по-русски только на пятидесятом году жизни, я считала его своим отцом. Акира был последним представителем японской школы, названия которой он нам не сообщал. Как это практикуется в сценариях дурных голливудских фильмов, школу обозвали сектой, запретили, распустили, всех последователей уничтожили или затравили. Но это был не фильм. Все произошедшее с Акирой было на самом деле, и не мне разбираться, почему человек уехал из богатой преуспевающей Японии в тогда еще не распавшийся Советский Союз, который именовали оплотом тоталитаризма и «империей зла». Империя эта стала для Акиры второй родиной и полигоном для реализации многих нерастраченных сил и замыслов. Россия вообще очень благодарная страна для всяческих проб и экспериментов. Как пелось в известной песне: «Русское поле-е экспериме-енто-ов!..»
В Советском Союзе Акира не остался одинок. Ему было дано разрешение взять на воспитание детей из детдома. Вне всякого сомнения, искусство выживания, которым в совершенстве владел Акира и которое он хотел передать, внедрить на чужой земле, не могло найти более удачного исходного материала, чем дети из советского детдома. Существа, которые с самого начала знали, что в этой жизни им предстоит завоевывать все с самого начала. С нуля.
Акира взял на воспитание пятерых детей. Четырех мальчиков и девочку. Девочка хорошо помнит тот день, когда невысокий, чужой, немногословный человек со странным мягким акцентом и смуглыми мягкими руками вошел в комнату, тронул ее за плечо и сказал что-то негромким гортанным шепотом. Девочка вырвалась и бросилась к окну, за которым стелились усталые, осипшие от сырости сумерки. Ветвь дерева скрежетала по стеклу, как кисть человека, который силится, но не может влезть в окно. Девочка села у холодной батареи отопления, а человек с раскосыми глазами взял ее за руку и напевно произнес что-то на странном языке. Девочка едва ли поняла бы что-то и на родном, русском, она была напугана тем, что ее хотят вырвать из серой и бедной, но привычной уже жизни детдома.
Но когда человек с раскосыми глазами сказал свое затаенное, то, что, быть может, он пронес с собой за сотни и тысячи километров, — девочка успокоилась и затихла. Потому что независимо от нее самой, от ее не оформившегося еще детского разума пришло сознание того, что ей не следует бояться человека с раскосыми глазами и смуглыми мягкими руками. Потому что, быть может, этот чужой мужчина молчал многие дни, согревая слова в душе, как большое и сладкое яблоко в руке, чтобы отдать это яблоко и тихие осенние слова маленькой русской девочке у нетопленой батареи.
Мне легко представить себе чувства этой маленькой детдомовской девочки. Потому что ею — больше двух десятков лет назад — была я.
Акира вырастил нас и научил своему удивительному искусству. Странным и глубоким было оно, это погружение в древнее японское мастерство выживания.
То, чему он обучил нас, было искусством двояким. С одной стороны, мы стали более совершенными физически и духовно. С другой — применяемые Акирой методики могли возвратить человека в первобытное состояние, благо будили древние подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Впрочем, мы не стали пещерными людьми, не стали писать пиктограммами и изъясняться ударами дубины. Так вот, учение Акиры основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно — определял Акира по ему одному ведомым критериям.
Во мне он выловил пантеру. Гибкую, опасную, быструю кошку, не такую сильную, как тигр или лев, но более изворотливую и грациозную. Опасную, как все красивые женщины.
Акира говорил:
— Я не вселяю в вас зверя. Я просто бужу его. Если человек научится на время гасить свое сознание, его животная сущность даст ему такую силу, о которой он и мечтать не может, будучи человеком. Когда человека зажимают в угол, его помутившееся от страха сознание может помешать ему спастись. Зверь не думает, не размышляет. Он делает то, что диктует ему инстинкт. Зверь — спасется там, где человек гибнет. Только минута опасности становится для нас мгновением истины. Только тогда выходит на поверхность подлинная сила.
То, что Акира называл подлинной силой, мои братья — я так называла их, хотя мы не были кровными родственниками, — понимали по-разному. Тот брат, в котором Акира поднял медведя, мог голыми руками проламывать кирпичные стены. Брат-волк отключал боль и мог резать свои руки бритвой, а потом порезы заживали едва ли не за день. Брат-тигр мог в прямом смысле этого слова одним ударом вырвать сердце из живого человека.
У меня не было их титанической мощи, но я была изворотливей. Я могла быть самой живучей, и я доказала это, оставшись в живых единственной из всех них. Не хочу поднимать этот пласт своей памяти, потому что я не брат-волк и не могу, не хочу резать по живому.
Но я помню. Сила, поднятая во мне Акирой, живет. И потому тот физический минимум, который мог потребовать от меня этот Геннадий, человек с бархатным голосом и ртом императора Калигулы, я могла выполнить шутя…
9
Я без особых проблем выполнила продольный и поперечный шпагат, сделала сальто даже без посредства легкоатлетического подкидного мостика, а потом продемонстрировала несколько приемов из своего боевого арсенала. Ведь я заявила, что владею карате. Нужно было подтверждать слова действием. Я никогда не занималась карате как таковым, но мои возможности позволяли мне без труда сымитировать три-четыре основных приема. Большего Геннадий и не потребовал.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Теперь разденься до нижнего белья. Я должен взглянуть на твою фигуру. С физической точки зрения ты нам подходишь, поглядим, как ты будешь с точки зрения эстетической.
— До нижнего белья? До трусов, что ли?
— Да можешь и трусы снять, если сквозняка не боишься, — с мурлыкающими интонациями ответил он. — Если ты думаешь, что я собираюсь на тебя покуситься, то зря надеешься. Я вообще женщинами как-то не очень интересуюсь.
— И в этом есть свои плюсы, — сказала я, послушно раздеваясь и оставляя на себе минимум одежды, почти не скрывающий тела. Геннадий осмотрел меня со всех сторон, как барышник осматривает лошадь, и сказал:
— Ну ладно. По мне так вовсе ничего. А что, знаешь, Елена… ты одна из тех редких женщин, из-за которых я жалею о своей ориентации.
Я глупо хихикнула, чтобы не выпадать из роли днепропетровской дивчины Лены Кривошлык:
— Правда? Ой, спасибо.
— Нашла за что благодарить, дура, — пробормотал он себе под нос, очевидно думая, что я не услышу. Впрочем, не суть важно и то, что я все-таки услышала его милую реплику. Потому что в зал вошел охранник, тот самый, с накачанными ушами, а за ним проследовала рослая, под метр восемьдесят с хвостиком девица с лошадиным лицом и безвкусным макияжем. Охранник проговорил:
— Гена, тут к тебе того… еще, типа…
Продолжения фразы мы не дождались, потому что ушастый богатырь увидел меня в полураздетом или почти совсем раздетом виде и прищелкнул языком. Следующая его фраза не имела отношения к предыдущей, и, наверное, предполагалось, что она не будет услышана мной, а равно и Геннадием:
— Не, ну, Гена, чего же это тебе, чуду голубому, такие девки отваливаются!.. Все равно же они тебе и даром не нужны!
Впрочем, бас все равно раскатился на весь тренажерный зал. Геннадий вытянул руку в гневном жесте и выговорил:
— А ну пошел вон отсюда! Еще услышу, уволю, урод перекачанный!
Индивид с перекачанными ушными раковинами поспешил удалиться. Под футболкой недовольно перекатывались могучие мышцы спины. Геннадий глянул на приведенную охранником девицу и проговорил:
— Очевидно, вы — Ольга?
— Да, — ответила та.
— От Арины на собеседование?
— Ага. То есть — да.
— Раздевайтесь, вот как она, — кивнул Геннадий.
Ольга разделась без лишних разговоров. У нее было длинное мускулистое тело, с ногами как у манекенщицы, если не считать более мощных бедерных мышц. Плечи и грудь у нее также были хорошо развиты, и я могла определенно сказать, что эта самка занималась спортом и достигла значительных успехов. И этот спорт был явно не шахматы и не настольный теннис.
Геннадий одобрительно и равнодушно растягивал рот в длинной улыбке. В его голосе снова прозвучали кошачьи бархатные нотки, когда он протянул:
— Та-ак. Не-едурррно. Ага-а. Чем занималась?
— Мастер спорта по академической гребле, — ответила та. — Владею приемами самбо, им я два года занималась.
— Са-амбо? — промурлыкал Геннадий. — Не-едуррно. Ну что же, девочки, вы обе очень хороши. Очевидно, у меня сегодня удачный день. Только вот есть одна проблема: нам пока что нужно заполнить только одну вакансию. Было пять, но на четыре мы уже взяли девочек. Так что осталось только одно место. А вас двое, и вы обе, как я только что сказал, очень даже хороши. Нужно решить, кто из вас останется и приступит к интенсивным тренировкам, чтобы потом войти в шоу-балет «Гладиаторши». Местечко хлебное, что и го-ово-рить. Иной раз по три штуки баксов в месяц бывает. А то и все пять. Ну, девочки, я вас сам рассудить не могу.
Ольга враждебно покосилась на меня. Было видно, как напряглись ее руки и ноги. Плоский живот еще больше вжался, и она стала похожа на одну из тех каменных кариатид, что поддерживают архитектурные сооружения. Ясно, что она сильнее меня физически. Но сила — это еще не гарантия успеха. Если ее вдохновляли названные Геннадием суммы, то меня задело другое. То, что вакансий было пять. Именно пять, по числу убитых девушек: Екатерина, Марина, Петра, Инна, Амалия.
— Геннадий, — сказала я, улыбаясь, — а в чем суть этого вашего шоу-балета «Гладиаторши»? Танцы… с саблями, что ли? Или как?
— Вы слишком любопытны, милая Елена, — сказал Геннадий. — Но так уж и быть. Перед лицом и прочими органами двух таких очаровательных леди откроюсь: специфика нашего шоу-балета состоит в имитации боевых действ. Надеюсь, вам известно, кто такие гладиаторы? Ольга, вы?
— Ну, это такие… в древности… которые, в общем, — содержательно ответила та.
— Мысль понята. Впрочем, интеллект и эрудиция у нас не главное. А вы, Елена, что думаете по этому поводу?
— По поводу гладиаторов? Это — рабы, которые сражались насмерть в цирках и на ристалищах, — сказала я и добавила: — Это мы по истории проходили, еще в школе.
— Ну и ладно. В общем, милые леди, поступим так: сейчас вы устроите маленькое гладиаторское шоу между собой, а я посмотрю да понаблюдаю. Кто выиграет, та и победила. Но чтобы без увечий мне! — грозно предупредил он. — Первая, кто поставит сопернице синяк, будет выпровождена не солоно хлебавши! Нам не нужны выбитые зубы, синяки под глазом и про-о-очие неудобства-а, — добавил он прежним мурлыкающим тоном.
— Я тебе сейчас покажу цирки и дристалища, — сказала Ольга сквозь зубы, — образованная нашлась…
— Не дристалища, а ристалища, — в тон ей ответила я. — Ты небось, прежде чем сюда пришла, работала в туалете ершиком, нет?
— А тебя, случаем, муж не бьет или это у тебя макияж такой? — ядовито отозвалась она.
— Юморная, да? Но Геннадий сказал, что для этой работы юмор, как и интеллект с эрудицией, не главное, — незамедлительно парировала я.
Она фыркнула:
— А что это у тебя ручки дрожат? Не алкоголизм ли?
— У меня-то со здоровьем все в порядке. А вот у тебя что-то правый глазик прямо смотрит, а левый в сторону. Пути к отступлению высматриваешь?
— Ну ты и сука! — прошипела она, верно исчерпав лимит сарказма, положенного ей природой.
— Вот мы и перешли на личности, дорогая бойцовая курица, — сказала я, чуть пятясь. — Кстати, а где ты себе лифчик покупала? У меня две таксы-близнецы, они всегда рядышком бегут, так им намордники нужны. Твои чехлы как раз по размерчику.
— Ну, шалава, держись! — И она рванулась ко мне, а я уклонилась и проскользнула под ее локтем со словами:
— Ой, тетенька, не надо! С детства боюсь лошадей!
Геннадий беззвучно хохотал, осев на сложенные стопочкой гимнастические маты…
После этого обмена комплиментами я оставила болтовню: противница оказалась несколько быстрее, чем я могла предположить, исходя из ее габаритов и мышц. Не знаю, способствует ли академическая гребля, да еще в сочетании с самбо, скорости реакции, но Ольга оказалась стремительной, как каноэ, несущееся к олимпийскому финишу. Будь я помедленнее, я несколько раз уже могла угодить в ее захват, а там меня ожидали такие тиски, что не поздоровилось бы и мужику, даже такому здоровому, как охранник Слава с мускулистыми ушами-переростками.
Впрочем, я все равно не пускала в ход и половины своих возможностей. Конечно, я прекрасно сознавала, что могу вырубить эту Ольгу одним мгновенным ударом и даже убить, — но этого не нужно. Геннадию требовалось шоу. Он его получит. И потому я играла с монументальной Ольгой в кошки-мышки, ее длинные руки вспарывали воздух, грозя вот-вот поймать меня, но всякий раз я ускользала.
Геннадий замурлыкал и вынул блестящую фляжку, из которой отхлебнул внушительный глоток. Судя по тому, как заблестели его глаза, там был явно не кефир.
— Давайте, кобылки! — проявив сомнительное остроумие, пришпорил он. — Берегите филейные части! В задницах, говорят, самое сладкое мясо!
Кажется, Ольга разозлилась не на шутку. Наверное, даже опасность не попасть на работу из-за предупреждения Геннадия — не наносить телесных повреждений — померкла для нее, затемненная желанием достать, смять меня, восторжествовать надо мной, а там будь что будет, ведь победителей не судят!