— Да нет, что ты, конечно, нет. «Эдельвейс» — это просто мелочь, так, бутафория, елочная игрушка по сравнению с тем, что бывает у нас на ристалище. Там крутятся большие деньги, составляются громадные пари, и если на тебя поставят значительную сумму, а ты выиграешь, то имеешь право на определенный процент от ставок, и — это зачастую сумма, даже превышающая упомянутые тут десять тысяч долларов. Одним словом — ристалище, как в древние времена. Императоры Рима ставили на бои целые состояния.
«Ристалище»… Почему-то вспомнилась та Ольга, которую я победила там, в тренажерном зале. «Ристалище»… Наверное, где-то там, в подземной Москве, приходилось бывать и Инне Малич, и Екатерине Деевой, и Петре, и Амалии… да, так. Бывать и — убивать.
— А если я откажусь? — тихо спросила я.
— Нэ советую, — отозвался со своего места Ованесян.
— Послушайся умного и уважаемого человека, — вкрадчиво произнес Каморин. — Он дурного не посоветует. Откажешься, что ж — работать у нас тебе, к сожалению, больше не придется. Оказанное доверие нужно оправдывать.
«Или смывать кровью, — подумала я про себя, — нет, ребятушки, не дождетесь. Я соглашусь. Тем более что я этого и добивалась».
— Хорошо, — тихо сказала я, — я принимаю ваше предложение. Мне, наверное, нужно будет подписать какие-нибудь документы?
Каморин взглянул на Ованесяна.
— Зачем докумэнты? — сказал тот. — Достаточно устного соглашения. Ведь ты умеешь держать слово? Вот мы и попросим тебя не разглашать ничего из того, что ты тут слышала. Понимаешь?
— Да, Артур Даникович, — тихо ответила я.
— Вот и чудесно. Филипп Юрьевич, распорядитесь выдать ей сегодняшний гонорар. Ну, скажем… — Армянин покрутил пальцем в воздухе и кивнул, — тысячу «зеленых». Ты их честно заслужила.
«Ты их честно заслужила, — повторяла я про себя, спускаясь вниз по лестнице и тупо глядя в покачивающуюся передо мной спину Каморина, — ты их честно заслужила…»
* * *
Я не думала, что меня так быстро возьмут, что называется, в прицел. Каморин в соответствии со своей фамилией завел меня в какую-то каморку, отсчитал тысячу долларов и произнес такую речь:
— Знаешь, это не так страшно, как ты думаешь. Все-таки это «гладиатор-шоу» — разновидность театрального действа, так что ничего удивительного, что актеры иногда умирают на сцене. Я-то хорошо знаю, я по образованию — режиссер-постановщик. ВГИК оканчивал. А вот не пригодилось. Знаешь ли, Лена из Днепропетровска, я ведь, прежде чем стать тем, кем являюсь сейчас, чем только не пробавлялся. Например, делал реал-шоу для бизнесменов и их жирных жен. Знаешь, как горели глаза у этих зажравшихся типов, когда мужей я переодевал в бомжей и предлагал собирать милостыню в переходах, а жен в соответствующем виде отправлял на Тверскую, и те соревновались, кто надоговаривается с клиентами на большую сумму. Обслуживать клиентов они, конечно, не обслуживали, но многие явно были не против. Если бы ты только видела, с каким видом эти хомяки подсчитывали мятые бумажки милостыни, набранные ими в переходах, и когда кто-то побеждал, радость была сумасшедшая. Один нефтяник на моих глазах отсчитал пятьдесят тысяч долларов наличными своему компаньону, который собрал в переходе, кажется, на пятнадцать или двадцать рублей больше и выиграл. Вот так отдыхает элита. Понимаешь, некоторым из богатых людей уже наскучили клубы, казино, стриптизы, яхты, бары, боулинги и все прочие составные сладкой жизни. Приелось. В Москве масса богатых, богатейших людей, которые готовы платить серьезные деньги за настоящее — понимаешь, настоящее! — шоу, а не вертелки вокруг шеста для стриптиза.
— Я понимаю, — пробормотала я.
— Да ничего ты пока что не понимаешь!.. — Каморин говорил со все возрастающим жаром, и оставалось только жалеть, что нет с собой диктофона или иного звукозаписывающего устройства. — Я поставил это гладиаторское представление по высоким стандартам мировых шоу! Ведь на Западе такое практикуется уже давно, и совсем в иных формах, чем это показывается в кино, где тупые дядьки… где тупые дядьки, накачанные до ушей и ушами тоже мускулистые, дерутся до усрачки! Не-ет… я-то знаю, я-то был во многих странах, перенимая опыт. Я был в Штатах, был в Бразилии и Колумбии, был в Мексике и Гонконге, да и в старушке-Европе, знаешь ли, там такое практикуют. «Черный тотализатор»! В это понятие вкладываются не только подковерные суммы, но и то, что предусмотрено Уголовным кодексом и все же оправдано, потому что слишком большие деньги крутятся в деле.
— Филипп Юрьевич, мне, наверное, пора… — слабо пискнула я. — Работать…
— Тебе? Пора? А кто тебе об этом напомнит? Полина Львовна? Забудь! Она тут «шестерка»! — Он был взвинчен и, я могла судить ошибочно, находился под воздействием психостимулятора. — Да эта Полина Львовна еще два месяца назад была чем-то вроде тебя, но она удачно подсуетилась, попала в струю вместо Шпеер!
— Я читала в газете, — вдруг сказала я, — что какого-то Шпеера убили несколько дней назад в собственной квартире.
Каморин откинулся назад, его глаза блеснули.
— Шпеер? «Какого-то»? Может — какую-то? Фамилия-то редкая. Амалия Шпеер, еще бы, в таком сочетании — одна на всю Москву!
— Да, кажется, Амалия Шпеер, — кивнула я, — я прочитала, что ее убили в собственной ванной несколькими выстрелами. Да, Филипп Юрьевич.
Он схватил меня руками за плечи и стал вглядываться в мое лицо так, словно я была сфинкс с извечной загадкой, которую он хотел разгадать. На его горле поршнем ходил кадык.
— Ты… не врешь? — хрипло спросил он. — Нет… правда — читала такое?
— Я вообще часто читаю криминальную хронику, — ответила я невинно, — у меня бабушка в Днепропетровске ее читает и еще детективы всякие… разные.
— Все понятно, — выговорил Филипп Юрьевич, несколько успокаиваясь, — так, значит? Ну… ладно. Я проверю то, что ты мне сказала. Про-верю… — Он вдруг снова схватил меня за плечи и, притянув к себе, пробормотал, жарко дыша в лицо:
— Я вот тебе вопрос хочу задать. Как-то у тебя все… шустро получилось. Ты, случаем, не того… не под прикрытием, а?
— Что? — захлопала я ресницами, и на этот раз мое недоумение было совершенно искренним, потому что я на самом деле не могла понять, что имеет в виду Каморин. — Вы, Филипп Юрьевич… я не понимаю.
— Не понимаешь? Ну ладно… ну хорошо, — выговорил он, больно давя на плечи, — не понимаешь… Под прикрытием — это засланная, значит. Не ментовская ты, не «конторская», а? Ладно, не хлопай глазищами. Вижу. Пошутил. Верю. Ты, Лена, сейчас где живешь-то?
— У подруги, — ответила я.
— У подруги, значит… Нет, не подойдет. Ты должна переехать. Никаких подруг, понимаешь. Впрочем, подругу мы дадим. Будете вместе жить, друг за другом… присматривать, поняла? Ты теперь у нас ценный кадр, Елена из Днепропетровска. Кстати, говорок у тебя не вполне украинский. Подделываешься, что ли?
— Как умею, так и говорю, — угрюмо ответила я, надув губы почти по-детски, — и не передразнивайтесь, Филипп Юрьевич.
Он поднял обе руки кверху, как бы говоря, мол, все — сдаюсь, и произнес:
— Вот тебе ключ, а вот тебе адрес. Будешь жить там. Завтра к тебе придет еще одна… по отбору, — хрипло добавил он, прищурив один глаз, — и тогда посмотрим, что дальше. Вот, держи бумажку с адресом хаты. А теперь выволакивайся отсюда и дуй. Да… и позови мне сюда Полину, которая Львовна. Мне с ней… посекретничать надо.
«Знаю я ваши секреты, — подумала я, выходя из каморинской каморки. — Была такая слащаво-мармеладная передачка из жизни америкашек — «У всех на устах» называлась. Вот и у вас такие же секреты, Филипп Юрьевич. И, что характерно, название передачи можно истолковать буквально…»
В раздевалке меня поджидали девчонки-танцовщицы. В их глазах светились зависть, недоумение, ожидание, тревога — вся гамма чувств.
— Повезло, — сказала одна. — Ты, Ленка, везучая. Тебя к Ованесяну водили, да?
— К нему.
— Трахали, да? Пришлось дать, ага?
Такая постановка вопроса требовала столь же откровенного ответа. Я улыбнулась и сказала:
— Нет. Это они дали. Хорошие у вас начальнички, девчонки. Квартирку мне подкинули. А то я у подруги кантуюсь. Во-от. Теперь хоть нормально, а не как…
— Все равно, как ни крути — лимита голимая, — сказала завистливая Верка, которую еще до шоу упрекали в предубеждении ко мне да и во всех смертных грехах. — Думаешь, эти уроды тебя просто так облагодетельствуют? Катька Деева вон тоже думала, а ее убили прямо у нас в клубе. А ее подружка, Инка Малич, сбежала куда-то, и с концами. Тебя, случаем, не на их хату направили? Если да, то нашла чему радоваться.
Кто-то протянул:
— Да отстань ты от нее, Верунчик. Сама-то небось только и думаешь, как бы кому из начальничков удачнее подмахнуть, чтобы и тебя на халявную квартиру определили.
— Да пошла ты, овца!..
Дальнейшей перепалки я слушать не стала, а быстро собралась и покинула клуб.
На улице было тихо и снежно. Разлапистый снег валил стеной. Было уже около половины второго ночи. Москва, укутанная белой шубой, дремала, и нарушить покой огромного мегаполиса не могли ни неоновые огни, ни вырывающаяся из «Эдельвейса» музыка, ни приглушенный шорох машин на шоссе…
Я высвободила руку из перчатки и развернула бумажку с адресом, данным мне Камориным. Несколько крупных снежинок упали на разворот, заслоняя короткую строку, и облепленная снежинками адресная надпись предстала моим глазам в таком виде: З*М**НОЙ В*Л ДОМ***КВА***7**. Снежинки, как звездочки, выложили адрес, но я вдруг поняла, где находится та самая квартира, и догадалась, что завистливая Верка была права, когда говорила, что…
Сжав зубы, я перчаткой смахнула снег с бумаги. Да!!! Сомнений больше не оставалось. Это был тот самый адрес, по которому проживали убитая в «Эдельвейсе» Екатерина Деева и застреленная у самых дверей нашего офиса Инна Малич.
12
Честно говоря, я пока что не могла осознать всего случившегося. Было очевидно: произошел качественный скачок в моем расследовании, но в то же самое время я была поставлена в очень двусмысленное положение. В любом случае следует посоветоваться с боссом. К тому же не ехать же мне сразу на эту злополучную квартиру, на которой я уже была, но под именем дурацкой Нины Петровны, представительницы Альберта Эдуардовича. Глупость какая!
Но следовало принять меры предосторожности. Откровенно говоря, я не могла забыть взгляда Каморина и его слов: «Не ментовская ты, не «конторская», а?» Значит, Филипп Юрьевич не такой уж сугубый шоумен, каким хочет казаться, понимает толк и в безопасности. Почему он сказал мне это? Вызвала подозрение? Может, сегодняшний вызов к Ованесяну — это так, проверка на вшивость?
Проверяют?..
Так или иначе, но нужно поговорить с боссом, причем напрямую. Я поймала такси и, сказав адрес, задремала. Ватная усталость сделало тяжелым тело. Хотелось закрыть глаза и отключиться, и хотя на протяжении всего пути я пыталась бодриться, меня укачало в теплом, даже душном салоне. Проснулась я от того, что таксист дергал меня за плечо и говорил:
— Э, женщина! Выходим. Приехали. С вас триста пятьдесят восемь.
— Сколько? — машинально переспросила я, и, очевидно, тон был не самым доброжелательным, потому что он исправился:
— Триста десять рублей. Строго по счетчику. Хотите взглянуть?..
— Не хочу, — пробурчала я. — Подкиньте прямо во двор. Вон в ту арку. Все, спасибо.
Я вышла из машины. Снегу навалило уже столько, что я проваливалась чуть ли не по колено. Декабрь отыгрывался за все бесснежные дни и выдавал на-гора снежную продукцию.
Я сделала несколько шагов и остановилась. Нога провалилась в сугроб, но остановилась я вовсе не поэтому. Что-то тяжелое, тревожное придавило сердце. Оно трепыхалось, как накрытая горстью птица. Предчувствие. Вот оно, неуловимо тонкое, звериное предчувствие. Летящий по ветру запах слежки.
Я шла тем же путем, что и убитая несколькими днями раньше Инна Малич. Точно так же подъехала ко двору, точно так же пересекла его под деревьями и направилась к нашему офису. И — точно так же… следят?..
Я присела под дерево и осторожно выглянула. Во двор медленно въезжала машина. Это была раздолбанная «девятка» с заснеженными седыми бамперами и обледенелыми грязными номерами. Из нее выскочила темная фигура и, очутившись под тусклым фонарем в полосе рассеянного света, обернулась рослым парнем, в котором я узнала одного из охранников «Эдельвейса». Он покрутил головой и неслышно направился по моим следам, четко видимым на ровной снежной поверхности.
Я вырвалась из-под дерева и, быстро добежав до крыльца нашего офиса, вернулась, пятясь, по своим же следам. А потом отпрыгнула в черную сень заснеженного вяза. Непрерывная цепочка следов вела к самым дверям нашего офиса, и у следившего за мной должно было создаться впечатление, что я вошла внутрь.
А вот и он. Парень ступал бесшумно, как хищник, выслеживающий свою добычу. Он даже наклонялся вперед, словно принюхивался к следам, хотя, конечно, это было излишне. Он дошел до самой двери и, глянув на табличку, кивнул головой и пробормотал:
— Вот сука! Значит, в самом деле отсюда! И ведь как все провернула, а… Ну, ничего… разберемся.
Он направился обратно, а я медленно вышла из-за дерева. Надо было видеть, как расширились его глаза, когда он увидел меня. Парень обернулся назад, желая еще раз убедиться, что цепочка следов тянется до самой двери, а потом проговорил, наверное, первое, что пришло в голову:
— Вот, подумал, что поздно уже…
— И решил проводить? — насмешливо переспросила я. — А вдруг водитель-маньяк попадется, да? Да и вообще, Москва — город опасный, полон всяческих нехороших дядек.
Он улыбнулся, и я вдруг увидела, что справа у него щербинка — не хватает зуба. Резца.
Я шагнула ему навстречу.
— Что же ты, дорогой, к стоматологу-то не сходишь? — произнесла я вполголоса. — А то вроде молодой парень, с деньгами, а щеришься. Я, конечно, понимаю, что у Инны Малич был хороший удар, но, уверяю тебя, у меня не хуже, так что я могу для симметрии подправить тебя с другой стороны…
Его лицо исказилось, и рука скользнула под куртку, туда, где, вероятно, был пистолет. Я не дала ему сделать задуманное. Мой удар легко пропорол его одежду, ногти вошли в тело, я рванула на себя — и он, выпучив глаза и застонав, повалился на снег. Я схватила его за шиворот и поволокла к машине. Он был тяжел, но фонтаны ударившей во мне яростной энергии — резерв! — были ослепительны. Я втолкнула его в салон и сама села рядом. Он хватал ртом воздух и прикладывал ладонь к тому месту, куда я направила свой удар. Всякий раз на пальцах оставалась кровь, и чем дальше, тем больше и больше ее было…
— Зубы — это не самое важное в организме, — с издевательской назидательностью заключила я. — А теперь рассказывай мне, кто велел тебе выслеживать меня и кто приказал убить Инну Малич и всех остальных девушек.
— Я… я никого не убивал, — выговорил он. — Я… охранник, а не… киллер.
— Правда? А что, ты не был несколько дней назад в этом дворе на черном джипе, а?
Он молчал. Его глаза стекленели.
— А кто меня выслеживать велел?
— Я только слышал краем уха… — быстро заговорил он, словно боясь, что каждая секунда молчания будет стоить ему новой страшной раны. — Я только слышал, что Каморин кому-то там говорил: дескать, слили информацию, что к ним в структуру… не знаю, про какую уж структуру они говорили… будут внедрять то ли из ФСБ, то ли… в общем — засланца. Я слышал…
— А сегодня кто тебя следить за мной послал?
— Филипп Юрьевич. Он сказал… сказал: проследи, Фока, куда она поедет. На всякий, говорит, пожарный. Я так подумал, что он теперь всех новеньких проверяет, не они ли засланные из мусоров или гэбэ.
— Брось дурачка-то из себя ломать, — сказала я, — если ты был тут при убийстве Инны Малич и до сих пор жив, значит, крепко тебе доверяют.
Он подался на сиденье, его глаза сверкнули: