— Вы, что же, лингвист?
— Нет, я… ветеринар.
— А животных держите каких-нибудь?
— Держал многих. Но всех отпустил на свободу. Кроме одной собаки. Ее зовут Анатолий.
— Почему же Анатолий?
— А она на Анатолия похожа. Но ее сейчас нет дома. Она к Игорю пошла.
— Игорь это тоже собака?
— Игорь — это человек. Маленький человек, восемь лет ему. Он с первого этажа. У него нет собаки. Только родители, но злые. Они не дают ему завести собаку. Поэтому, когда родители уходят, я посылаю к нему Анатолия. Стоит только родителям появиться на углу Сивцева Вражка — моя собака моментально возвращается сюда как ни в чем не бывало. До сих пор ни разу не попалась.
— А какой она у Вас породы?
— Шут ее знает. Разной. Как-то мы с ней… не думали об этом. Скаучная материя. Вот вы, скажем, какой породы?
— Человеческой, — сострил, что ли, Петр.
— А она собачьей, — исчерпал вопрос Станислав Леопольдович и добавил: — Вы не нервничайте сейчас… Потом нервничать будем. А с Анатолием я Вас за чаем познакомлю. Он чай любит пить — из блюдца. Чай должен быть горячий и сладкий. Я бы Вас еще с кроликом познакомил, его звали Козлов. Но он ускакал в лес и теперь живет там. Наверное, в качестве зайца. Однако я устал держать чайник в руке.
Поставив чайник на стол, Станислав Леопольдович подошел к платяному шкафу, приоткрыл его и достал две чашки — себе средних размеров желтую, а гостю большую зеленую. Потом подмигнул и, запустив руку в недра шкафа, извлек из недр этих крохотную бутылочку без наклейки. В бутылочке, как следовало из его пояснений, был прекрасный ликер, который вот уже много лет сохранялся для какого-нибудь хорошего гостя.
— Знаете, сколько он ждал Вас?
— Наверное, очень долго, теперь таких не выпускают.
— Пожалуй. Мне подарили этот ликер в 1798 году. — Станислав Леопольдович усмехнулся. — С тех пор никто так и не заходил ко мне в гости. М-м… шутка.
Ликер он поставил на стол, к чайнику и чашкам. Потом принес из кухни чайник побольше, блюдечко с нарезанной плюшкой, банку варенья, масло и вазочку, на дне которой лежали две карамели без оберток.
— Кажется, больше ничего нет к чаю. Я бедно живу, видите ли.
— Это грустно, что бедно, — отнесся Петр.
— Да нет! Жить надо бедно. Впрочем, Вам трудно понять… не будем об этом.
— Почему же трудно… мне не трудно понять, я…
— Одеты Вы очень модно — пардон, что воспользовался паузой!
— А надо как? — Петр приготовился к конфронтации.
— А надо — никак. Чтобы не быть иллюстрацией места и времени… это привязывает и лишает свободы. — Станислав Леопольдович разливал чай.
— Я не понимаю, — сказал Петр.
— Я предупреждал, что Вам будет трудно понять. Вы молоды — немножко слишком. Это пройдет.
— К счастью, — пошутил Петр.
— К счастью, — очень серьезно и чуть ли не холодно повторил Станислав Леопольдович, от чего у Петра засосало под ложечкой. — Вы вот… чай пейте — с этими, как их… яствами. И сейчас будем открывать ликер.
Пробка на бутылочке оказалась притертой — Петр никогда не видел ничего подобного на посуде такого назначения — и не поддавалась.
— Можно я попробую? — предложил он, покрутил бутылочку в руках, потряс ее, подергал за пробку. Пробка не поддавалась. — А тогда надо подержать ее под горячей водой — и легко будет открыть.
Станислав Леопольдович проводил его в кухню к огромному мраморному умывальнику и стал лить на горлышко бутылки кипяток из чайника, однако никаких перемен не обозначалось. Петру начинала уже надоедать вся эта возня вокруг ликера, тем более что он и вообще-то ликеров не любил, так что оценить достоинства данного «прекрасного ликера» все равно бы не смог.
— Но это действительно прекрасный ликер, — возразил Станислав Леопольдович, читая мысли Петра, и улыбнулся: — Надо же, досада какая!..
И Петру сделалось его жалко: смешные они люди, старики, и трогательные с этими своими «цацками» — ликерами незапамятных времен и прочее, и прочее… «Бахнуть ликер об умывальник мраморный — и дело с концом. Чтобы уж никаких больше проблем», — подумал Петр, неловко эдак повернулся и — бах!… Бутылочка выскользнула и, ударившись об угол умывальника, разлетелась вдребезги. Крохотная липкая лужица со странно правильными очертаниями («загустел ликер-то…») нарисовалась возле туфель Станислава Леопольдовича, который произнес: «Так-ну-и-ладно» — и, покачав головой, проследовал в «зало».
Петр поплелся за ним. Он устал уже бесконечно: надо как-нибудь отсюда… что-то тут неловко все и ни к чему… зря я вообще сюда и так далее, — тускло обозначалось в его голове. Между тем опять сели за стол. Молчали. Петр не поднимал глаз и вдруг ни с того ни с сего произнес:
— Ужасна, ужасна жизнь.
— Вы полагаете? — безобидно, вроде бы, начал Станислав Леопольдович, а закончил обидно: — Просто, видите ли, как аукнется… Относитесь Вы к ней ужасно — вот она и ужасна для Вас.
Петр смолчал, восприняв это заявление как обиду по поводу разбитой бутылочки.
— Да бог с ней, с бутылочкой, — не в первый раз уже поймал его мысль Станислав Леопольдович. — Не о бутылочке я вовсе.
— А о чем Вы вовсе? — без интереса спросил Петр, уйдя уже в сердце своем из этого дома.
— О чем? Да вот… ушли Вы отсюда, например, рановато: не все еще случилось. Ситуация, так сказать, не исчерпана — она, я полагаю, начала только вырисовываться, а ведь интерес в подробностях… или как по-Вашему?
«Никак», — хотел сказать Петр, но опять смолчал, потому что до конца не понял, о чем он, Станислав этот Леопольдович.
— Люди живут быстро. Вы не замечали? — продолжал раскачивать его тот.
— Быстро — это… это Вы что имеете в виду? — разговор надо было поддерживать, а чай, между прочим, остывал, и чая, между прочим, хотелось. С плюшкой. И с вареньем.
— Вы пейте — с плюшкой и с вареньем, а я в виду вот что имею…
— Вы телепат? — не выдержал Петр.
— Телепат, — скучно согласился хозяин, — или, — веселее продолжал он, — просто немножко более внимателен… медлителен, я хочу сказать, чем Вы.
Петр пил чай.
— М-да… внимателен и медлителен. Впрочем, на самом деле и я недостаточно внимателен и медлителен, раз успел уже Вас запустить. Угу, — кивнул он на опять не понявший реплики взгляд Петра. — Я запустил уже Вас. Я допустил, что Вам сделалось со мной — ну, тоскливо, скажем. Не протестуйте, голубчик, — к чему протестовать? А между тем фокус-другой я бы мог Вам показать — дело, как говорится, нехитрое. Но это, видите ли, слишком уж немудрящий путь, мне стыдно таким путем идти к сердцу Вашему. Да и не надо Вам, чтобы таким путем… Вы же человек тонкий, а?
— Толстый, — сказал Петр.
— Запустил. — Станислав Леопольдович пожевал нижнюю губу и сказал себе: — Хотя… это у Вас уже рефлекторное, пожалуй.
— Что — рефлекторное? Было бы хорошо, если бы все-таки как-нибудь менее загадочно. — Петр пил чай.
— Вы воспитанный мальчик, — без насмешки заключил хозяин. — В самом деле, Вы очень деликатно сделали мне замечание. Деликатно, но зря. Я ведь не стремлюсь к загадочности — я всего-навсего переоцениваю уровень нашего… ну, взаимопонимания, что ли. И опускаю некоторые слова — вроде бы, сами собой разумеющиеся. Отсюда получается загадочность, как Вы изволили это квалифицировать. Ну ладно. А можно Вас попросить, Петр… Пожалуйста, относитесь ко мне хорошо — или хотя бы без враждебности.
— Но я хорошо… — начал Петр и осекся. Вдруг сделалось ему не по себе — сразу как-то не по себе. Он вскинул глаза на Станислава Леопольдовича и спросил: — Почему мы быстро живем? Что значит «быстро»? — И, спросив, понял уже смысл этого «быстро» и даже поежился: он знал теперь, о чем речь, — правда, в общих самых чертах.
— Вот-вот-вот, задержитесь на этом своем ощущении, задержитесь — стоп. Быстро мы живем, мальчик. Если бы мы жили не так быстро, мы могли бы заметить кое-что… кое-что интересное. Но мы действуем как бы наизусть, то есть пробегаем нашу жизнь, проборматываем, не вдаваясь, что называется, в частности, в подробности каждой ситуации, которую посылает нам судьба. Дети так читают стихи — зная уже наперед, что там дальше, и галопом скача к финалу: буря-мглою-небо-кроет-приумолкла-у-окна-своего-веретена. Нам, конечно, будут даны и другие жизни… много других жизней, поскольку с первого раза трудно все рассмотреть и расслышать, но ведь каждая ситуация уникальна и не обязательно повторится из жизни в жизнь. Схема повторится — детали не те, детали повторятся… даже одна деталь, глядь — схема другая. Так что очень желательно осмотреться, помедлить… вкус, я бы сказал, ощутить. — И Станислав Леопольдович принялся долго-долго дуть на чай, уже остывший чай в своей чашке.
А у Петра во рту был привкус мяты — холодок такой специфический, тревожный. Слова Станислава Леопольдовича задевали слух как-то по касательной: вжи-ик, вжи-ик, вжи-ик… И были, вроде бы, понятны, но в конце концов непонятны. Манили. Манили в область — нет, не обозначить эту область, не зафиксировать. Однако теперь уже молчал Станислав Леопольдович.
— Простите… я… я слушаю Вас… очень внимательно, — напомнил минуты через три Петр.
— Я не забыл. Вот ситуация с ликером, кстати. Она загублена.
— Ликер загублен, — неожиданно для себя поправил Петр. — А ситуация завершена.
— Да? — не поверил Станислав Леопольдович и поднялся со стула. Пошел опять к платяному шкафу, запустил туда руку и извлек на свет божий такую же точно бутылочку. При этом он поморщился и быстро, но потрясающе внятно пробормотал: — Фокус, конечно, да что ж поделаешь, люди добрые!..
Петр наконец обалдел — и, в общем, довольно основательно. Он не мог оторвать глаз от бутылочки — абсолютной копии только что разбитой.
— У Вас, значит, много таких бутылочек?
— Может быть, может быть, — пропел Станислав Леопольдович и так подозрительно счастливо рассмеялся, что Петр засомневался, а был ли сам Станислав Леопольдович действительно уверен в удаче, запуская руку в шкаф. Между тем тот опять поскучнел — видимо, что-то в этом эксперименте все-таки не устраивало его — и, не глядя на Петра, спросил: — Как теперь Вы намерены действовать?
— Очень осторожно, — на полной искренности сказал Петр, взял в руки бутылочку и отправился на кухню к мраморному умывальнику.
— Ну, с богом, — настигло его уже на пороге.
Однако в этот раз горячая вода не потребовалась. Притертая пробка поддалась легко — оказалось достаточно снять с нее какую-то тонкую пленку. А на столе уже стояли совсем маленькие рюмочки, таких маленьких Петр не видел никогда. Ликеру хватило только на один раз — правда, рюмочки были наполнены до краев.
— Это надо пить очень медленно, — предупредил Станислав Леопольдович и немножко хитро добавил: — Лучше все делать медленно. Очень и очень медленно. — Тут он пригубил ликеру и поставил рюмочку на стол. Петр поступил так же.
Вкус ликера не исчезал долго. Пожалуй, это был слишком крепкий ликер: от него немела гортань. Потом слизистую начало покалывать — и только спустя некоторое время ощущались, почти неуловимо чередуясь, горечь и сладость, задерживавшиеся постепенно на более продолжительный срок.
— А Вы всегда один жили?
— Ну, у меня есть Анатолий. Раньше был Козлов и другие. А еще раньше я жил с одной прекрасной дамой. Я очень любил ее. Мы прожили… дай бог памяти, всего лет десять. Двести с лишним лет назад.
— Понятно. — Надо было слышать эту интонацию Петра!
— Неподражаемая интонация, — оценил Станислав Леопольдович. — Кстати, я все чаще думаю о том, что любить — это значит преувеличивать.
Петр кивнул, устыдившись интонации своей и давясь чрезмерным глотком спасительного чая. Непростая он штучка, этот Станислав Леопольдович, очень непростая.
У дверей послышалось царапанье. Станислав Леопольдович едва успел повернуть замок, как на грудь ему прямо-таки упала недюжинная собака.
— У нас гость, — сказал Станислав Леопольдович. Анатолий смело подошел к Петру и протянул лапу.
— Привет, — поздоровался Петр, уважительно эту лапу пожав. Пес один раз качнул огромным хвостом и пошел пить чай из блюдца возле канапе. Станислав Леопольдович стоял над ним с двумя чайниками и ждал, когда блюдце опустеет. Блюдце опустело почти сразу и тотчас же было наполнено вновь.
— А сами Вы чаю не пили, — заметил Петр.
— Я ликер пил, — оправдался хозяин.
Петр взглянул на рюмочку Станислава Леопольдовича и усомнился: вид у нее был нетронутый. Тогда он поднял свою и произнес: — Авось приманенная радость…
— Еще заглянет в угол наш, — без долгих раздумий откликнулся хозяин, несколько все же ошарашив Петра, для которого эта цитата из Баратынского была полной случайностью: ее занесло в память на одной давней вечеринке бог знает когда.
— Вот уж не ожидал, что Вы тоже знаете… — не очень-то вежливо констатировал Петр и услышал потрясающий ответ: — Я все знаю, -будничным совершенно голосом.
Относиться к этому Петр не стал никак. Анатолий допил чай и развалился возле дивана, не глядя ни на кого. А Петр допил ликер, не дожидаясь Станислава Леопольдовича. Теперь следовало попрощаться, поблагодарить и уйти.
— Мне не хочется уходить от Вас, — вместо всего этого сказал Петр и не ушел.
— Очень рад, — серьезно, с жутковатой даже серьезностью, отвечал Станислав Леопольдович. — Да и ситуация еще не исчерпана. Если бы Вы знали, насколько не исчерпана…
— Мне спросить, насколько?
— Во-о-от насколько! Станислав Леопольдович, смеясь, широко развел руки. — Дайте-ка Вашу ладонь. Петр протянул руку ладонью вверх.
— Все уже не так, — сказал Станислав Леопольдович.
— Хиромантия?
— Я ветеринар, — напомнили в ответ. — А Вас интересует эта область — хиромантия, евгеника, гороскопы?
— Не так чтобы…
— Ну да, конечно. Вы ведь практик, лингвист.
— Послушайте, Станислав Леопольдович! Не слишком ли много Вы обо мне знаете для первой встречи? — Петру становилось уже просто страшно.
— А что я знаю? — со всевозможным простодушием.
— Ну, имя вот… и еще это, как его… род занятий… что я лингвист, например!
И опять смех. Мягкий, успокаивающий, убаюкивающий смех. — Я старый-старый, — это уже отсмеявшись, всерьез. — И потом, я уже говорил, что живу внимательно и медленно. Стало быть, успеваю заметить кое-что. Скажем, в троллейбусе сумка Ваша прямо у меня перед носом моталась, а оттуда тетрадь торчала — с надписью по корешку: Грамматика. Петр Ставский. Так что у всего бывают простые объяснения. И зря Вы паникуете, голубчик. Знаете, телепередача такая есть — «Это вы можете» называется? Уверяю Вас: это и Вы можете. И никакой мистики.
Нельзя сказать, что признание Станислава Леопольдовича успокоило Петра до конца, — правда, отлегло, что называется, но общее ощущение аномальности ситуации в целом осталось. Было нечто такое в поведении Станислава Леопольдовича, что не поддавалось осмыслению, ускользало, улетучивалось — ну да ладно.
— Знаки, знаки… — бурчал, однако, тот. — Подлинные знаки — вот чего мы напрочь не умеем воспринимать. Казалось бы, все уже яснее ясного и сердце знает: подан знак, ан нет! Не верит, соглашаться не хочет, сопротивляется. Что же мы так толстокожи-то, а? Вы вот — почему так толстокожи?
В ответ на темный… темноватый этот монолог Петр тут же почему-то вспомнил цыганку с бульвара, благополучно выпавшую из его сознания на все это время, и спросил, боясь своего вопроса:
— Вы… Может быть, Вы что-то конкретное имеете в виду?
— Ах, да ничего конкретного я в виду не имею, — беспечно отозвался хозяин. — Я ведь вообще говорю… ingsgesamt, так сказать. А у Вас что-нибудь конкретное на памяти?
— Цыганка у меня на памяти. И сын ее. — Только не смотреть, не смотреть в это время на Станислава Леопольдовича: сейчас хозяин выдаст себя как человек «оттуда» (откуда, боже мой?). Но скучное-скучное, вялое-вялое в ответ:
— Цыга-анка… Ну их к лешему, этих цыган, знаете ли. Кто их поймет! Странный народ, не обращайте внимания.
— На что не обращать внимания? — Вот он и пойман, милейший хитрован этот. А ну-ка, еще раз: — На что не обращать внимания, Станислав Леопольдович? — И — глаза в чай.
— Да на цыганок, на гадалок, на фокусников, на заклинателей змей… Видите ли, ручное все это.
— Какое? — несколько обалдел Петр, вообще не поняв определения.
— Ручное. Hand made, не по-русски говоря. Впрочем, у Вас второй язык…
— Английский, — успокоил Петр. — Только у нас второй язык плохо преподают. Почему hand made?
— Да кто ж их знает почему? Так они предпочитают, должно быть.
— Не понимаю я, — сдался Петр.
— А не все нужно понимать, — просто реагировал Станислав Леопольдович. — Есть и непонятные вещи. Много непонятных вещей.