— Рыба, — сказал Марк Теренций Варрон.
— Но Петр… — засмеялась Эвридика (лучше бы, кстати, не смеялась: очень уж грустный был смех!), — чего ты хочешь от нас всех? Есть выражение такое: жизнь-их-не-богата-событиями… Наша жизнь не богата событиями, а будет что рассказать — расскажу!
— Расскажешь ты, как же! — пробурчал Петр, глядя в стену.
— Новыми — трудовыми — успехами — встретил — советский — народ — минувший — праздник! — заявил Марк Теренций Варрон.
Петр улыбнулся стене.
— Лучше мне улыбнись, — сказала Эвридика, — по-случаю-минувшего-праздника.
…А однажды видел Петр сон: во сне они со Станиславом Леопольдовичем летали и говорили о чем-то — общих тем не касались, времени не было, но успели обсудить нечто конкретное и, вроде бы, очень важное — во всяком случае, для Петра… Правда, утром забылось все — кроме самого факта встречи. И за целый день — не вспомнилось.
Вспомнилось зато многое другое: январь-февраль-март-апрель. Странный кусок жизни, с какого-то момента (или с самого начала) находящийся под прицелом восьмерок… Сплошная мистика на мафиозной основе: невозможно поверить, что такое вообще бывает! Но ведь есть же и… продолжается. И имеет видимость жизни. С восьмерками они, конечно, развяжутся — знать бы, с какого момента с ними можно будет уже не считаться. Однажды все началось и однажды все кончится — более точных ориентиров нет. О начале объявлено не было, все выяснилось случайно — с помощью Эвридики. 06 окончании тоже вряд ли объявят… может, нас к тому времени и в живых-то никого не останется: перебьют, как кроликов, — и все. Правда, пока без нас не обойтись; слишком далеко зашли. И слишком туманны берега…
Но какая-нибудь логика есть ведь во всем этом! Январь-февраль-март-апрель. Почему январь, черт возьми? Что такое случилось в январе? Недели две — ничего особенного, потом — бах: цыганка-с-карликом… когда это было? Кажется, шестнадцатого… Погибнет-душа-твоя-господине. Нелепое пророчество — с какой стати? И — завертелось: под обильным снегом! Поди разберись…
Петр открыл тумбочку, достал блокнот, ручку. Соседи спали: трое счастливчиков, до которых никому, кроме родных-и-близких, дела нет.
« Глубокоуважаемый…» — начал он и остановился: стоит ли? Все равно некуда будет отправить письмо… да и дадут ли ему написать его? Постучит кто-нибудь в дверь: пожалуйста, господин Ставский, на процедуры. Посадят в инвалидное кресло, привезут в белый кабинет, сделают укол — и поминай как звали!.. Он тряхнул головой и продолжал:
"Глубокоуважаемый… не знаю Вашего имени!
Я обращаюсь к Вам по собственной воле и хотел бы сам отвечать за каждую букву в этом письме — надеюсь, у меня есть такое право? Скорее всего, Вы не могли не предусмотреть чего-нибудь подобного, иначе вообще не было бы смысла вовлекать в Ваше предприятие живых людей: люди остаются людьми — и для человека Вашего круга неосмотрительно делать ставку на полное отсутствие у них инициативы. Будем считать, что Вы не делаете таких ставок, — и, значит, отнесетесь к моему письму внимательно и спокойно.
Эвридика рассказала мне все… стало быть, как говорится: не-отпирайтесь-я-прочел. Кстати, на месте Евгения Онегина я не сказал бы: «Не отпирайтесь». Это грубовато… Не стану утверждать, что я догадывался о Вашем существовании. Буду честен: мне и в голову не могло прийти ничего подобного. Ваша затея представляется мне, прошу прощения, довольно несуразной и, пожалуй, даже неосуществимой. Впрочем, осуществится она или нет — судить не нам, и мне не следовало начинать с критических замечаний общего характера.
Правда, даже Вам трудно будет признать их необоснованными: ведь в Ваш круг так или иначе оказались втянутыми все близкие мне люди, не говоря уже обо мне самом. Заметьте, что при этом далеко не все они (прямо сказать, единицы) знают о Вашей роли в их судьбах — стало быть, игра с самого начала ведется не на равных, а потому этически несостоятельна.
Зная о вашей болезненной реакции на всякого рода самодеятельность, я все же позволил себе попытаться проанализировать происходящее и очень приблизительно установил, что одной из первых Ваших жертв стала Эвридика Александровна Эристави. Должен сказать, Вы выбрали не самый удачный объект — на вашем месте человек более гуманный просто пожалел бы девушку, жизнь которой и без Вас бьта довольно запутанной: она рассказала мне много такого, о чем Вы не имеете даже смутных представлений. У Вас была уже возможность неоднократно убедиться в непригодности Эвридики для, мягко говоря, сомнительных Ваших целей. Это человек нервный, рано повзрослевший, но главное -талантливый, с чем, как я догадываюсь, Вы в очень небольшой степени склонны считаться. Вы навязываете ей абсолютно неприемлемые для нее формы поведения, создавая немыслимые условия, которых не в состоянии выдержать даже более крепкий организм. Едва ли Вы имеете право так уж испытывать ее силы — тем более, что к настоящему времени они, кажется, на исходе. Вы были свидетелем нескольких ее нервных срывов — с последним, между прочим, мне едва удалось справиться, навязав ей поездку в Тбилиси: только таким путем я смог отвлечь ее внимание от совсем уж крутых, так сказать, поворотов. Вы запугали ее настолько, что она, по-видимому, всерьез верит в неограниченность Вашей власти над ней. Когда Эвридика рассказывала мне о Вас, мне было страшно за нее: Вы стали ее манией — и она убеждена, что судьбы мира вершатся Вами, хотя, прошу прощения за откровенность, на самом деле Вы всего-навсего жалкий больной человек с сильно завышенной самооценкой. Наверное, Вас надо лечить — и лечить, скорее всего, от шизофрении, имеющей, как говорят медики (если говорят), систематический характер.
Не уверен даже, что вся Ваша система существует в действительности, а не является лишь плодом расстроенного Вашего воображения. Впрочем, претензии Ваши распространяются так далеко, что на некоторое время — оценив их «масштабность» — я и сам чуть не поверил в Ваше всемогущество. Теперь я, конечно, знаю, что единственное, чего нельзя отнять у человека, — это право свободного выбора… по крайнею мере, между жизнью и смертью. Советую Вам основательно поразмышлять ни сей счет и несколько приглушить амбиции. Я весьма сожалею об одном: что унизился до заочной «схватки» с Вами, — достаточно было просто разыскать Вас и, простите, набить Вам морду. Вы вполне этого заслужили. Не так страшен черт…
По здравом размышлении (а у меня было достаточно времени поразмышлять) я пришел к выводу, что вся Ваша деятельность основывается на постоянном запугивании и на использовании приемов, запрещенных этикой. Например, излюбленный Ваш прием — ставить всецело зависимых от Вас людей в абсолютно безвыходную ситуацию и с удовольствием наблюдать, как они из нее выпутываются. При этом Вы, кажется, ожидаете от них небанальных решений, в то время как истерзанные Вами люди делают одну глупость за другой. Если уж Вы с такой бесцеремонностью пользуетесь их услугами, то имейте по крайней мере мужество самостоятельно распутывать последствия Ваших комбинаций, не ставя никого в известность о своих трудностях. Те, кто работает на Вас, вовсе не обязаны с ними считаться.
Должен заметить также, что Вы постоянно превышаете собственные полномочия. Даже если бы в основе нашего взаимодействия лежал какой-то договор, то и тогда в нем были бы учтены формы разумного контакта, чтобы часть времени каждый из подчиненных Вам мог проводить по своему усмотрению. При отсутствии же такого договора никто из нас тем более не принадлежит Вам целиком и волен — хоть в какой-то мере! — сам распоряжаться собой. Так что вряд ли Вам следует прибегать к столь суровым наказаниям в случаях, когда в тех или иных обстоятельствах работающие на Вас не забывают и о собственных интересах: это же вполне естественно, согласитесь! Можно ли жить, постоянно ожидая возмездия? Понятно, что Вы, не выходя из дома, способны одним мановением руки уничтожить любого из нас; Вы располагаете чрезвычайно широкой сетью агентов — причем, разумеется, не только в Москве. Однако дальновидный стратег прежде всего позаботился бы о том, в каком настроении пребывают те, на кого он намерен делать ставку и в дальнейшем. Впрочем, Вы едва ли дальновидный стратег; слишком уж поспешно и импульсивно дергаете Вы за все ниточки сразу, желая, по-видимому, чтобы каждую минуту нужные Вам (нужные не сегодня и даже не завтра — вообще еще неизвестно когда!) люди находились у Вас под рукой. Вы "запускаете " их в действие в зависимости от Вашего настроения, подчас даже не представляя себе, кому Вы этим вредите.
Я давно уже говорю не об Эвридике, а тем более не о себе самом. Станислав Леопольдович и Эмма Ивановна Франк — вот кто меня беспокоит. Не уверен, что Станислав Леопольдович отчетливо осознает, в какую «игру» Вы его втянули, — боюсь, он и вовсе ни о чем не подозревает. Но Эмме Ивановне я счел своим долгом рассказать обо всем. К несчастью, рассказ мой пришелся на то время, когда сам я имел глупость панически бояться Вас и считал Ваше влияние на мою судьбу определяющим. Если бы я тогда уже мог относиться к Вам как к человеку, которого следует лишь пожалеть!.. Увы, прозрение наступает всегда слишком поздно. И мне пришлось до смерти напугать бедную старуху, доведя ее тем самым до приступа — рассказом как таковым и (теперь я понимаю это) более чем нелепым по причине полной безрезультатности прыжком с балкона. Признаюсь, я имел намерение разрушить все Ваши планы и доказать Вам, что один выход из безвыходного положения — причем выход добровольный! — есть у каждого человека всегда.
Впрочем, ничья смерть не станет для Вас сигналом остановить безумную Вашу деятельность. Вы возьмете для своих целей кого-нибудь еще — с его благородного разрешения… или даже без такового, как практикуете в последнее время. И с новыми, что называется, силами приметесь «работать» с ним. Я не знаю, каким испытаниям Вы подвергаете других — например, Станислава Леопольдовича, — но сдается мне, что испытания эти чудовищны.
Все последнее время меня интересует один лишь вопрос. Отдаете ли Вы себе отчет в том, чем это может кончиться? Или Вы не думаете о перспективах и живете лишь сегодняшними забавами?
…Сейчас я перечитал написанное — и вот думаю о том, зачем я обращаюсь к Вам.
Вероятно, Вы просто интересны мне — тоже в смысле экспериментальном. С того момента, как я узнал о Вашем существовании, Вы сделались для меня своего рода психологическим феноменом, за которым я, оказывается, постоянно наблюдаю. И теперь я хотел бы — честно, в отличие от Вас, — предупредить: отныне я экспериментатор, а Вы для меня подопытный кролик. Вы не удосужшись поставить меня в известность о своих опытах — прощаю Вам все, что было, но при одном условии: теперь законы диктую я. Будьте готовы к этому.
Искренне Ваш Петр Ставский
Москва, 29 мая 1983 года"
Петр нашел в тумбочке конверт, запечатал письмо. На конверте надписал крупными цифрами номер телефона: это ведь надо, чтобы кому-то так повезло с номером, почти сплошная бесконечность! Он откинулся-на-подушку и стал думать о бесконечности: бесконечность была пустыней в снегу.
— Привет.
Петр не открывал глаза: он знал, что пришла Эвридика. Она пахла водой и солнцем.
— Привет, Петр. Как дела?
— Нормально дела. А что на воле?
— На воле тоже все нормально.
— И долго еще там так будет — нормально?
Эвридика посмотрела на тумбочку и увидела конверт. С восьмерками.
— Не знаю, долго ли… — сказала она. — Боюсь, что нет. Я очень устала. Очень, Петр.
— Конечно.
— И, кажется, больше не могу… Аид Александрович не велел тебе ничего говорить — ты видел, я не говорила. Но я устала — не говорить. По-моему, сейчас я уже начну.
— Я почти рад, что ты так устала. Я тоже устал — не знать.
— На самом деле, неизвестно, что труднее. И то и другое трудно. Но сейчас все рушится. Петр, милый!.. А я не умею поправить, и я не понимаю — что можно, чего нельзя!
— Но живы — все?
«Все» — это был Станислав Леопольдович: остальные приходили в больницу.
— Все? — Эвридика опустила глаза — почти-в-преисподнюю. — Я не знаю, как сказать. Потому что трудно определить, живы или уже нет… Он в летаргическом сне. Почти три недели… две с половиной. Аид взял его к себе в институт. Аид тоже не знает, когда кончится сон. И кончится ли он вообще…
— Это болезнь?
— Нет. Почти невозможно объяснить, что это.
— Но признаки жизни есть?
— Совсем малозаметные… Даже зеркальце не запотевает. Кожа совершенно холодная и бледная очень. Пульса нет.
— А что есть?
— Сердце бьется — правда, слабо-слабо, это рентгеном установили, в институте. И еще с помощью электрошока — мышцы реагируют, кажется…
— Так что точно не смерть?
— Пока точно.
— А дальше?
— Дальше сложно очень, потому что это не обычный летаргический сон. Тень Станислава Леопольдовича сейчас находится в Элизиуме.
— Я так и знал, — сказал Петр. — Я же говорил тебе, что… Эта книжка, которую я читал, — помнишь? — Он приподнялся на локте. — Мне сейчас надо в библиотеку, Эвридика. Срочно надо в библиотеку… А я не могу!
— Я могу, — ответила Эвридика.
— Это без толку, ты не знаешь немецкого… А вынести ее оттуда никак нельзя? Маму попросить или кого-нибудь!
— Уже просила!.. Когда мне Эмма Ивановна все рассказала — в тот вечер, я на другой же день говорила с мамой… Мама человек дисциплинированный… Конечно, если бы объяснить ей, в чем дело! Но я не решилась объяснить. Ты подожди с книгой — мы к этому вернемся. Сначала вот что…
Эвридика говорила долго — сперва о том, что узнала от Эммы Ивановны, потом о ночи в «Зеленом доле» — опять-таки со слов Эммы Ивановны, на другой день позвонившей ей в восемь утра…
— А когда свет включили — через две секунды Женя включил, — Станислав Леопольдович лежал на полу уже и тени не было рядом с ним: ни одной. И все думали, что он умер: тело совсем холодное, и не дышит… Эмме Ивановне сделалось плохо, еле ее откачали, хотели «скорую» вызвать, но она не велела, а сразу стала звонить Аиду домой. Аид тут же приехал — вместе со «скорой»: Станислава Леопольдовича и Эмму Ивановну отвезли в Склифософского… у нее криз гипертонический, и ее оставили в терапевтическом, она три недели пролежала. А Станислава Леопольдовича Аид к себе забрал — в соматическую психиатрию, где я была, и сейчас Аид все время наблюдает за ним, но тени у Станислава Леопольдовича нет.
— А восьмерки — что?
— Восьмеркам ребята сразу стали дозваниваться… ой, я забыла, теперь адрес есть, таксист сказал, который ту тень привез — ну, в образе Эммы Ивановны. В общем, они долго звонили — никто трубку не брал целый час почти… А в пятом часу утра поехали по этому адресу, но там дома никого не оказалось. И теперь нет никого. Они дежурят по очереди — на скамеечке в арке, оттуда подъезд хорошо видно, и до сих пор ничего не дождались. Ночью в окнах свет не зажигается, ребята и по ночам дежурят, они хорошие такие: там одна девушка по имени Бес… Алла то есть, и еще Женя, Стас, Володя, Сергей, Павел. И они думают постоянно, но ничего придумать не могут! Ты попробуй, Петр… я дура, я молчала все время, Аид велел, он за тебя беспокоился, чтобы ты еще какой-нибудь номер, — это он так говорил… Петр, ну скажи хоть слово, Петр! Ты письмо написал, я вижу…
— Так, Эвридика. — Петр закрыл глаза ладонью. — Слушай меня внимательно. Мама работает сегодня?
— Нет.
— Это замечательно. Пойди в Ленинку…
— Я же не записана! — перебила Эвридика.
— Разовый пропуск возьмешь — по паспорту. Паспорт есть?
— Есть.
— Скажешь, нужно книги некоторые посмотреть — для курсовой. Заполнишь требование… вот сведения. — Петр по памяти восстановил название книги. — Найдешь, если найдешь, книгу в картотеке, спишешь шифр… ну и получишь «Руководство…» в ЦСБ. Садись и перерисовывай все от руки — начиная со страницы, на которой готический шрифт переходит в обычный. Сколько успеешь до закрытия. А вечером надо найти способ передать это все мне.
— Я найду способ. — И Эвридика ушла — не оборачиваясь.
Ждать до вечера оказалось невыносимо уже через час. Ко всем соседям Петра пришли все-возможные-родственники: прорва народу. Петр сделал вид, что спит-богатырским-сном. Все-возможные-родственники говорили на все-возможные-темы. В палате пахло чужой-едой. Петра мутило. Хуже всего то, что трудно было думать… Но не думать было еще трудней.
— А-вот-апельсинчик-съешь-еще-я-тебе-почистила!
Конечно, книги нет в библиотеке, глупо было посылать Эвридику. Она вернется и скажет: книги нет. И что тогда? Тогда… Тогда книгу надо закончить самому. Ориентиры заданы — осталось только следовать по намеченному автором пути.