– Недолго тебе со мной маяться осталось, ангел ты мой. Непременно сходи завтра на концерт. Они ведь из самой Англии приехали. И Григория возьми с собой.
Редж посмотрел на часы. Полчетвертого.
– Рад, что ты в добром здравии, мама, – сказал он, поднимаясь из-за стола. – Мне еще по делам надо. Я ведь здесь не как турист.
– Спасибо за чай, – сказала мать.
Встреча с Юрием Петровичем Шульгиным была назначена на Невском проспекте у третьего с северного конца фонаря. «Электрические яблочки, – думал, глядя на фонари, Редж, – работы Павла Николаевича Яблочкова». Юрий Петрович давно и нетерпеливо бродил взад-вперед в ожидании Реджа. На нем был изрядно поношенный, хотя и добротный костюм, пошитый в Лондоне. Родственника он узнал не сразу, но Редж, у которого в кармане лежала фотография Шульгина, окликнул его сам и весело помахал ему рукой. Щеки Юрия Петровича заметно округлились и порозовели, как будто начиная с 1945 года он работал в агропроме, а не в Министерстве культуры. Шляпу, явно отечественного производства, он нахлобучил, как русские актеры, изображающие шпионов, по самые уши. Голубые, такие же, как у Людмилы, глаза беспокойно забегали. Обменявшись с Реджем крепким рукопожатием, он сказал:
– Здесь много народу, но это не страшно. Давайте прогуляемся.
Действительно, по случаю теплого весеннего денька на улицы высыпал чуть ли не весь город мужчины в мешковатых костюмах и несвежих рубашках с расстегнутым воротом и девушки в невзрачных платьицах, но с модными кудряшками.
– Услуга за услугу, – сказал Редж. – Скажите честно, вам знаком хотя бы один из наших дипломатов, перебежавших к вам?
– Мое ведомство этим не занимается.
– Когда Беатрикс мне все рассказала, я удивился вашему упорству. Мне показалось, что вам грозит опасность.
– Говорите потише. Она объяснила вам ситуацию?
– Да, о покровительстве мадам Шверник мне известно. Простите, если мой тон кажется вам ироничным.
Юрий Петрович остановился и посмотрел Реджу прямо в глаза:
– Боюсь, я не совсем вас понимаю.
– Это, конечно, не мое дело, и мне на это совершенно наплевать, но я полагаю, наше Министерство иностранных дел рассчитывает извлечь из вашего побега какую-то выгоду. Ну, скажем, дезинформация или нечто подобное.
– Я не имею никакого отношения к разведке, если вы на это намекаете.
– Ладно, не важно. У меня в кармане британский паспорт на имя Б.РЛоуренса. Вообще-то так зовут героя поэмы Браунинга «Монолог в испанском монастыре». Не обращайте внимания, просто мы с сестрой любим пошутить. Фотография в паспорте ваша, времен войны, с печатью Министерства иностранных дел. Да вы почти и не изменились.
– А вот вы похудели.
– Тому виной проклятая сталинская тирания. Я есть не могу, с тех пор как увидел, что творилось в Одессе.
– Да, ужасное время, и конца ему не видно. Хотя Сталин стареет, как и все. Когда-нибудь и его кондрашка хватит. Дай ему волю, он весь мир потянет за собой в могилу.
– Для этого ему потребуется все воинство небесное, а туда ему путь заказан.
– Вы можете отдать мне паспорт прямо сейчас?
– Не боитесь? Ведь за нами наверняка следят. Вон, гляньте-ка на того типа с бегающими глазками в замызганном плаще.
– Наверно, вы правы. Я слишком наивен в делах такого рода.
– Но вы выбрали момент как нельзя удачно. Пароход «Салтыков» целиком зафрахтован для оркестра и хористов. Один из хористов, позабыв, что в Москве не левостороннее движение, угодил под правительственный «ЗИС». Прошу прощения за цинизм. Даже если при посадке пассажиров начнут считать по головам, все сойдется. Уверен, что вы прибудете в Тилбери без всяких осложнений.
– Я намерен сойти в Хельсинки и попросить политического убежища в британском посольстве. Не забывайте, «Салтыков» – советский корабль.
– Говорите тише, – на сей раз напомнил Редж.
– Да никто нас не слышит.
– А теперь вот что, – сказал Редж. – Я прошу вас оказать мне взаимную услугу. Мне нужен один предмет из Эрмитажа.
Остановившись как вкопанный, Юрий Петрович широко распахнул голубые глаза, раскрыл рот и секунд десять не отрывал взгляда от Реджа, лицо которого оставалось невозмутимо серьезным. Интеллигентного вида старик горестно покачал головой, приняв их за гомосексуалистов, а проскользнувшая мимо юная парочка захихикала.
– Вы шутите, – вымолвил наконец Шульгин.
– Ничуть. Советское государство демонстрирует всему миру предмет, имеющий огромную историческую ценность. Доблестные советские войска изъяли этот предмет у погибающего Третьего рейха, который, в свою очередь, похитил его у монахов-бенедиктинцев. Дело в том, что этот предмет принадлежит Великобритании.
– Ваше правительство уполномочило вас совершить преступление против Советского Союза?
– Совершить преступление? Это предстоит вам. А я планирую, если можно так выразиться, романтический акт возмездия. И совершаю я его по собственной воле, а не ради отечества, утратившего былое величие.
– Вы сошли с ума! Кража государственной собственности означает неминуемую смерть.
– Какое нам с вами дело до государства? Существует справедливость, которая не зависит от политического строя. Покидая Советский Союз, мы надежно спрячем этот предмет среди музыкальных инструментов. Наши таможенники, возможно, примут его за ударный инструмент. Кстати, в некотором роде это и есть ударный инструмент. Раньше с его помощью наносили удары по врагу.
– Тут без пол-литра не разберешься, – пробормотал Юрий Петрович. – Так вы говорите о мече Аттилы?
– Меч с буквой А на клинке. В деревянных ножнах. Как нам обоим хорошо известно, сейчас он па выставке. Я бегал взглянуть на него сегодня утром, как только мы приехали из Москвы. Прежде чем найти зал трофеев, я пропахал по Эрмитажу три версты, как говаривали мои предки. Заодно посмотрел и Фаберже, и импрессионистов. План таков: вы, как представитель Министерства культуры, показываете куратору свое удостоверение и письмо на официальном министерском бланке, в котором сказано, что несколько экспонатов с выставки приказано срочно перевезти в Москву. Ввиду спешности, о причинах которой вы говорить не уполномочены, некоторые предметы изымаются немедленно. Под расписку, разумеется.
– Мне дурно. Я должен присесть.
– Генералиссимус Сталин и большой злодей Лаврентий Павлович Берия, конечно, очень рассердятся. Но только на меня. По возвращении в Англию я все возьму на себя. Вы в этом не замешаны. Не стоит путать одно с другим. Вы не вор, вы всего лишь изменник. Простите, я хотел сказать, перебежчик.
– Я отказываюсь вам помогать.
– Интересно, почему? Из верности отечеству? Из страха? Или из-за того и другого? Опасаетесь, что такой поступок сделает ваш побег вдвойне подозрительным? Только мне на это плевать: вот возьму и брошу ваш поддельный паспорт в Неву.
– Когда? – тихо промолвил Шульгин.
– Вот это другой разговор. «Салтыков» отчаливает в восемнадцать ноль-ноль. У нас будет достаточно времени после обеда.
– Никогда не предполагал, что так все сложится.
– Понимаю, но все имеет свою цену, а за свободу приходится платить дороже всего. Парадокс, но время учит, и это правда.
– А я вот ничего не понимаю.
Редж с Ципой занимали большой неудобный номер в гостинице «Астория». Двуспальная кровать была продавлена, подушки тонюсенькие, простыни светились от ветхости. Бра над кроватью можно было погасить, только вывернув лампочки. Телефон барахлил, а когда снимали трубку, изрыгал непристойные звуки. Наступило время белых ночей, но жалюзи на окнах отсутствовали, и это мешало спать.
Ципа толкнула в бок задремавшего Реджа:
– Ты во сне говорил по-русски. Звал кого-то по имени. Кажется, Марию.
– Правда? Звал? Ничего не помню.
– Не могу уснуть. Дай-ка мне сигарету. Я здесь не в своей тарелке, жутковато как-то, все вокруг чужие.
– Здесь не все чужие, – он зевнул. – Триста валлийских хористов и девяносто оркестрантов. Ты просто обложена друзьями.
– Сейчас я бы хотела обложиться одеялами, а не друзьями. По ночам так холодно. Наверно, ты звал во сне ту русскую девушку. Неужели война никогда не кончится?
Редж протянул ей сигарету и закурил сам. Во рту он ощущал скверный привкус.
– Изжога замучила. Четыре часа ждал обеда, и тот оказался несъедобным. – Затянувшись, он добавил: – В Москве я встречался с человеком по имени Петр Лаврентьевич Соколов. Раньше он жил в Свердловске. Теперь работает инженером-электротехником в столице. Он сам ко мне подошел после концерта.
– И что же?
– Он сказал, что Мария Ивановна умерла естественной смертью в тяжелую зиму сорок седьмого года. Вот я и вспомнил ее во сне. Она работала врачом в лагере где-то в Сибири. Умерла от воспаления легких. Он видел патолого-анатомическое заключение и свидетельство о смерти.
– Ну и?…
– Я ему не верю. Точнее, не верю тому, чему верит он. Такой худенький невзрачный человечек в сломанных очках. Интересно, что она в нем нашла?
– Как он узнал о тебе?
– Мое имя тоже стоит в программке. Нуда, ты же не читаешь по-русски. Убили ее, не иначе. А мы здесь бисер мечем перед этими свиньями.
– Простые люди ни в чем не виноваты, а мы играем для них. Пора бы тебе забыть ее.
– Я пробовал забыть и попробую еще раз. Она мне действительно нравилась – это не было попыткой отомстить тебе. Как подумаешь, что все мы только мусор, который можно легко смести, жутко становится.
– Гарри разделяет твое мнение. Он ведь и диплом на эту тему защитил. А теперь учит израильтян сметать арабов.
– Однажды мне приснилось, что она – это ты. Мы ведь не властны над нашими снами, в том мире действует наше второе «я». Сколько же в нас всего намешано! Сны иногда пугают. Наверно, вся наша жизнь – попытка пробудить второе «я». Не то «я», что ест, любит и творит музыку, а другое, сокрытое. Господи, спаси нас от нас самих.
Ципа теперь хорошо понимала Реджа и многое ему прощала.
– Давай постараемся уснуть. В десять репетиция. У русских в медных ударных слишком много олова. Надо было привезти свои.
– Мы и так под завязку три самолета загрузили. А мне еще надо подготовить вступительное слово.
– Для этого тебя сюда и послали. О, господи, ты, наверно, опять что-то затеял. Подозреваю, что ты не ограничишься объявлением номеров. Пожалуйста, не делай глупостей, а то тебя отправят на Лубянку или еще куда подальше.
– Мы им покажем, что такое настоящая музыка. – Он оживился, затушил сигарету и, обняв жену, процитировал: – «И в тот час, что они пировали…»
– Не приставай. Мне надо выспаться, иначе утром я буду страшная, как ведьма.
– Нет, не будешь. Никогда. А сейчас подходящий момент.
– О чем ты?
– Просто чувствую, что момент подходящий.
Они уже крепко спали, когда раздался громкий стук в дверь. Редж проснулся и заботливо обнял нагое тело жены. Она распахнула карие глаза, спросонок не понимая, где они.
– Нам ничего дурного не сделают, – тихо сказал он, – Лежи спокойно. И молчи. Будто нас нет.
За дверью послышалось сопрано с ярким валлийским акцентом. Звали мистера Джонса. Завернувшись в простыню, он с облегчением подошел к двери и высунул голову. Три девушки-хористки пришли жаловаться на завтрак, состоявший из жиденького чая и подсохшей кровяной колбасы. Они требовали, чтобы Редж поговорил с администрацией.
Ленинград славен своими архитектурными шедеврами. Гастролеры надеялись, что им предоставят бывший зал Дворянского собрания во дворце, построенном Росси, но выступать пришлось в зале Филармонии, который вмещал больше слушателей. Редж, стоя на лестнице, наблюдал, как собирается публика. На улице накрапывал дождик. Ленинградцы были одеты бедно, но их дружелюбные лица сияли в предвкушении духовной пищи. Ципа права: простой народ – жертва кучки палачей. Появилась мать Реджа, одетая лучше остальных, в заграничное платье. Ее сопровождал приземистый мужчина средних лет в кепке. Он крепко обнял будущего пасынка, после чего у Реджа рассеялись последние сомнения относительно задуманного. Первым номером программы шли «Картинки с выставки» Мусоргского в переложении для оркестра Равеля.
– Он надеется, – сказала мать, указывая на своего спутника, – послушать приятную музыку.
– «Музыка – массам!» – произнес Редж по-русски, к великому удовольствию Григория, который ничем не напоминал бы покойного отца, если бы не исходивший от него запах подгоревшего масла да беспокойный взгляд – взгляд человека, привыкшего одновременно распоряжаться и следить за множеством кастрюль.
Редж проводил их в партер и, придав лицу надменное, как у Григория, выражение, направился на сцену. Хор, занятый только во втором отделении концерта, ожидал за кулисами. Оркестранты уже заняли свои места и настраивали инструменты. Поднявшись на сцену, Редж приветственно помахал скрытой за скрипачами и духовиками Ципе в красивом черном платье с глубоким вырезом. Ципа ответила ему негромкой барабанной дробью. Румяные отпрыски валлийских крестьян резко отличались от оркестрантов, в основном бежавших из Европы евреев, и довольную англосаксонскую физиономию, лишенную всяких признаков вселенской скорби, в оркестре с трудом можно было отыскать. Редж присел рядом с дирижерским пультом, чувствуя себя немного неловко в окружении фраков, хотя и весьма заношенных. Послышалась мажорная барабанная дробь. Ей ответил бас-тромбон. Граждане Советской России до отказа заполнили зал. Редж надеялся, что его закаленный войной голос долетит до каждого. С потолка свисали микрофоны: концерт транслировался по радио, значит, его услышат не только в зале. Наконец появились Меир Гиллон, первая скрипка, и дирижер Джек Этеридок. Их приветствовали жидкими аплодисментами. Русские не щедры на похвалу, особенно авансом. Настало время произнести вступительное слово.
– Товарищи! Граждане как свободного, так и несвободного мира! – обратился Редж к залу. – Этот оркестр, недавно созданный в Великобритании, объединяет людей, семьи которых пострадали во время гитлеровской агрессии, хотя в нем заняты и те, кто имел счастье родиться в свободной стране. Мы открываем концерт посвящением Лондону – произведением, написанным в те времена, когда этот великий город являлся столицей великой империи, которая сейчас упразднена правительством социалистов. Сочинение называется «Увертюра Кокни». Кокни – это сказочная страна изобилия и беспечности, а само слово «кокни» происходит от немецкого «пряник». В этой сказочной стране складывают дома из пряников. Но в английской традиции этим же словом довольно презрительно называют лондонский простой люд, а в буквальном переводе кокни означает «петушиные яйца».
Этеридок поправил очки и с сомнением поглядел на Редока: в Москве его речь была гораздо короче.
– Итак, «Увертюра Кокни» сэра Эдварда Элгара.
Этеридок взмахнул палочкой. Скрипки дружно взяли нижнее соль и понеслись вверх. Концерт начался. Вкушая бравурную мелодию, прославляющую великий город, публика озадаченно соображала, что же такое петушиные яйца. Не меньшей загадкой стала и симпатичная девушка, лихо заправлявшая ударными. По окончании увертюры слушатели неуверенно похлопали, видимо, пытаясь понять, чем эта капиталистическая музыка могла заслужить одобрение партии и правительства. Редж снова поднялся и пояснил:
– Медленная часть в середине произведения, прослушанного вами, рассказывает о Карле Марксе, раздумывающем о прибавочной стоимости в тиши библиотеки Британского музея.
После этой отсебятины он объявил следующий номер – «Картинки с выставки» Мусоргского в аранжировке Равеля – и скрылся за кулисами, прежде чем труба взяла первые такты «Прогулки».
Напротив входа в зал Филармонии была стоянка такси, но Реджу пришлось потомиться в очереди под моросящим дождем не менее четверти часа, прежде чем он сел в машину и попросил угрюмого водителя отвезти его на улицу Мизинчикова, 32. Таксист, куривший папиросу за папиросой, согласился подождать его не более пяти минут. Однако целых три минуты ушли у старого дяди Бориса на то, чтоб отворить дверь. В руках у дяди был томик Горького. Он читал, лежа в постели.